Анатолий Рогов - Выбор

• Название: Выбор
• Автор: Анатолий Рогов
• Жанр: Русская классическая проза

---

- Змея! Змея! Как тебе жалко своих глаз, так чтобы раб Божий Василий жалел и любил...

И всунула иголку в руку Соломонии, чтобы та тянула нитку и говорила: "Меня!" и повторила целиком: "Змея! Змея! Как тебе жалко своих глаз, так чтобы раб Божий Василий жалел и любил меня!"

Соломонии было противно, безумно жалко извивающуюся змею, малость даже замутило и прошиб озноб, но она тащила нитку и все сказала.

Затем корелянке потребовалась разожженная плита, служительница увела ее, и через некоторое время она принесла небольшую, неровную, желтоватую, еще теплую свечечку, объявила, что она из вытопленного из змеи сала и держать ее надо все время при себе; как остынет любовь - зажечь, она снова запылает. А коль кончится свечечка, кончится навсегда и любовь.

Постояла-постояла, глядя не мигая провальными, светящимися глазами на Соломонию, резко повернулась к стене, за которой была великокняжеская половина, крепко обхватила себя руками накрест за плечи, запокачивалась-запокачивалась и негромко, страстно-таинственно, пугающе-вкрадчиво заговорила:

- Исполнена есть земля дивности... Как на море, на океяне, на острове на Буяне есть бел горюч камень Алатырь, на том камне устроена огнепалимая баня, в той бане лежит разжигаемая доска, на той доске тридцать три тоски... - и показала руками вперед, и Соломония замерла, потому что видела, что она видит все это и показывает и ей. - Мечутся тоски, кидаются тоски и бросаются тоски из стены в стену, из угла в угол, от пола до потолка, оттуда через все пути и дороги и перепутья, воздухом и аером. Мечитесь, тоски, киньтесь, тоски, и бросьтесь, тоски, в буйную его голову, в тыл, в лик, в ясные очи, в сахарные уста, в ретивое сердце, в его ум и разум, в волю и хотение, во все его тело белое и во всю кровь горячую, и во все его кости, и во все составы: в семьдесят составов, полусоставов и подсоставов. И во все его жилы: в семьдесят жил, полужил и поджилков, чтобы он тосковал, горевал, плакал бы и рыдал по всяк день, по всяк час, по всякое время нигде б пробыть не мог, как рыба без воды. Кидался бы, бросался бы из окошка в окошко, из дверей в двери, из ворот в ворота, на все пути, и дороги, и перепутья с трепетом, тужением, с плачем и рыданием зело спешно шел бы и бежал и пробыть без нее ни единыя минуты не мог...

Теперь голос корелянки был громким, гудящим и таким нечеловечески властным, что Соломония чувствовала, что перед этой силой, перед этими словами не устоять ничему - все будет так, как глаголется.

- Думал бы о ней, не задумал, спал бы, не заспал, ел бы, не заел, пил бы, не запил, и не боялся бы ничего, чтоб она казалась ему милее свету белого, милее солнца пресветлого, милее луны прекрасная и даже милее сну своего по всякое время: на молоду под полн, на перекрое и на исходе месяца. Сие слово есть утверждение и укрепление, им же утверждается, и укрепляется, и замыкается. Аще ж кто от человек, кроме меня, покусится отмыкать страх сей, то буди яко червь в свище ореховом. И ничем, ни аером, ни воздухом, ни бурею, ни водою, дело сие не отмыкается!

"Не отмыкается! Не отмыкается!" - несколько раз повторила про себя и Соломония, все больше веря, что теперь-то уж наверняка увидит его.

Однако не успела корелянка уйти, как принесли известие, что у ворот ее схватили и увели на великокняжескую половину, а позже узналось, что с ней говорил сам Шигона и дьяк Василий Третьяк Долматов, тоже из самых важнейших.

* * *

Весь следующий день Василия не было, сказывали, что провел его в Новом Девичьем монастыре под Воробьевом, на освещении которого они присутствовали вместе всего лишь в минувшем июле.

Задумал-то этот монастырь Василий на своих лугах по-над Москвой-рекой еще в честь возвращения Смоленска, но до лета двадцать третьего года дело по разным причинам не двигалось и не двигалось, пока по совету Вассиана он не поставил во главе его деловую и властную старицу Покровского Суздальского монастыря Елену Девочкину. Та привезла с собой восемнадцать монахинь-помощниц, сама надзирала за камнесдателями, сама принимала все материалы, сама считала каждую великокняжескую копейку, и ныне, в июле, на лугах, где прежде паслись великокняжеские кони и заготавливалось сено, уже освятили большую красивую церковь во имя Пречистыя Богородицы Одигитрии и святых апостолов Прохора, Никонора, Тимона и Пармена. И храм во имя Происхождения Честного Креста уже был заложен. И стены, и башни монастырские. А кельи и трапезная построены.

Но, отъезжая туда, государь велел передать князь-иноку Вассиану, чтоб был у него на следующий день после полуденного сна.

И Соломония теперь только и делала, что ждала этого часа. Ходила и ходила в своем покое от двери к окнам и обратно. Попыталась, правда, постоять и поглядеть в эти два окна, но из них была видна лишь часть двора, по которой в белокаменные подклети ходили только редкие служители по хозяйственным нуждам. Интересную же, основную жизнь двора - тех, кто шел от ворот к Красному крыльцу или к его личному и обратно, все, что там вообще происходило, она могла бы видеть совсем близко, через два покоя, из Золотой палаты, которую очень любила, в которой часто бывала, принимала гостей и одна нередко сиживала, читала, стояла у окон; но сейчас, когда все глаза вокруг так напряженно, так соболезнующе, а то и просто полные слез наблюдали буквально за каждым шагом и каждым движением, не могла заставить себя пойти туда - все же мгновенно поймут, что она оттуда выглядывает, как мучается.

Вот и ходила у себя бесконечно от двери к окнам и обратно, не замечая, что становится похожей на запертую в клетку волчицу или рысь - они точно так же мечутся от стенке к стенке.

Остановилась было, когда после полудня пришел Вассиан - к государю ему было еще рано - и хотел ей что-то почитать, но она сказала, что лучше в другой раз, голова совсем не та - и снова при нем заходила, заходила...

Ждала его до вечерней молитвы, но его все не было и не было. Встала в молельне на колени и просила Господа, Божью мать и своего ангела помочь ей.

В дверь, как всегда, тихонечко поскреблась ее постельничья и прошептала, что пришел Шигона и вызывает ее.

Вышла.

Он поклонился.

- Дай... пожалуйста, ту государеву рубашку, над которой ворожила Стефанида-рязанка!

Голос был жесткий, суровый, и глядел сурово прямо ей в глаза: какое, мол, впечатление произведут на нее эти слова. Прежде никогда не глядел и не говорил так сурово - только преданно.

Она сделала вид, что нисколько не удивлена, про себя же быстро сообразила, что узнать про Стефаниду могли лишь от приводившего ее брата Ивана. Стало быть, спрашивали его. И Стефаниду, выходит, тоже уже спрашивали, потому что Иван про саму ворожбу и про рубашку ничего не знал. Но зачем? Что тут такого-то? И зачем она им понадобилась, эта рубаха? Впрочем, сам по себе Шигона ведь никогда бы не пришел за ней.

Однако сперва поинтересовалась здоровьем государя и как накануне съездили в Новый Девичий монастырь, что там еще построила и как себя чувствует матушка Елена.

- Государь, слава Всевышнему, в полном здравии. Только все в трудах непомерных, которые под силу лишь таким исполинам, как он. Про Новый же Девичий ничего сказать не могу - не брал меня с собой.

- Здесь был нужен?

- Дел-то, сама знаешь!

- Дознание с корелянки Машки снимал? С брата моего? Со Стефаниды?

Он сверкнул глазами, но не опустил их, набычился.

- Зачем снимал-то?

- Велено.

- Им?

Подтверждающе кивнул.

- Зачем велено? Что узнал особенного? Чего ищете? Чего, спрашиваю?

- Разве это я? Разве б я когда позволил? А он - просто любопытствует, что ты такое удумала.

- Через тебя решил узнать? Через рубашку?

- Велел принесть.

- Зачем?

- Да не знаю я, матушка! Смилуйся! Мне велено принесть, и все.

Шигона был Шигоной: непробиваемый!

- Ладно, я сама покажу ему рубаху и все объясню.

Лицо его стало железным.

- Никак нельзя! Сказал, чтоб прислала, тогда все решится.

- Что решится? Царица Небесная! Да что вы с ним сделали?!

- Мы?! - Шигона недоуменно приподнял плечи: что, мол, ты! Лицо же осталось непроницаемым.

Махнула рукой, чтобы уходил.

- Да у него эта рубаха. Днями послала вместе с портами. Может, уже надевал - не видел случаем?

Вот теперь в глазах советника все же мелькнуло беспокойство, и он, торопливо кивнув и буркнув "У не-го!", почти убежал...

А вскоре, сразу после свидания с Василием, пришел хмурый Вассиан и спросил:

- Зачем ты ворожей-то звала?

- А что такого! Они и лекари, и знахарки. Сколько их у меня было!

- Но то ж ради чадородия. Я знаю, он сам по всей Руси велел их искать. Но нынче-то ты на него ворожила, на любовь.

- И что? И прежде на него бывало.

- Но не на рубаху?

- Нет.

- А может, через нее на него порча замыслена?

- Окстись!

- Я ему точно так же сказал: "Окстись!" А он говорит: "А кто ее знает?" Я говорю: "Опомнись! Это же Соломония! Как ты мог даже помыслить такое?" А он мне: "А зачем на рубаху-то?! И что было бы, если бы я ее одел или одену? Ты мне можешь ответить?" - спрашивает. Очень радовался, что ненароком не одел, когда прибег Шигона-то и доложил, что она у него.