Петр Краснов - Белая свитка (сборник)

• Название: Белая свитка (сборник)
• Автор: Петр Краснов
• Жанр: Исторические приключения

Имя Петра Николаевича Краснова (1869–1947) и сегодня многие произносят с большим уважением. Боевой генерал, ветеран трех войн, истинный патриот своей Родины — он до конца не изменил своим убеждениям и принципам. И когда пришлось повесить на стену верную шашку, Петр Николаевич нашел другое, не менее сильное оружие для борьбы — слово.

Роман «Белая свитка» можно назвать своеобразным ключом ко всему творчеству Краснова, он «…является как бы мечтой, вымыслом, построенном на фактах, на бывшем, существовавшем и существующем…». Белая Свитка — это альтер-эго самого Краснова, который всю свою жизнь положил на то, чтобы однажды услышать: «Господин атаман, когда прикажете начинать?..»

---

«Давно сложилась эта песня. Бог весть в какие времена, в каких краях и при каких обстоятельствах. А как теперь пришлась она кстати и к месту».

Скажи, о чем задумал,
Скажи, наш Атаман.

Атаман Беркут действительно выдумщик. Присланы недавно из Братского Центра, от Верховного Круга прекрасные плакаты «Памяти мучеников». На них наверху изображена вся Императорская семья, снятая перед войной, пониже — место зверского убийства ее в Екатеринбурге, дом Ипатьева и страшный подвал, а еще ниже портреты евреев-убийц Янкеля Свердлова, Юровского и Голощапова. Эти плакаты говорили сами за себя… Свои люди, тайные «братчики», смолой наклеили их на эскадронные значки советского киргизского полка, и киргизы много дней возили эти плакаты по деревням.

Дивились на них крестьяне. Смотрели смущенно, спрашивали киргиз, что это такое.

— Смотри, бачка, — щелкая объяснял смуглый киргиз, — то вчера-царь… От-то царь был — белый… А то сегодня-царь… народный.

Да… «Скажи, о чем задумал, скажи, наш атаман». Ползет Русская Правда, медленно, тихо ползет в самое сердце народное, крестьянское. Богу не поставишь сроков. Не даром сказано: «Бог правду видит, да не скоро скажет». А только придет время, и Он скажет.

На селе затихли песни. Где-то неподалеку еще тренькала гитара и слышался голос Владимира, но разобрать, что он пел, было нельзя. Что-то страстное. Под этот мотив, запавший в душу, Глеб погасил свечу. Мотив продолжал звучать в его уме, когда Глеб разделся, лег на пол, на солому, прикрытую холстом, на подушку, набитую сеном, и накрылся белою свиткой.

Не шел к нему крепкий обычный сон.

Мотив все лез назойливо в голову, жег и томил, лишенный слов. В мыслях всплывали отрывочные страстные слова разных когда-то слышанных романсов, сливаясь в одно мучительное томление.

Глеб стал думать о женщинах. О какой-то женщине, когда-то виденной в городе, на сцене, танцующей, поющей, играющей, полуобнаженной… Образ был неяркий. Стал тогда думать о Пульхерии.

Бывало, в детстве Глеб увидит в зверинце зверя. Ночью закроет глаза, задумается, сделает усилие. В мутном круге зрения мягко потянется какой-нибудь леопард, прищурит желтые глаза, раскроет их, сожмет и разожмет сильную в пятнах лапу. Совсем живой…

Глеб крепко зажмурил глаза и, как в детстве леопард, так сейчас яркая выступила девушка в пестром ковровом платке. Улыбнулась манящей улыбкой. Идет, словно танцует, по снеговой дорожке ему навстречу, колеблет бедрами. Откидываются на ходу полы дубленого полушубка, показывают упругую ногу. Сейчас она встретится с ним, сейчас он ощутит ее близко, совсем близко…

Глеб заскрежетал зубами, потянулся и раскрыл глаза. В маленькой банной халупе казалось светло. От снега проникал в нее через окошко таинственный серебристый свет. За окном снежная опушка, за нею темный лес. На селе тихо. Точно вымерло все вокруг.

Глеб ждал. Вдруг окно заслонилось. Чье-то лицо прижалось к стеклам. Глебу казалось, что лицо это синевато-бледное, с огромными, мечущими зеленый блеск глазами. Оно прижалось, отошло от окна и снова прижалось. Ладони с растопыренными пальцами нажали на створку, и окно бесшумно распахнулось. В него продвинулась голова в растрепанных черных волосах, темным венцом окружавших белое лицо. Глебу показалось, что в окно точно вплыла, подобно призраку, женщина.

«Суккуба…»

С бьющимся сердцем Глеб приподнялся на постели. Он закрыл глаза, чтобы прогнать наваждение, и, когда раскрыл их, над ним склонялась фигура женщины. Платок сбился назад и висел на шее. Растрепавшиеся короткие волосы обрамляли бледное лицо. Баранья шуба распахнулась, под ней была белая до колен рубашка. На ногах валенки. Между валенками и рубашкой были видны прекрасные молодые колени.

Совдепка… суккуба… Кто бы ни была она, живая женщина или страшная ларва, вызванная его воображением, она была желанная. Глеб охватил руками стройные ноги и прижался пылающими щеками к мраморному холоду колен. Он ни о чем не думал. Он привлек ее к себе и повалил на постель… Она поддавалась ему легко и гибко, с беззвучным, странным играющим смешком. Она приблизила к его губам свои свежие, упругие губы, и он ощутил твердую прелесть ровных, крепких зубов. Все позабыв, он овладел ею.

25

Глеб лежал рядом с Совдепкой и не спал. Она спала крепко и под утро тихо всхрапывала.

Да, конечно, это не суккуба. Суккубы вряд ли храпят. Они исчезают под утро. Ее надо будить, скоро день, и будет нехорошо, если ее застанут у Глеба.

В рассветном, тусклом, сером свете лицо Совдепки казалось совсем белым. Темные тени легли под глазами, брови были нахмурены и что-то жесткое, грубое и злобное сквозило в ее чертах. Большой приоткрытый рот казался черным. Она была совсем не так красива, как казалась вчера. Она лежала, накрывшись свиткой и одеялом Глеба. Глеб нагнулся и смущенно поцеловал упругую щеку. Женщина вздрогнула и проснулась.

— Что, пора?.. — прошептала она. — Сейчас… одну минуточку.

Она обхватила Глеба за шею голой горячей рукой, заставила лечь рядом и молча лежала с открытыми большими глазами. Он ждал упреков. Она потянулась, сладко зевнула. Зажмурилась, зевнула еще раз. Шмыгнула носом.

— Дай сигаретку, — сказала она.

Медленно раскурила, пустила дым через ноздри, улыбнулась, посмотрела на Глеба.

— Ну что, Володя?… — сказала она, насмешливо глядя в глаза Глебу. — Забыл, видно, свою Светлану?

Глеб вскочил на ноги.

— Что ты говоришь, Пульхерия?.. Я вовсе не Володя… Какая Светлана?

— Полно, милок. — Пулечка затянулась папироской. — Полно, дружочек… Я все знаю, я знаю теперь, что ты Владимир Ядринцев, и я тебе что-то принесла от твоей Светланы.

— Я — Глеб Сокол…

— Ладно, милок. Я знаю отлично, что тут секрет… и тайна… Я уважаю эту тайну… Но… когда я уезжала из города, мне поручили разыскать Ядринцева и передать ему письмо Светланы.

— Письмо Светланы? — пробормотал Глеб. — Но ее нет на свете…

Он быстро одевался. Дело принимало такой оборот, что ему сразу стало неловко быть неодетым. Пулечка, однако, явно не замечала этого. Она спустила с себя шубку и села на подушку, расставив голые ноги. Она почесала волосы, пригладила их ладонями и стала что-то искать в кармане шубы. Наконец, вынула смятый, давно ношенный конверт и подала его Глебу. На нем рукою Светланы было написано:

«Владимиру Всеволодовичу Ядринцеву. От графини С. Сохоцкой».

Глеб посмотрел на письмо.

— Это письмо не ко мне, — сказал он.

— Тут написано, кому, — лениво сказала Пулечка и почесала одну ногу о другую. Это движение было так вульгарно, что Глебом овладела невольная брезгливость.

— Одевайся, пожалуйста.

— Ладно. Где у тебя тут можно помыться?

Глеб принес ей воды и глиняную чашку.

Она медленно мыла лицо и руки и сквозь плеск воды спросила:

— Ты говоришь, письмо не тебе? А где же Ядринцев?.. Меня просили передать. Сказали, он в Боровом. Очень просили.

— Кто дал тебе это письмо?

— Одна дама. Уже на вокзале… Ты знаешь, когда я бежала от «них», — Пулечка очень искусно сделала брезгливое движение отвращения, — и перешла границу, меня отправили в город. Там я познакомилась с разными нашими эмигрантами… Только там мне не очень понравилось… Ничего они не делают… А у меня папу убили, маму замучали… Я мстить хотела… Меня и направили сюда.

— Кто?

— Этого я не смею сказать… Не знаю… От Белой Свитки.

— А письмо откуда?

— Я уезжала. Пришли меня проводить… Подошла одна дама… в трауре…

— Блондинка или брюнетка?

— Не заметила… Седая… Да, седая… Дала это письмо. Сказала: отыщите кого-нибудь из Ядринцевых. Полковника или его сына, Владимира. Они оба там должны быть. Передайте это письмо. Оно очень важное…

— Светлана Сохоцкая давно умерла… Еще осенью.

— Ничего я не знаю, — сказала Пулечка. — Если это письмо не тебе, так отдай его мне.

— Нет, я его не отдам.

Пулечка натянула на босые ноги валенки, надела шубу и стала повязываться платком. Теперь она не сомневалась, что перед нею Ядринцев. Она ничуть не стремилась вернуть себе письмо. Напротив, ей было надо, чтобы он его прочел.

— Как знаешь… Только имей в виду, мне говорили, что эта девушка, Светлана, в очень тяжелом положении.

— Отчего же ты раньше не отдала письма?

Пулечка рассмеялась.

— Кому же я отдам? Когда тут все живут не под своими именами. Так меня это письмо тяготило… Ужас до чего. Но что ж было делать-то?

— Почему же ты теперь отдала мне?

— Да ведь ты теперь мой муж… Му-уж… — протянула Пулечка. Прижалась к Глебу и поцеловала его долгим поцелуем. — Теперь у меня от тебя никаких секретов нет. Надеюсь… — она погрозила ему пальцем, — и у тебя от меня… Да, котик?