Анатолий Рогов - Выбор

• Название: Выбор
• Автор: Анатолий Рогов
• Жанр: Русская классическая проза

---

И опять Даниил поражался и восхищался, сколько успел сделать за свою жизнь его кумир; ведь были еще сочинения о Симоновом монастыре, строителе Варфоломее, иконописце Иване Златом, о монастыре Саввы Тверского, о Савватеевой пустыни, об Андрониковой обители, о Макарии Калязинском и Пафнутии Боровском.

Через полгода стал писцом Иосифа. Помимо ног, у того теперь часто болели и руки - крутило в запястьях, сводило кисти, и долго держать перо он уже не мог. Да и глаза уставали. Но в делах был все равно целыми днями, с коротеньким отдыхом лишь после обеденной трапезы. Нравом же не менялся совершенно: вновь ополчился на заволжцев, обвиняя их уже не только в заблуждениях по стяжательству и нестяжательству, а в серьезнейших ересях: что они-де Богоматерь не особо почитают и службы у них есть небрежные, а многих русских чудотворцев вообще не признают чудотворцами, называя смутотворцами. Писал об этом опять самому Василию, стараясь напугать и его, как когда-то испугал ересями отца. Знал также, что послание непременно попадет и в руки Вассиана Патрикеева - может быть, и тот испугается.

Государь на это ничего не отвечал.

Однако Даниил все равно радовался, ибо чувствовал, как силы кумира, его прехитрения и коварства перетекают наконец и в него, делают и его пусть не таким же, но тоже весьма значительным.

Через два с половиной года стал еще и подкеларником, еще через полгода - большим чашником, оставаясь по-прежнему личным писцом, или, как стали говорить в монастыре, владычным дьяком. Бывал с ним больше всех. Иногда оглашал братии его повеления и мнения. Случалось, и ближним синклитным старцам кое-что передавал.

Ему тогда минуло двадцать два. Борода и усы выросли, телом сильно раздался, но все равно бросалось в глаза, как еще молод: лицо налитое, розовощекое, губы слишком большие и толстые. Бороду подстригал коротко и округло, как Иосиф. И усы как он. Только у того они были теперь белые, реденькие, с просвечивающейся сероватой кожей, а у него темнокоричневые, густые, жесткие, с желтоватым блестящим отливом. Такие же волосы стягивал шнурком сзади в длинную пружинистую косицу. И двигался теперь столь же неторопливо и величаво, как Иосиф, не опуская голову и глаза долу, как полагалось в монастыре и как он только и ходил в первые годы. Даже голос стал у него меняться, подстраиваясь под редкостный и в старости, рокочущий, горячий голос Иосифа; в спокойствии тот тоже будто обволакивал чем-то невидимым и непостижимым, лишая желания двигаться, думать. У Даниила так не получалось, но он старался во- всю, играл им и играл.

Никаких своих мыслей у него не было. Но зато мысли и поучения Иосифа и отдельные его фразы знал и помнил назубок и повторял только их по всякому случаю, а то и без всякого случая не больно даже и впопад.

Заглазно его стали звать еще и владычным глашатаем.

* * *

Когда вышли после торжественной заутрени в честь праздника Перенесения Нерукотворного Образа Спасителя, солнце поднималось ясное, мягкое, воздух был легок и свеж, а тяжелые, блекнущие уже листья на деревьях неподвижны.

Говорили о том, сколько молодых иноков и послушников послать нынче в леса по орехи. Потому что День Обретения Нерукотворного Образа назывался еще ореховым Спасом, так как к нему всегда поспевают орехи. И еще называли его холщовым Спасом и Спасом на полотне, и в сей день везде начинали торговать холщовыми новинами.

А когда после торжественной и потому подзатянувшейся трапезы снова вышли на волю, налетел невесть откуда вдруг взявшийся холодный, упругий ветер, по выцветшему за лето небу бешено неслись рваные, сизые тучи, идти пришлось сгибаясь, и старцам это было совсем невмоготу, а ветер все усиливался, свирепел и даже загудел, заревел и рванул вдруг так, что полы Данииловой рясы, порвав нижние завязки, взлетели до головы, залепив ему лицо и надувшись круглым парусом, и этот парус поволок, помчал Даниила с невероятной силой прямо через монастырские цветники, кусты и лужайки, и он, ничего не видя и еще не понимая, что с ним происходит, старался лишь удержаться на ногах, не упасть, не налететь на что-нибудь и не разбиться. И не налетел, не задел ни единого даже кустика и тем более дерева. И конечно же, вскоре опомнился, ухватил надувшиеся, напружиненные полы рясы обеими руками, рванул вниз, затормозил, остановился, согнулся, упершись лбом в бесновавшийся ветер, оглянулся и увидел, что промчался очень далеко, почти до самых монастырских ворот, и к нему, согнувшись, поспешают трое из тех, с кем он шел, и, сблизившись с великим удивлением объявили, что он несся, летел совсем как огромная черная раздувшаяся птица, размахивая руками с трепыхавшимися рукавами, как огромными крыльями.

- Дивно как приподняло и понесло! - сказал один. - Аж страшно сделалось.

- Только тебя понесло, боле никого.

- Выходит, я самый легкий! - пошутил Даниил, а про себя подумал, что очень странно, что вдруг так приподняло и понесло-то.

Ветер же все давил, несся, ревел.

Владыка опять недужил и не был у заутрени. И еще не трапезничал, лежал. Даниил решил было его поразвлечь, рассказать, как уподобился птице, но только начал, как в дверь вошел гонец великого князя и объявил, что тот вскорости пожалует в гости - уже на подъезде, - будет поблизости охотиться.

Удивительно, но ветер быстро ослабел и только нес теперь приятную прохладу. Иосиф все же поднялся и дошел, поддерживаемый служками, до того места перед храмом напротив ворот, где обычно встречали почетных гостей, и торжественно поклонился подходившему со свитой Василию Ивановичу. Даниил впервые видел, что он так низко поклонился не Господу, не иконам, а человеку.

А за ним рядком стояли, тоже склонившись, все почтенные монастырские старцы и с краю единственный среди них не седобородый молодой Даниил.

А за ними, склонившись еще ниже, вся остальная братия.

Распрямившись, слаженно и мощно, почти в сто голосов, возгласили "Достойно есть!", и владыка медленно, размашисто благословил государя и всех, кто был за ним.

Тот приложился к его руке.

Загудели, зазвонили колокола, окрест поплыл радостный благовест. Церковные двери были широко распахнуты...

Великий князь, государь всея Руси Василий Иванович Третий впервые посетил Волоколамский монастырь, хотя давно, с той самой истории с князем Волоцким и архиепископом Серапионом, числился его собственником.

Даниил тоже видел его впервые - и целый день не мог отвести глаз, испытывая необычное, незнакомое чувство; вот он, красивый, статный, полный сил, тридцати пяти лет от роду, на встрече перед собором, вот, запрокинув голову, громко восхищается дивными, ликующими фресками Дионисия, вот застыл в молитве в праздничной литургии, вот смеется, пьет мед и ест в трапезной, потом беседует тихонько с Иосифом, сидя рядом на стуле, так как после службы старику, пытавшемуся самому отслужить ее, стало совсем худо и великий князь самолично проводил его до кровати, - то есть везде живой, осязаемый человек во плоти, и в то же время он как будто одновременно был и над всем, что его окружало и в чем он как бы участвовал, и он разительно отличался от всех остальных людей: жесты только повелительные, взгляды только повелительные, голос только повелительный, ни в чем никакой нерешительности, и обращение буквально со всеми такое, будто они и существуют-то лишь для того, чтобы выполнить эти его повеления, его волю, любое желание. И Даниил видел: буквально все были готовы на это в любой миг, казалось, даже трепетно ждали: не велит ли? не прикажет ли что? не обратит ли просто внимание? Отличался он ото всех и одеянием. Широкая в плечах и узкая внизу ферязь на нем была из тончайшей персидской объяри пронзительного кубового цвета, по которой шли как бы дымчатые поблескивающие дивные цветы средних размеров. А поверх ферязи была накинута широкая, свисавшая большими складками епанча плащ-мантия из бирюзовой с золотом парчи, схваченная у горла массивной золотой цепью с крупными золотыми пуговицами в виде львиных морд. А на голове бархатный темновишневый колпак с золотой парчой в разрезах. А сапоги на ногах из рытого желтого сафьяна с узорами из мелких синих сапфирчиков. Красоты все необычайной - у Даниила, когда вгляделся, во рту даже слюна набегала от восхищения, раза три сглатывал.

Мало он сам - вся его челядь была одета немыслимо богато. Ну, ближние бояре да другие из самых близких знатных, понятное дело, тоже все в парче, да в камках, да в атласах, шелках, жемчугах, золоте, серебре и дорогих каменьях, у него все служители, все приехавшие с ним сокольники, лучники, доезжачие, псари и прочие были по званьям в разных богатых нарядах: псари так почти во всем красном бархатном, а сокольники в белых атласных кафтанах, красных камковых штанах и белых сапогах...

На охоту с ним прибыло более ста человек, а лошадей более двухсот, обоз за стенами монастыря остановился необозримый, в котором чего только не было, включая накрытые черными легкими бумазеями клетки с соколами и своры неумолчно тявкающих, повизгивающих, поскуливающих, лающих борзых, гончих и легавых на длинных сворках.