Евгений Чириков - Отчий дом. Семейная хроника

• Название: Отчий дом. Семейная хроника
• Автор: Евгений Чириков
• Жанр: Классическая проза
• Год: 2010
• ISBN: 978-5-902152-81-1

В хронике-эпопее писателя Русского зарубежья Евгения Николаевича Чирикова (1864–1932) представлена масштабная панорама предреволюционной России, показана борьба элит и революционных фанатиков за власть, приведшая страну к катастрофе. Распад государства всегда начинается с неблагополучия в семье — в отчем доме (этой миниатюрной модели государства), что писатель и показал на примере аристократов, князей Кудышевых.

В России книга публикуется впервые. Приведены уникальные архивные фотоматериалы.

---

— Тогда придется подождать, когда проснется мама…

Вот тут-то и оказалась Елена Владимировна не на высоте своего призвания. Надо было занимать гостей приятным разговором, а она не находила подходящих тем, ибо совсем не думала, что Моисей Абрамович может говорить о чем угодно: и о политике, и о литературе, и о революции, и хлебном деле…

— Вы находите, что наша вера лучше вашей?

Моисей Абрамович смутился, даже как будто бы покраснел, а Абрам Ильич пожал одним плечом и засмеялся:

— Ну вера как вера. Разве не все равно Богу, как люди молятся? Бог же всегда был один — и ваш, и наш!

Елена Владимировна наивно спросила:

— А тогда зачем же менять веру? Никто вас не заставляет…

— Что такое вера? Человек думает, что если он вместо фуражки надел цилиндр, так он уже стал не тот же человек. А Бог смотрит на людей и смеется. Вот если бы я не надел цилиндр, то ваш мужик не пустил бы нас к вам… и мы не могли бы получить крестную мамашу!

Елена Владимировна весело смеялась, не углубляясь в сущность философии Абрама Ильича.

— Богу все равно, а только обидно людям. Ну, так я сказал: надо так, чтобы ни нам, ни вам не было обидно! Пусть я, как был, так и останусь, евреем, а ты, Моисей, будешь русским. Пополам! Он же все равно от своей веры отстал…

Послали девку на антресоли. Анна Михайловна встала. Елена оставила гостей и, побывавши на антресолях, сообщила, что мама просит к себе будущего крестника. Гости всполошились. Отошли в сторонку, и Абрам Ильич наскоро шепотом наставлял сына. Потом отряхнул с его пиджака приставшую ниточку и сунул в руку пачку денег:

— Аренда!., за полгода… Возьми расписку!.. Скажи почтение от отца!

Девка повела Моисея Абрамовича на антресоли, а Елена Владимировна продолжала беседовать с его отцом.

— Мой Моисей готовится на зрелость…

Опять Елену Владимировну разобрал хохот:

— А не поздно? Вашему сыну сколько лет?

— Э!.. Ему только тридцать, а у него уже пять живых и два мертвых!

— Детей!

— И только один мальчик! Надо, чтобы человек был чем-нибудь приличным. Он очень способный человек. Я дам отсекнуть руку и ногу, если он не выдержит зрелость и не будет помощником присяжного поверенного! Он уже по наукам знает как профессор! Вы слышали новость? Уже разрешили железную дорогу, и весной приедут инженеры в Алатырь… Умный человек очень будет нужен. А есть такие дураки, которые боятся железной дороги! Я помню, что мужики боялись брать у помещиков землю, когда царь приказал дать им волю… Так много на свете дураков!..

Появился с письмом в руке Моисей Абрамович, весь красный и растерянный.

— Ну что? Она благословила?

Моисей Абрамович кивнул.

— Дай сюда расписку! Кланялся мамаше от меня?

— Ну, конечно.

— Почему же ты такой красный?

Моисей Абрамович поморщился и не ответил.

— Надо, папаша, торопиться…

Абрам Ильич наговорил Елене Владимировне кучу смешных комплиментов и пожеланий. Моисей Абрамович приложился к ручке, и гости радостно и поспешно нырнули в дверь, оставивши Елену Владимировну в смешливом настроении.

Не улеглась еще пыль от уехавшей плетушки с переодевшимися у ворот гостями, не угомонились еще дворовые собаки, как подкатили бегунки с Павлом Николаевичем и Алякринским.

Елена Владимировна во всех подробностях рассказала про уехавших гостей и про свой разговор с ними.

— Мать согласилась?

— Согласилась.

— И охота ей, — раздраженно бросая шляпу на диван, произнес Павел Николаевич.

А Алякринский насупился:

— Да я не только родниться с этим Абрашкой-жуликом не посоветовал бы тете Ане, а на порог пускать его!

— Ничего не поделаешь! Слабость своего рода.

Появилась тетя Маша:

— Разве мало крещеных жуликов? Ну, одним больше будет. Эка беда!

Алякринский проехался было вообще насчет «жидов», но Павел Николаевич поморщился и попросил очень деликатным тоном:

— Иван Степанович! В нашей семье слово «жид» не употреблялось до сих пор, и мне не хочется, чтобы оно употреблялось. Мы-то ничего, а вот дети… Народ это восприимчивый. Попрошу вас воздерживаться.

V

Большую драму пережил Павел Николаевич в юности, когда жизнь, эта жестокая насмешница над всеми нашими увлечениями, вырвавши юношу из объятий мечтательного революционного романтизма, пихнула в свою неприглядную действительность и стала грубо срывать красивые одежды со всех богочтимых народнических идолов, обнажая топорно обделанное дерево. Теперь-то, вспоминая об этом далеком времени, Павел Николаевич лишь грустно улыбался, а были позади дни, когда он, приходя в отчаяние от разочарований, стоял на грани самоубийства. Попридержала его на этой грани только нечаянная встреча с девушкой, которая принесла ему новые очарования и обманы, в которых он потонул со всеми поверженными идолами. Тоска по ним тускнела и улетучивалась в образе плохих стихов, тетрадка которых до сей поры валяется в ящике письменного стола. В этой тетрадке между гимнами в честь Леночки Замураевой есть и «плач на стенах Вавилонских»[200]:

У меня была книга заветная,
Я в ней правду святую читал.
На страницах ее чистых, искренних,
Я усталой душой отдыхал…
Чьи-то грубые руки коснулися
Этих чистых заветных страниц:
Перепачкали грязью и выдрали,
Не щадя ни идеи, ни лиц.
И теперь заблудившимся путником,
Как в лесу без компаса, бреду,
Ни дороги, ни сладкого отдыха
Я в той книге святой не найду…
Почему же храню эту книгу я?
Что к ней душу больную влечет?
Брось в огонь! От былого заветного
Сохранился один переплет…

Как-то вечером, разбирая бумаги в письменном столе, Павел Николаевич наткнулся на пожелтевшую от времени тетрадь со стихами и увлекся собственными юношескими произведениями. Прочитал и это стихотворение с оглавлением «Заветная книга». Вздохнул и печально улыбнулся. Подумал: «Не столь хорошо, сколь правдиво!.. И даже современно. А еще говорят, что не бывает пророков в отечестве своем!»

Трое пойманных на Невском студентов с метательными снарядами и четверо повешенных с Александром Ульяновым во главе, да неудачная попытка сорганизовать снова партию народников[201], повлекшая к гуртовым арестам на всей Волге, что произошли в 1887 и 1888 годах, было последнею тучей рассеянной бури[202]. Над Россией всплыло солнышко с кроткими лениво-сонными небесами установившейся надолго мирной тишины и спокойствия. Потянулись безоблачные и безветренные дни и звездомерцательные ночи, торжественное молчание которых нарушали лишь одинокие лаявшие на луну собаки, верные спутники жизни мирного населения, занявшего одну шестую земного шара…

Антон Чехов начал писать «сумеречные рассказы» и «скучные истории»[203] и не находил одобрения в «Русском богатстве», которое читалось в Никудышевке.

Здесь по-прежнему оставались верны как «Русскому богатству», так и «Русским ведомостям»[204], как в Замураеве — «Русскому вестнику» и «Московским ведомостям»[205]. Заветные книги двух главных лагерей во всей России[206], а в том числе и среди Симбирского столбового дворянства.

Храм народничества был разрушен. Но «храм разрушенный — все ж храм[207], кумир поверженный — все ж бог».

Уже не было священного алтаря, на котором так недавно еще свершались обильные жертвоприношения, но «отцы» продолжали по инерции молиться старым богам и держались за старую веру, яростно борясь с разраставшейся «толстовской ересью», как некогда боролся простой народ с никонианством[208]. Хотя толстовская ересь и оставила в кумирах по-прежнему «мужика», но облекла его в новые ризы: народники почитали его природным социалистом, от рождения предназначенным к устройству земного рая во всей подлунной, а толстовцы открыли в нем специального и исключительного носителя и хранителя «Божьей правды», что внушало «отцам» опасение за судьбу революции, ибо какая же революция, когда проповедуется непротивление злу насилием? Какая же революция бывает без насилия? И какой русский интеллигент, спросим, перефразируя Гоголя, не любит быстрой революции?

Не успели «отцы» искоренить эту чисто домашнюю ересь, как появилась новая, еще более опасная, заграничная. Эта новая отодвигала революцию на задний план вместе с возлюбленным мужиком, предлагая самим пойти на выучку к капитализму Западной Европы, а мужика-дурака выварить в фабричном котле[209]. Когда, спрашивается, их вываришь, восемьдесят миллионов-то дураков?.. На место спихнутого с пьедестала мужика новая ересь ставила рабочего: вот кому молитесь! Вот кто — прирожденный социалист! И что казалось отцам особенно возмутительным, новая ересь утверждалась скрывшимися за границей бывшими же народниками[210], рекомендовавшими русской интеллигенции бросить толчение воды в ступе: мужика, либералов, террор, — и заняться созданием по примеру Германии своей социал-демократической партии.