Евгений Чириков - Отчий дом. Семейная хроника

• Название: Отчий дом. Семейная хроника
• Автор: Евгений Чириков
• Жанр: Классическая проза
• Год: 2010
• ISBN: 978-5-902152-81-1

В хронике-эпопее писателя Русского зарубежья Евгения Николаевича Чирикова (1864–1932) представлена масштабная панорама предреволюционной России, показана борьба элит и революционных фанатиков за власть, приведшая страну к катастрофе. Распад государства всегда начинается с неблагополучия в семье — в отчем доме (этой миниатюрной модели государства), что писатель и показал на примере аристократов, князей Кудышевых.

В России книга публикуется впервые. Приведены уникальные архивные фотоматериалы.

---

— Чай, и в чужом лесу можно их послушать! — говорил приказчик.

— А я желаю, чтобы в моем лесу пели!

— Так ведь это как вам угодно… Можно поговорить — продаст, поди…

— Как-нибудь закинь словечко! Недорого запросит — куплю и келью поставлю…

— Вам бы, Яков Иваныч, чем вдовствовать-то да самому вроде как кукушке в чужие гнезда свои яички класть, — жениться бы следовало! Вся грусть у вас от самого этого.

— Ну, уж это не твое дело за моим поведением наблюдать… Для этого попы есть. Ты лучше лесок-то вот мне приторгуй. Понюхай-ка!

— Побываю-с. Понюхаю.

Приказчик побывал, понюхал еще зимой, а весной на ловца и зверь набежал.

Приехал сам Павел Николаевич Кудышев, и за чайком дело обделали: за пять тысяч березовый лес отдал. И оба друг другом довольны остались…

— Умный мужик! Приятно поговорить, — говорил Павел Николаевич дома, возвратившись с пятью тысячами.

— Ничего, господин порядочный! — отзывался о соседе Яков Иваныч, поглаживая бороду.

Яков Иванович — человек простой, дворянских правил не понимает. Считает так, что дважды из беды князей Кудышевых выручил: первый случай — дом у них купил, а второй — лесок приобрел. Видел, что люди из кожи лезут вон, а ему не все одно, что деньги в банке держать, что в недвижимой собственности? Значит, почему не выручить человека в беде? Был однажды по каким-то делам в имении у генерала Замураева, а тот в Никудышевку собирался.

— Ну, так и быть: поедем вместе! Я давно у Павла-то Николаевича хотел побывать, да как-то не приходило время-то… Поди, серчает на меня… Надо уважить…

Пришел в дом, точно тут его только и ждали. Всем грязноватую руку сует, со всеми на «ты» говорит. Прямо руками в сахарницу лезет. Увидал портреты кудышевских предков, спрашивает:

— Это ты что же каких идолов по стене-то развесил?

Про детей Анну Михайловну расспрашивал — кто по какой части пошел? Своим единственным сынком хвастался:

— По анжинерной части он у меня. Башку на плечах хорошо держит. Выучил! Как нынче без этого? По пароходной части его определяю. В нашем деле теперь свой образованный человек нужен. Не те уж времена, что раньше… Охотник и тот собаку в выучку отдает…

После этого неожиданного знакомства у Анны Михайловны мигрени возобновились. И все ей чудилось, что в гостиной кожей и крысами воняет.

X

Хотя Анна Михайловна усиленно называла свою Никудышевку «Отрадным», но отрадного для нее лично тут было очень мало. Летом наезжало много народа, родственников и знакомых всех трех братьев, и весь дом с двумя флигелями кишел гостями; между тем как раз в это время и наваливалась всей своей докучливой тяжестью и спешностью деревенская страда. Наем рабочих и работниц, косьба, жнитво, уборка урожая, молотьба, потом перепашка и посев озимых и между ними тысяча забот и думушек, тысяча мелочей, волнений, огорчений, хозяйственной суеты… Страшно раздражало заботливую хозяйскую душу веселое и шумное безделье, болтовня и хохот, устройство увеселительных прогулок, пикников, спектаклей, музыка, плясы и пение, бесконечные чаи, обеды и ужины, а потом по ночам амуры, скрип по лестницам, шепоты и прятки, маленькие драмы и примирения влюбленных, политические споры…

— Нечего людям делать! Точно в номерах или на постоялом дворе!

Одни приезжают, другие уезжают, третьи засели крепко и так зазнались, что начинают распоряжаться дворней, лошадьми, приглашают своих гостей в чужой дом…

— Прямо зверинец с отделениями!

Как в крепости, не взятой еще неприятелем, отсиживалась на антресолях Анна Михайловна. Здесь же жила невестка Леночка с ребятами Петей и Наташей. Один флигель, почти развалившийся, отдан под постой молодежи мужского пола с Дмитрием и Гришей во главе; другой, новый, от которого еще пахнет сосной и пихтой, отдан под гостей женского пола без различия возраста. Для персонально почетных гостей, большею частью мимолетных, — отведена библиотечная комната с двумя широкими диванами. Так иногда и то не хватает места! Ну, тогда уж извините: пожалуйте ночевать в баню! Баня в саду, на пруду. Там лавки, полок, а то можно и прямо на полу на сене. В крайнем случае — сеновал. Только это уж тайно от Анны Михайловны: она запрещает — мятое сено не любит скотина.

Особенно урожайно на гостей было это лето 1886 года. Кто не жил или не побывал тогда в Никудышевке! Гостила тетя Маша, сестра Анны Михайловны, приехавшая из города Алатыря с детьми: сыном, студентом Казанского университета Егором Алякринским[89] и дочкой Сашенькой, гимназисткой последнего класса, веселой и легкомысленной; Зиночка Замураева и ее брат, корнет Замураев, притащившие с собой Ваню Ананькина, усиленно, как выражалась мужская молодежь, ухлестывавшего за Зиночкой; друг Дмитрия, студент Саша Ульянов и его брат, только что окончивший симбирскую гимназию, Владимир, которого дразнили — «рыжий, красный, человек опасный» и никто не любил за болезненное самолюбие и обидчивость. Появился в это лето здесь и бывший репетитор Гришеньки, Елевферий Митрофанович, давно бросивший псаломскую деятельность и теперь студент Казанской духовной семинарии. Всех этих Павел Николаевич называл «гостями оседлыми», в отличие от многочисленных мимолетных ночевальщиков, которых он называл «гостями пришлыми»…

От молодежи, как говорят, дым стоял коромыслом. Мужское отделение, в котором так много сбилось мировых реформаторов, походило порою на какой-то съезд представителей всего человечества, призванных разрешить свои судьбы. Все считали себя «народниками», но до своего народа, казалось, им не было никакого дела. У всех народ играл только роль алгебраическую, отвлеченную, и распоряжались этой отмеченной величиной без всяких церемоний…

Особенно отличался этим Дмитрий и его друг. Оба они умели танцевать от одной печки, от Великой французской революции в ее романтическом освещении, и целиком переносили события прошлого столетия во Франции на Россию, причем подменяли «третье сословие» — каким-то «трудящимся элементом», а пролетариат — крестьянством или «народом». Бунтарское настроение так и клокотало в их темпераментных душах. Они жаждали революции и ждали ее начала не снизу, а сверху, от героев, обязанных встать впереди и, как Стенька Разин, увлечь за собою народные массы[90]. Героический террор у них — единственный путь борьбы, полезный еще и потому, что излечивает народ от богопочтения к царям и царизму… Особенно кровожадным проявлял себя Владимир, «рыжий, красный, человек опасный».

— Взорвать на воздух царский дворец и разом уничтожить все царское отродье!

— Как-с? И детей? — испуганно спросил Елевферий Крестовоздвиженский, давно уже попавший в русло революционных течений, но плохо еще разбиравшийся в них и сочинявший свои собственные проекты, как осчастливить русский народ.

— Всех, со всем двором, министрами и всякой сволочью… высокопоставленной! Надо изобрести такое вещество, чтобы достаточно было полфунта, чтобы на месте дворца осталась огромная яма…

Гриша изумленно посмотрел в сторону некрасивого сутуловатого юноши с рыжими вихрами и калмыцкими глазками[91], изложившего свой страшный проект совершенно бесстрастным спокойным голосом, и сразу возненавидел его, начал избегать его близости даже в играх в лапту, чушки, в шахматы… Гриша почувствовал к нему брезгливость, которую, неизвестно почему, проявляли к нему совершенно далекие от политики девушки Сашенька и Зиночка.

— Противный!

— Почему?

— Так…

Маленькая Наташа, случайно услыхавшая секреты взрослых девушек, громко и весело сказала:

— У него всегда мокрые руки! А вчера он убил из ружья котенка. Ей-богу! Право! Потом схватил его за хвост и бросил через забор! Ей-богу! Право!

Иногда, когда надоедали целый день с хозяйством, Павел Николаевич шел на огонь во флигеле, откуда доносился бурливый говор молодежи. Любопытно, что делается в этом, как выражался Павел Николаевич, буйном отделении сумасшедшего дома… Однажды вошел вот так, неожиданно, и все смолкли… В чем дело? Почему вдруг присмирели? Может быть, его присутствие стесняет?

Всех больше смутился сидевший с тетрадкой под лампой Елевферий.

— Может быть, мне уйти, господа?

Елевферий покашлял в руку, погладил себя по голове и сконфуженно признался:

— Нет, зачем же? Даже совсем напротив… Будем признательны выслушать ваше мнение… Я сделал доклад о новых путях в Царствие Божие. Для всеобщего примирения народа и интеллигенции…

— Любопытно! — отозвался Павел Николаевич, искусно скрывая внутреннюю улыбку морщинами на лбу.

— Так вот в чем дело… Как я тут развил свою тему…

И, заикаясь и сильно жестикулируя, Елевферий начал объяснять свой проект.

— Мы тут все рассуждаем, как Царствие Божие на земле установить, рай земной…