Мария Кунцевич - Тристан 1946

• Название: Тристан 1946
• Автор: Мария Кунцевич
• Издательство: Северо-Запад
• Жанр: Исторические любовные романы
• Год: 1993
• ISBN: 5-8352-0172-9

Творчество Марии Кунцевич — заметное явление в польской «женской» прозе 1930-1960-х гг.

Роман «Тристан 1946» написан в 1967 году уже зрелым мастером. В нем по-прежнему сильны романтические мотивы, а сюжет восходит к древней легенде о Тристане и Изольде, хотя события разворачиваются в послевоенной Англии и все действующие лица — наши современники.

«Тристан 1946» — роман, задуманный в годы эмиграции, — своеобразная интерпретация древней легенды, миф в современных одеждах. История любви польского «Тристана» и ирландки «Изольды», лежащая в основе повести, по накалу страстей не уступает средневековому первоисточнику.

---

И они ушли, унося ошейник Партизана.

Впрочем, и остальные «заинтересованные лица» не заставили себя долго ждать. Роберт Стивенс настиг меня в булочной, где он всегда с большой настойчивостью добивался «идеального» хлеба.

— Хэлло! — рассмеялся он— Какая приятная встреча! Птичка вырвалась из клетки?

Кумушки, стоявшие рядом, навострили уши. А Стивенс как ни в чем не бывало продолжал:

— Представляю себе, какой был вид у нашего знаменитого психолога! Ведь я в самую последнюю минуту перед этой нелепой свадьбой предупреждал «Опомнись, кретин! Ни одному из старцев, подглядывающих за купальщицей Сусанной, в голову не пришло потащить ее регистрировать брак. Бык умудрился даже похитить Европу и все равно эта история тоже не завершилась браком». — Стивенс упивался собственным красноречием. А потом, помрачнев, добавил: — Брэдли король английских психологов… Не мне чета. Кто я? Автор десяти томов небылиц. Дилетант. Любитель. Хотя в любой строке моих небылиц больше правды о жизни, чем у Юнга, Фрейда и Адлера, вместе взятых. Не говоря уже о профессоре Брэдли.

Хлопнув дверьми, он покинул булочную, так и не купив хлеба, ни один из сортов не был пригоден для его желудка.

Следующим, кто дал о себе знать, был полковник Пол Митчел. На сей раз это было письмо:

«Dear Madam, — выводил он своим каллиграфическим почерком, — к своему сожалению, должен вам сообщить, что, не на шутку обеспокоенный атмосферой скандала, в центре которого оказался Ваш сын, а следовательно, и Вы, я вынужден был выяснить в отделе актов гражданского состояния, когда именно мой незабвенный друг Фредди Бёрнхэм вступил в брак с госпожой Вандой, primo voto[28] Гашинской, если вообще такой факт имел место. Надеюсь, Вас ничуть не удивит, что никакого упоминания о подобном факте ни в Труро, ни в Лондоне обнаружить не удалось. Поэтому я беру на себя смелость просить Вас, мадам, чтобы, когда в недалеком будущем мистер Джеймс Брэдли возбудит дело о разводе со своей второй женой, имя моего дорогого друга не фигурировало в суде. Мне стало известно, что Вы с заслуживающей всяческих похвал осмотрительностью ведете вое дела, касающиеся наследства и банковских операций, под своим собственным именем. И все же мы, друзья Фредерика, в представлении которых его благородное имя невольно связывалось с Вами, вправе требовать теперь, чтобы Вы честно и открыто рассеяли это многолетнее заблуждение. Надеюсь, Вы признаете справедливость нашего требования и сделаете соответствующие выводы.

С уважением

Пол Д. Митчел.

Полковник гвардии

Его королевского Величества в отставке»

Разумеется, «соответствующих выводов» я не сделала но письмо сохранила.

Праздники были уже на носу, а я все не могла решить, то ли мне воспользоваться приглашением Франтишека и побыть немного по соседству с Михалом то ли, сделав вид, что я уехала, опустить шторы и провести сочельник на пепелище старого и нового прошлого. Однажды утром, когда я все еще пребывала в полной растерянности, кто-то громко постучал в дверь и на пороге появилась Гвен со своей несносной Сюзи.

Бессловесно, на свой лад, Гвен очень выразительно рекламировала местные ракушки и примулы. Если нам случалось вместе встретить заход солнца, увидеть смешное облачко, красивый цветок, забавных ягнят или освещенную ярким светом воду, она оборачивалась ко мне с таким выражением восторга, какое обычно бывает у матери, любующейся своим новорожденным. Она брала Сюзи за руку, как бы включая и ее в круг того, что вызывало у нее такой восторг «It's so lovely, it's too lovely for words»[29], — робко говорила она.

Корнуолл и в самом деле прекраснее всяких слов. Но за этим раем, где-то там, за морями, существовало нечто называемое «Poland»[30], где, наверное, так же плыли по небу облака, цвели примулы, глухо шумели морские раковины, прыгали ягнята, поблескивала на солнце вода и у детей были шелковистые волосы. Это нечто было моей родиной. Из этого туманного далека явился и Михал, с его диковатыми для этих мест возгласами, с темными глазами и торчащими скулами; явился его голос — мой голос и наш певучий говор.

Гвен по природе своей была робкой. Незнакомые пейзажи, толпы людей, говорящих на непонятном языке — все это не могло ей нравиться. В то же время чужеземец, успевший стать своим, да еще говорящий по-английски, казался ей блудным сыном вернувшимся в лоно единственной настоящей родины. Она радовалась ему и старалась объяснить, что ни о каких других облаках или морях жалеть не стоит. И только где-то в самой глубине души таился вопрос: может быть, ему нужно для счастья что-то другое? Может быть, он нуждается в утешении?

О чем думала Сюзи, я не знаю. Она была более замкнутая, чем мать, со сложным характером и еще более нервная. Мать и дочь остановились на пороге, вопросительно глядя на меня, словно бы не они ко мне пришли, а я, открыв дверь, случайно столкнулась с ними. Потом вошли в комнату и молча сели на краешек кресла.

Наконец Сюзи открыла рот и спросила басом:

— Где он? Он не вернется?

Услышав ее голос, Партизан заворчал, и она прижалась к матери.

Гвен ни о чем меня не спрашивала. Она то краснела, то бледнела, стараясь скрыть смущение.

— Еще что-нибудь расцвело? — спросила я, стараясь ей помочь.

— О, нет… в декабре редко что расцветает, — улыбнулась она. — Я пришла не для того, чтобы позвать вас на прогулку. Я сейчас была у летчиков в католической часовне… Они мне сказали, какие блюда готовят в Польше в сочельник. Мы бы очень хотели, чтобы вы пришли к нам на ужин. У нас будет рыба и пирог с маком…

Сюзи выбежала на середину комнаты. Выхватила из кармана пальто что-то завернутое в бумажку, это что-то захрустело у нее в руках, раскрошилось и рассыпалось по ковру. Облатка… Сюзи замерла, испугавшись своей выходки, и круглыми глазами уставилась на ковер.

Я никуда не поехала и не осталась встречать праздник на пепелище, а встречала его у Гвен. Впрочем, мне все равно необходимо было заново наладить ритм моей жизни, которая последний год то ускоряла, то вновь замедляла бег, а то и вовсе замирала. Я пыталась не воскрешать мыслей и ощущений военных лет, когда Михал был для меня то кумиром, то призраком взывающим к отмщению. Я старалась не думать и о том, что ждет в будущем моего сына и Кэтлин. Пожалуй, больше всего я хотела найти путь к самой себе, склеить разбитые черепки, заполнить пропасть, возникшую между прежним и теперешним моим одиночеством.

Наступила пора зимних ветров и холодов, залив сделался бурным, море — злым, рыбаки скрюченными от холода руками с трудом тянули на берег свои сети, яхты дремали у причала, а моторки — под брезентом; боясь голодной зимы, истошными голосами кричали чайки. Даже здесь в Корнуолле, где голубые кисти вероники и желтые чашечки зимнего жасмина продолжают радовать глаз в январе и феврале, мир вдруг четко разделился на естественный, отданный на волю стихий, голода и холода, и на искусственный — мир тепла и сытости, огражденный стенами, всевозможными законами и условностями.

В это время года по малодушию своему я радовалась своей принадлежности к тому миру, где есть паровое отопление, полиция, патефоны и книги. Мебель, которой столько месяцев изменяли ради живых деревьев, теперь снова обрела свое значение. Лавандовой мастикой я натирала бока и спинки застывших в своей неподвижности глыб, которые когда-то цвели и шелестели листьями на ветру. Если в них по-прежнему оставалась еще какая-то жизнь, то она текла где-то в глубине и так медленно, что не угрожала разлукой. Летом завешенные к вечеру окна были символом вынужденного отречения от длинного дня и короткой ночи, теперь я старательно опускала шторы, чтобы отгородиться от темноты, которая с неумолимой неизбежностью неотступно глядела в окно.

Но Партизан всячески мешал мне забыть о ней. Шерсть у него стояла дыбом, он все время всматривался во что-то невидимое — там, за окном, — вырывался, ворчал, готовясь к прыжку. В доме он перевернул все вверх дном. Всюду оставлял следы, безбожно рвал когтями ковры, оставляя на обивке клочья шерсти валялся на чиппендейлевской кушетке, а когда он разбил шотландского наездника на белом коне — любимую безделушку Фредди и я замахнулась на него полотенцем, оскалил зубы.

«Пес Тристана» упорно всем своим видом давал понять, что его единственный хозяин — Михал. Свою разлуку с ним он приписывал злым силам, притаившимся где-то за окнами. Меня он презирал за то, что я не разрешала ему выбить стекло и загрызть ворога и тем самым обрекла на вечную разлуку. Иногда он жалобно, по-щенячьи, скулил во сне, и от этого — особенно по ночам — мне становилось жутко.

Как же могла я бороться с колдовством, если рядом со мной было заколдованное существо? Партизан нисколько не облегчал моего одиночества, а только делал его не похожим ни на одно из прежних. Он то и дело выл, поджав хвост в страхе перед чем-то неведомым, и всем своим поведением напоминал мне, что я одинока не среди людей, а среди стихий. Это было совсем иное одиночество. И я тоже стала иной. Всю жизнь меня учили, что стихий нет, есть пейзажи, настроения и символы. А теперь Михал приманил стихии к дому и сторожем поставил своего пса, чтобы он выл, как воют они — с вызовом и проклятиями. Иногда вдруг казалось, что Партизан одолел их — он вдруг отворачивался от окна, щелкал челюстями и тихонько рычал. Потом, описав на ковре какой-то магический круг ложился посередке и засыпал. Тогда могла уснуть и я.