Евгения Фёдорова - И время ответит…

• Название: И время ответит…
• Автор: Евгения Фёдорова
• Жанр: Биографии и Мемуары

---

При ней Володя прикусывал язычок, и ни в чём не смел ей перечить. Любая вспышка его угасала, стоило только Эмме взмахнуть своими пушистыми ресницами: — Ты это что?..

В Володином «кабинете» — закутке, отгороженном от цеха, — имелась электроплитка, а в небольшом шкафчике помещалась всякая посуда и продукты. Эмма вела хозяйство — варила ужины и обеды — в столовой они не питались. Володя — свой в доску и с охранниками, доставал мясо и прочую провизию, которой не было в зоне. Да и сам он, как бытовик, мог получить пропуск в город, но Эмма отпускала его неохотно, так что этой привилегией он почти не пользовался. За три года я ни разу не видела, чтобы он принес в зону водку. И Эмма говорила уверенно: — Мой Володя не пьёт!

При «кабинете» была ещё кладовочка, в которой хозяйственная Эмма устроила премиленькую спаленку.

Эмма сидела по 58-й статье, но имела всего лишь десятый пункт и пятилетний срок, из которого просидела уже три. Работницей она была отличной, никуда из-за «мотора» уходить не хотела, вырабатывала чуть не две нормы и зарабатывала больше, чем её Володя, который сидел на «зарплате». Оба ждали освобождения и планировали будущую совместную жизнь на воле.

…Так как моя «чертёжная» помещалась тут же, в Володином «кабинете», я была невольной свидетельницей семейной жизни этой пары. Сначала меня это сильно смущало, и я старалась больше тереться в цехе, оставив парочку наедине.

Если Эмма работала в ночь, то весь день она проводила у Володи. Раскройный же в ночь не работал — тоже его огромное преимущество!

Но очень скоро мы как-то привыкли друг к другу. Володя с Эммой перестали меня стесняться, а я — их. И мы стали жить спокойно и дружно. За всю мою трёхлетнюю жизнь на Швейпроме, которая прошла почти до конца в раскройном цехе, у меня ни разу не было никаких недоразумений и трений с Володей.

А когда у нас появился лагерный театр, и расцвела моя «артистическая деятельность», Володя оказался одним из самых горячих «меценатов» нашего театра — освобождал меня ото всякой работы — когда, и насколько нужно. Снабжал театральную костюмерную любым количеством обрезков, а для пошивки костюмов умудрялся доставать кой-какой метраж. Вполне возможно, что из «сэкономленных» мною раскладок!..

Когда память уходит в минувшее, и год за годом встают времена, проведенные в лагерях — Швейпром представляется мне каким-то тихим, спокойным островком — солнечными деньками, передышкой.

Солнца, как такового, на самом деле здесь почти не бывало — зимой вьюги и метели, весной — холод и туманы, летом — дожди. Редко-редко выдавались солнечные и тёплые деньки, когда вечером можно было посидеть на Горке за фабрикой, полюбоваться на взморье, освещённое вечерним, но всё ещё не заходящим солнцем…

Зимой — нет-нет и очарует вдруг звёздная ночь, когда небо бороздят всполохи северного сияния, похожие на лучи прожекторов. А вдалеке, где-то на горизонте, светлеет над морем ореол Соловков…

Когда наступают туманные белые ночи — призрачно-неправдоподобные, таинственные и холодные — всё становится нереальным и таинственным. Выйдешь из барака в такую ночь — как в белое молоко окунешься, даже жутко становится…

Да, ни природой, ни климатом не мог похвастаться наш Кемский Швейпром… Недаром о происхождении названия «Кемь» в лагере ходил нецензурный, но довольно меткий анекдот: Кто-то из императоров Российских — не то Павел, не то ещё кто-то, рассердившись на неугодного подданного, на жандармском рапорте широко прочеркнул:

«Сослать к еб… матери!»

Перепуганные чины устрашились спросить уточнения — где именно место сие находится?.. И сослали бедолагу в самое поганое место, которое сумели найти, а место ссылки для краткости нарекли — …«К. Е. М».

Но именно в этом невзрачном месте, под скудным северным солнцем и отогрелась моя душа, и я вошла в колею особой, верней обособленной, жизни с её собственными переживаниями, тревогами, волнениями, неудачами и радостями…

Думаю, невероятным это покажется для людей, которым, к счастью, не привелось пройти через годы лагерей: как может примириться с подневольным положением душа человека измотанного, издёрганного, замученного несправедливостями — человека, у которого изуродована и изломана вся жизнь…

Но всё же это происходит. И не только у меня одной, как я в этом убедилась. И не только у людей из интеллигенции, а говоря скромней — у людей образованных — тех, кому посчастливилось попасть на работу по специальности в Управления лагерей счетоводами, бухгалтерами, плановиками, инженерами и т. д. но даже у самых «простых» людей — малограмотных, или вовсе безграмотных.

Если люди ещё не стали «доходягами», которым уже ни до кого и ни до чего, и которые физически уже ни к какой работе не способны, если они — как наши швейпромовки — могли ещё существовать, втянувшись в свою скучную, однообразную и многочасовую работу — они всё ещё оставались людьми — со своими воспоминаниями, со своими надеждами когда-нибудь вернуться домой. Или, как наши украинки, работая на пределе сил, чтобы хоть один рубль в месяц был отослан домой… И ничто человеческое было им не чуждо, потому что душа в человеке живет — вопреки всему.

…И ещё был этот год — конец 38-го и начало 39-го — годом вспыхнувших надежд, великих чаяний, когда отхлынул грозный девятый вал 37-го и вынес на поверхность уцелевших от кораблекрушения… И кое-кому удалось спастись.

Вдруг начались так долго ожидаемые пересмотры дел, и несколько человек даже из нашей «политической зоны» — были освобождены.

Какое было ликование!!..

Перестали бояться вызовов в «3-ю часть». Наоборот, с трепетом и нетерпением ждали их. Гадали, сопоставляли, предполагали — кто мог быть следующим?.. Но ничего угадать было невозможно: освобождение получали люди, осужденные по самым разнообразным статьям, и принадлежавшие к самым разнообразным социальным кругам. И каждый втайне был уверен, что следующим — будет именно он!

Но… взметнувшаяся было волна быстро опала, вызовы в «3-ю часть» на предмет освобождения постепенно прекратились, и радости и волнения — угасли.

…Конечно, наш Швейпром не был «доходяжным» лагерем. Нет — тысяча, если не больше, работниц обитавших в лагерных бараках, доходягами не были. Женщины, измученные двенадцатичасовой нудной и однообразной работой, скудной и недостаточно «калорийной» пищей, даже во времена недолгого «хозрасчёта», работали на пределе сил, но всё же ещё не за их пределами.

О «колонне мамок» я уже говорила — те жили и вовсе не плохо. Неплохо жилось и нашим мужчинам. На всю массу женщин их было всего человек сто пятьдесят — на исключительно специфически «мужских» работах — механики, наладчики, инженеры и т. д. Естественно, они жили значительно лучше, прежде всего потому, что и зарабатывали, конечно, побольше. Кроме того, они пользовались всевозможными «поблажками», многие, например, имели свои «служебные» закутки, где они могли тайком принимать своих лагерных сожительниц.

Служащие Управления, как я уже упоминала, получали зарплату, на которую прожить всё же было можно, а в бытность без хозрасчёта — получали пайку в 500 граммов хлеба, с чем тоже «прожить» было можно, при сидячей работе, не требующей физических сил.

И все эти люди, несмотря на тяжёлый, подневольный труд и почти рабское положение, всё же оставались нормальными людьми с нормальными человеческими интересами и отношениями.

И среди населения нашего Швейпрома, как и среди всякого другого, встречались люди удивительные, выдающиеся своими душевными качествами, складом ума и способностями, с удивительными историями своих жизней.

Здесь, на Швейпроме встретила я замечательного человека, необыкновенно талантливого актёра — Фёдора Васильевича Краснощёкова.

О нём и некоторых других я хочу рассказать особо, как и о созданном им нашем лагерном театре, который вновь заставил меня, как и многих других, почувствовать себя на гребне жизни и забыть на время, что мы — заключённые.

Великая сила искусства

…Фёдор Васильевич Краснощёков был человеком с кристально-чистой трогательно-наивной душой, необычайно чутким и внимательным к окружающим, никому никогда не только зла не причинившим, но даже в мыслях не осудившим никого и никогда… Был он человеком большого таланта — если бы суждено ему было дожить до реабилитации — ходил бы в «заслуженных» или в «народных», глубоко в этом убеждена.

Театр любил он страстно, самозабвенно, с самого детства. Любовь эта спасла ему жизнь, верней — продлила на несколько лет…

Не знаю, играл ли он по системе Станиславского, или по какой-нибудь ещё, или вообще был артист «от Бога» — но лучшего Шмагу («Без вины…»), искреннейшего Бублика («Платон Кречет»), — я не видела никогда, хотя видела эти спектакли в ведущих театрах Москвы и Ленинграда. И даже старый актёр в «Славе», несмотря на ходульность и выспренность Гусевского стиха — жил и чувствовал на сцене, вызывая понимание и сопереживание зрительного зала.