Анатолий Рогов - Выбор

• Название: Выбор
• Автор: Анатолий Рогов
• Жанр: Русская классическая проза

---

И двинулась. Но он преградил ей дорогу.

- Ну нельзя, нельзя, не надо тебе его теперь видеть! В печали он глубокой, в тоске невозможной. И не хочет, не может тебя видеть!

- Меня?! - Соломонию аж качнуло от удивления.

- Тебя! Из-за тебя вся печаль. Из-за тебя!

- Из-за меня?! - Она ничего не понимала. - Из-за чего из-за меня?

- Это-то я и хотел у тебя спросить: чем ты его так опечалила, повергла в такую невыносимую тоску? Глядеть больно! Сердце разрывается!

- Я?!

- Ты! Ты!

У нее зашел ум за разум. Ничего не соображала.

- Вот и пойдем поговорим. Может, и поймем, что к чему. Пойдем!

- Нет, если ему худо, только я могу помочь!

- От тебя, от тебя худо-то, пойми!

И увел-таки ее, растерявшуюся, в ее терем, в ее палаты. И там продолжал спрашивать то же самое, призывая поднапрячься и вспомнить, что же она совершила такое, что его прямо как подменили У него была способность повторять одно и то же до тех пор, пока затюканный или вовсе взбешенный человек не отвечал наконец именно то, чего он от него добивался. Настойчивый, упрямый, хитрый был владыка. Сильный духом и телом. И видный. Волосы золотистые, волнистые, всегда заботливо расчесанные, подзавитые. Любил разноцветные шелковый рясы, бархатные и атласные мантии, дорогие посохи и кресты. Любил вкусно и обильно поесть и попить и был зело упитан, полнокровен и лик имел для своего сана слишком красный, слишком лоснящийся и страшно страдал от этого: перед большими службами и выходами обязательно обильно дышал в своей келье серой и дышал этим вредным дымом, чтоб побледнеть, чтоб даже его покачивало якобы от физически-духовного изнурения. Духовное, правда, тоже читал истово, вот только вперемешку с плотским. Но знали об этом, конечно, очень немногие, в том числе и она.

Вообще-то при его посещениях она всегда обильно его угощала, и в дни скоромные, и в дни постные, но нынче даже и не вспомнили об этом.

- А Вассиан сказывал обратное; что сильно хочет видеть меня, что, мол, я сама-то не приду, когда он так забражничал.

- И ты поверила! Не знаешь Вассиана! Не хотел тебя расстраивать, вот и придумал. Я-то каждый день его вижу. Меж тем все одно никак не пойму, что ж его так повергло-то. Какая такая твоя вина?

- Какая вина?!

- Ну не могут же великая тоска и печаль родиться из ничего! Поднатужься! Может быть, все же чем провинилась?

- Чем?!

- Вот я и спрашиваю.

Она вдруг поняла, куда он клонит.

- А ты как думаешь: есть за мной вина?

- Кто из нас безгрешен! Несть таковых! Надо только вглядеться в себя, поворошить душу свою - всяк да что-нибудь...

- Он уже вгляделся?

- Кто?

- Государь! Он сказал, какая именно вина на мне пред ним?

- Бог с тобой! У нас и речи об этом не шло.

- А о чем шло? Поведай! Или про вину это ты от себя? Я поняла, к чему ты ведешь. Прости, владыка! Давай говорить начистоту, или я пойду и буду говорить только с ним. Все!

- Ну вот ты уже и сердишься. Зря! Я ж к тебе всей душой.

- Прости!

- Не пустят тебя к нему, пойми! Запретил! А коль хочешь говорить начистоту - изволь: знаешь ведь причину всего.

- Опять что нет потомства?

- Ну! - обрадовался Даниил, что услышал наконец нужное от нее самой. Вся Русь в кручине, в печали великой от этого сколько уже лет. И он крепился-крепился, ждал-ждал, но дале-то невозможно ждать: нет у него потомства-то! Как дальше-то быть державе? И братья не женаты. Как дальше-то быть?..

- А он не говорил, почему нет потомства?

- Разве он знает, за что Господь определил тебе такую горькую долю быть бесплодной?

- А может, не мне? А? Ты спроси, владыка, может, он знает...

- Что?!

- Знает почему. Может, тебе скажет...

Настал черед Даниила удивляться, не понимая, о чем она, на какую такую тайну вдруг намекнула, и он, сам умевший и любивший строить хитрости и тайны, попытался, конечно, вытянуть из нее что-нибудь еще, но на душе у нее стало так муторно, так тоскливо и одиноко, что она, морщась, и прикрывая от нахлынувшей слабости глаза, попросила его не серчать, но больше не разговаривать и уйти, ибо ей нужно прийти в себя.

Страшно захотелось лечь, и, как только он ушел, она легла, приказала дежурившей у дверей боярыне, чтоб никто к ней не входил, пока не позовет, прикрыла глаза, вся размякла, все мысли размякли, затормозились, поисчезали, натекла теплая, тяжелая дрема, а может, и сон, и сколько она пребывала в них, неведомо, но потом голова сделалась ясной-ясной, и она подумала, что коль в этом участвует митрополит Даниил, коль навязывает ей ощущение ее вины и толкует о горе-кручине всего государства, стало быть, есть еще фигуры, есть целый сговор и ими что-то замыслено против нее. Но что? Что можно с ней сделать? Убрать? Извести? Дураки! Ничего же не изменится. Нельзя изменить. Если б они только знали! Да и что они могут? Без него ничего. Совсем ничего. А он не может быть с ними никогда, сколько бы его ни спаивали. Дураки! Он не может пойти против нее. Не может же обвинить ее в бесплодии.

И снова думала о том, как все-таки пробраться к нему и вырвать, вызволить из злых тенет, в которые его, конечно же, силком затащили и сейчас вовсю стараются опутать намертво, сломить, подчинить своей воле. Уже нисколько не сомневалась, что это было именно так. Как не сомневалась и в том, что ни у кого все равно ничего из этого не выйдет и он, даже допившись до зеленых чертиков, никогда не сделает ей ничего плохого, ибо она ведь не только и не просто жена, она - его жизненная опора, без которой он вообще не сможет жить. Непонятно даже, как последние-то дни живет.

* * *

Наутро поведала пришедшему Вассиану весь вчерашний разговор с Даниилом и свои подозрения и соображения. Он сказал, что, наверное, она права, хотя Даниил еще хитрее, чем она думает, и, может быть, о самом главном и не заикнулся. И что, конечно, важнее всего сейчас пробиться к Василию.

И пошел к нему.

Но вскоре вернулся мрачнее тучи - его впервые за все годы тоже не пустили к нему, тоже сказали, что государя нет, отъехал.

- Даже клялись, что истинная правда. Чую - боятся меня. Может, и правда. Попозже схожу еще.

- Сделай милость! Спасти его надо! Спасти! Может, как-то через чердаки можно пробраться или через кровли. Истопники, трубочисты, мастеровые, которые везде лазают, наверняка ведь знают, можно ли. Позвать?

Улыбнулся.

- Господи! Ты сама, что ли, через чердаки-то полезешь или через кровлю? Или я рясу подоткну и по гребню зеленой твоей кровли как журавль пошагаю, да нет, поползу, конечно, там же круто, опасно. Представляешь зрелище: старый, седой монах средь бела дня - ночью-то не поползешь! - дрожа от страха, ползет по кровле под самыми небесами, и снизу это видят все в Кремле, да что в Кремле, из-за реки, с Болота и из Кадашей тоже ведь будет видно. Представляешь!

Невесело ухмыльнулся.

- А вот написать бы тебе ему стоило. Письмо передать легче. Я бы сам попробовал.

Тут же вместе и сочинили небольшое письмецо. Без упреков, без жалоб, без просьбы о встрече. Она лишь сообщала, что доподлинно знает, что ему грозит страшная опасность, чтоб поберегся. И в конце слова: "Да спасет тебя Господь! День и ночь молю Его об этом! Дорогой мой! Глупый мой!"

- Неуж не опомнится? - спросила с глубоким вздохом.

И заходила от двери к окну и обратно в напряженном раздумье, что бы еще предпринять, посущественней и немедленно. Ей хотелось действовать сейчас же, сразу. Но как? Что? Ничего не придумывалось. И она умоляюще-выжидательно взглядывала на сидевшего Вассиана: "ну, мол, думай,думай, пожалуйста, сделай милость!

А он попросил его накормить - не утречал нынче. И она не утречала. А когда сели, вспомнил, как накануне к ним в Симонов к игумену приходила чета Верещагиных, Иван и Евдокия. Который послом в Казани-то, она его знает. Толстенный-то, поперек себя шире. Так оказывается, что и жена у него точно такая же толстенная и точно такого же роста, ему, Вассиану, всего по грудь. Словно два бочонка стоят рядом. Смешно! Принесли вклад в монастырь: пелену митрополиту Алексию.

- Сама-то шьешь?

- Последние дни нет, конечно.

- Все еще те платы в работе?

- Они.

- Как давно я там у тебя не был!

- И не видел... того-то и того-то, - стала она перечислять и нахваливать своих мастериц, сказала и что еще задумала с ними сделать.

А когда он ушел, пообещав после полудня заглянуть вновь, поняла, что этим разговором он нарочно отвлекал ее, успокаивал...

Опять заходила от двери к окну и обратно.

Ночь почти не спала, все думала, что бы предпринять еще. Наконец вспомнила про Машку-корелянку, про которую говорили, будто та и знахарка, и ведунья, и колдунья, и, кажется, даже скрытная язычница, какие в Карелии вроде бы еще водятся. Она почему-то опасалась ее и не хотела звать, но теперь решилась и поутру послала разыскать и привести.

К полудню привели. Высокую, плоскую, костлявую, с плосковатым, скуластым лицом, с льняными, гладкими волосами и глубоко сидящими, мрачно светящимися светлыми глазами. Молча выслушала, чего от нее хотят, молча извлекла из принесенной кожаной кисы живого ужа, иголку с суровой ниткой и прямо перед Соломонией проткнула этой иголкой насквозь оба глаза заизвивавшегося от боли ужа и продернула через них нитку, громко приговаривая: