Карл Гершельман - «Я почему-то должен рассказать о том...»: Избранное

• Название: «Я почему-то должен рассказать о том...»: Избранное
• Автор: Карл Гершельман
• Издательство: INGRI
• Жанр: Философия
• Год: 2006
• ISBN: ISBN-10: 9985-9636-1-X ISBN-13: 978-9985-9636-1-6

Высоко ценимый современниками Карл Карлович Гершельман (1899–1951), русский эмигрант, проживавший в Эстонии и Германии, почти неизвестен читателю дней. Между тем это был разносторонне талантливый человек — литератор и художник, с успехом выступавший как поэт, прозаик, драматург, критик, автор философских эссе, график и акварелист. В книге, которую Вы держите в руках, впервые собраны под одним переплетом стихи, миниатюры, рассказы, пьесы, эссе, литературно-критические и историко-литературные статьи К. К. Гершельмана, как ранее публиковавшиеся на страницах давно ставших раритетами газет и журналов, так и до сих неопубликованные (печатаются по автографам, хранящимся в архиве писателя).

---

Я не говорю уже о нюансах, об интонациях; первое время я не думала о них. Только два-три месяца спустя я овладела своим голосом достаточно полно, научилась передавать им любые оттенки моих настроений. Даже взрослые (надо сказать, ценители тупые и маловосприимчивые) в конце концов научились понимать меня: хочу ли я есть, хочу ли, чтобы меня перепеленали, или ничего не хочу, а просто упражняюсь или забавляюсь.

6. Руки

Справившись с голосом, я обратила, внимание на свои руки. Волевой разряд пускается в нерв, вызывается сокращение мускулов, рука дергается, перед вашими глазами мелькает что-то розовое — все это очень занимательно, но имеет и свои неприятные стороны: вслепую брошенная рука часто попадает совсем не туда, куда следует, бьет вас по лицу, царапает щеку или запутывается пальцем в глазу; порой даже не знаешь, как выйти из создавшегося неприятного положения. Поэтому скоро поняла необходимость систематических упражнений. Наиболее частым было сведение рук кистями друг к другу. Руки разбрасываются в стороны, затем медленно сближаются, концы пальцев должны сойтись. Иногда это удается, чаще не удается. Рука начинает уходить куда-то в сторону, забирает то вверх, то вбок, теряешь всякое представление о направлении, теряешь всякую власть над собой, приходится бросать все и начинать сначала. Если вы хотите понять мое переживание, попробуйте рисовать, глядя только на отражение в зеркале, — вы почувствуете, какою беспомощной я была в то время, когда воля, зрение и мускульное чувство еще не были координированы во мне. Я работала сосредоточенно, то добиваясь сравнительного успеха, то снова утрачивая найденный было прием. Но я была настойчива и терпелива.

Много внимания я уделяла своим пальцам. Я выпрямляла и сгибала их, раздвигала и соединяла, переплетала елочкой: мизинец на безымянный, безымянный на средний, средний на указательный. Или же училась складывать дулю.

7. Созерцание

Таковы были мои шаги в деле работы над собой. Параллельно развивалась и другая сторона моего сознания — созерцание.

Сам по себе мир не был для меня неожиданным. Когда-то я, несомненно, присутствовала на совете богов, где было решено его сотворение. Принципиально я задолго до рождения знала о том, что он где-то существует, в целом он был мною воспринят как нечто знакомое, но частности, подробности его показались мне удивительными. В моем сознании был какой-то основной дефект, подозрительный пробел памяти (может быть, образовавшийся во времена моего рассеянного существования) — я прозевала большой период мировой жизни, и именно такой — звучащей, светящейся, нащупываемой — я увидела ее только теперь, очутившись в этом теле, взглянув вокруг себя этими глазами.

Явившись на готовое, я увидела, что дело зашло очень далеко. Надо было разобраться в массе нахлынувших впечатлений. Я поражалась каждой конкретной детали. Я с одинаковым изумлением наблюдала механизм и строение как своего тела, так и внешнего мира. Приходилось шаг за шагом знакомиться с ними.

Однажды я лежала на постели, меня перепеленывали. Мое внимание было привлечено чем-то необыкновенным, во мне происходящим: что-то тяжелое двигалось в моей глубине, переливалось, бурлило. Это было странно и страшно; неизвестно было, чем это может кончиться. Я притихла, испуганная. Мое тело напрягалось, мускулы живота твердели, и — раз! — что-то хлынуло из меня, кипящее, булькающее. Сладкая легкость охватила меня.

Ничего особенного не случилось — подействовал мой желудок, и действовал он, конечно, нередко и прежде, но в первый раз я обратила на это событие внимание, сосредоточилась на нем и удивилась ему.

Вспоминаю еще один случай. Я лежала с открытыми глазами, неопределенные цветные пятна, в виде которых в то время представлялся мир моему зрению, беспорядочно проплывали передо мной, то появляясь, то исчезая, беспричинно и непоследовательно. Нельзя было уловить никакого закона в их смене. Нечаянно мой взгляд нашел себе опору: какое-то белое пятно стояло неподвижно, не ускользало, как прочие. Оно имело форму параллелограмма приятно выделялось простотой своей формы и окраски. Я рада была что среди всеобщей текучести нашлось что-то твердое, относительно устойчивое. Я не знала, что эта неподвижность обусловлена моей собственной случайной неподвижностью, неизменностью направления моего взгляда. Белое пятно было просто пеленкой, повешенной на печке для просушки. Но этот случай вселил в меня надежду со временем разобраться в окружающем беспорядке, обуздать эту капризную и непослушную вселенную.

8. Наблюдение

Когда мой взгляд научился сосредотачиваться, пестрота комнаты постепенно улеглась в небольшое число форм с более или менее постоянными очертаниями. На фоне мною уже зафиксированных обоев, спинки кровати, потолка, печки наклонялись надо мной темные, вертикально поставленные образования с розовато-желтой верхушкой. Они периодически повторялись, хотя правильных промежутков между их появлениями и не наблюдалось. Они всплывали, маячили, закатывались за горизонт (горизонтом была спинка кровати). Я стала соединять в сознании разровненные восприятия, и они медленно слились в образы моей матери, отца и других менее постоянных посетителей. Найти единство этих восприятий, разделенных во времени, было еще труднее, чем выделить их пространственно.

Весь этот период моей жизни протекал под знаком наблюдения. Позже, кроме наблюдения, пришел еще эксперимент: я стала сознательно направлять исследование, по своей воле изменять окружающую среду, чтобы наблюсти результаты; тогда же еще не было сотрудничества между действием и созерцанием, я пассивно отдавалась течению событий, выхватывая впечатления беспорядочно и случайно. То замечался носящий меня на руках и баюкающий отец. Он пел, я слушала внимательно, чрезвычайно серьезно: что это он делает и зачем? То меня заинтересовывал свет электрической лампы, то внезапно разрывавшийся звоном будильник. Очень рано вошло в мою жизнь часовое «тик-так»: оно вводило меня в новое, почти мне незнакомое условие существования — время. Под неугомонное, упрямо проталкивающееся вперед «тик-так» мир, до этого только вспыхивавший мгновенными фейерверками, растягивался, приобретал глубину и выпуклость.

Легче всего меня трогали события, сравнительно редко происходившие: из этого можно заключить, что уже с самого раннего возраста враг всякого непосредственного восприятия — привычка — стал приобретать надо мной власть. Привычное не возбуждало внимания. Еще не увидя мира, я уже привыкала к нему, требовалась объективная новизна, чтобы привлечь мой интерес. Помню, в какое восхищение поверг меня однажды свет карманного фонаря, когда кто-то пришел вечером взглянуть на меня. Световой луч ударил сперва мне в глаза, потом забегал по одеялу, по потолку, по стене. Это было настолько красиво, что я долго от души смеялась.

9. Расширение мира

Постепенно мир разрастался вокруг меня. Первоначально он ограничивался моим полем зрения: сетка кровати, часть стены и потолка, лампа. Со временем выяснилось, что стен было несколько, что кроме того были еще пол, окно, столы, кровати, дверь; за дверью — остальные комнаты квартиры: гостиная, столовая, кухня, комната отца. На некоторое время мир этим ограничился. Комната отца — это была периферия вселенной, несколько жуткая благодаря своей отдаленности, Геркулесовы столбы, за которыми ничего уже не было — хаос, пустота, небытие. Но и эта грань вскоре была преодолена. Весной меня вынесли в сад, и невиданные дали развернулись передо мной: в вышине загорелся голубой, самодовольно сияющий купол, а во все стороны с торжественным грохотом разверзлись необозримые пространства садовых дорожек, заборов и улиц. Расширяясь, мир одновременно упорядочивался, приблизительно придерживаясь эволюционных законов Спенсера: дифференциация частей, сопровождаемая интеграцией каждой из них. Предметы выделялись из первоначальной туманности, закреплялись, находили свое точное место в иерархии бытия. Система мироздания, принимаемая мною, была не гемо— и не геоцентрической, а эгоцентрической. В центре системы стояла я сама, вокруг меня в менее правильном движении перемещались мои спутники — кровати, стулья, люди, комнаты, деревья, дома, облака, солнце. Ценность вещей определялась степенью их полезности для меня. Основным классификационным принципом было разделение событии на приятные и неприятные. К приятным относились, например, еда, распеленывание, иногда купание. К неприятным — клистир, запеленывание и тот фазис купания, когда намыливали голову. Положительный эмоциональный тон имели такие предметы как материнская грудь, ложка, чашка, отцовская шевелюра. Резко отрицательный — бутылка с носовыми каплями и все виды компресса.