Наиль Измайлов - Убырлы

• Название: Убырлы
• Автор: Наиль Измайлов
• Жанр: Ужасы и Мистика

Мистический триллер, основанный на татарском фольклоре: семья подростка во власти древнего ужаса из забытых преданий. Продолжение романа «Убыр».

Подходит читателям 13–16 лет.

(Специальная сокращенная версия для «Книгуру»).

---

— Не бегайте.

— Измайлов. Измайлов. Не нарывайся.

— Да чего не нарывайся, где я нарываюсь-то? — заорал я, и орал что-то еще, уже почти не соображая и не сдерживаясь.

Пацана нашла, тоже мне. Я себе и другим пацанам пацан, а ей я человек, мужчина, и на меня наскакивать не надо, отскакивать придется, и, может, на копчик и с хрустом.

Я перевел дыхание и обнаружил, что тетя Таня встает с торжествующей улыбкой — такой, будто я подбородок открыл, а у нее как раз рука в замахе.

— Ты не взрослый и не здоровый, мальчик мой, — пропела она. — Ты больной, психически. Орешь тут, буянишь. Сейчас тебя феназепамом обколют, в психиатрическое переведут — и там вот права качать будешь.

— Не переведут, — сказал я, отступая. В психиатрическое мне было никак нельзя. Мама с папой расстроятся, да и вообще. — Сама в дурку ложись, не докажешь ничего.

— Я-то? — она искренне рассмеялась. — Я-то докажу. Да и чего доказывать — вон, камера все снимает, там весь твой диагноз пишется.

В углу под потолком и впрямь висела камера, чуть побольше вебки. Я перевел взгляд на тетю Таню. Она торжествующе улыбалась. Как победивший враг. А я успокоился. Нет, не так. Не успокоился, а точно в холодную ванну резко сел — она холодная, а кожа и кровь закипела, и мир стал шире и четче.

Я бросил одежду на пол и шагнул к столу. Тетя Таня отшатнулась. Я, не обратив на нее внимания, подхватил штатив капельницы, в два шага унес его в угол, прислонил к стене, сделал еще два шага — уже по штативу, не знал, что так умею, дотянулся до камеры, сдернул ее одним движением, провода только щелкнули, съехал на пол, едва не выворачиваясь из тапок, но ступая в свои следы, — их не было, но я-то помнил, как шел, — вернул штатив на место и сказал тете Тане, которая все еще смотрела в угол, поднеся зачем-то руки ко рту:

— Больше не пишется.

Поднял одежду, сунул добычу в карман и пошел в палату. Надо было переодеться и уйти, пока и впрямь санитары с уколами не набежали.

Часть третья Не скучай

1

За две последних недели я отвык приходить домой как… ну, как к себе домой. Сперва опасался непонятно чего, потом более-менее понял, чего опасаюсь, и опасаться перестал, а начал бояться. Потом сдернул из дома и не был уверен, когда вернусь и куда вернусь — а вернулся воевать. И повоевал, в общем.

Но это чувство — когда усталый, или голодный, или веселый, да неважно какой, любой — когда идешь, чтобы щелкнуть замком и оказаться в таком месте, где хорошо, привычно и безопасно, — вот это чувство то ли померло, то ли забылось, как забывается дикая страсть к любимой игрушке.

Такая в жизни каждого бывает. Про себя я не помнил, но мама говорила, что я одно время обожал зайца. У меня игрушек хватало, хоть с Дилькиным поголовьем не сравнить, конечно. Но любимым был небольшой древний заяц, сероватый и в катышках. Никто не помнил, откуда он взялся, кажется, какая-то из маминых студенческих подружек подарила — причем не нового. Папа еще смеялся — у христиан, говорит, бывают намоленные иконы, а это налюбленная игрушка, вот Наиль и влип. Я, повторяю, не помню, чтобы влип, и как это выглядело, не помню — но, говорят, смешно. Я спал с зайцем, на горшок его сажал рядом с собой — горшок из какого-набора кукольной посуды в садике то ли спер, то ли выклянчил специально для него, — мылся с ним, скандалил, что лечь вместе нельзя, потому что я высох, а он еще нет, к däw äti, само собой, без него не ездил — и там, говорят, бродил от большого одиночества по пустой кухне, пока все за столом в зале сидели, и бормотал обнятому зайцу: «Quyan, min sine yaratam» (Заяц, я тебя люблю (тат.)) — вернее, «yawatam», я тогда «р» не выговаривал еще. И по-татарски, между прочим, почти не говорил, а тут ни с того ни с сего выползло, рассказывала мама, хохоча. А я плечами пожимал. Не помню. Ну заяц и заяц. Может, и впрямь была такая любовь, а может, не было ни любви, ни зайца. Нет ведь его, ни дома, ни в памяти у меня.

Но то игрушка. А если страсть к дому исчезает — это плохо очень. Даже не плохо, а как-то безнадежно, что ли. Если человеку не на что опереться, он упадет навзничь. Не в буквальном смысле — но это еще хуже. Когда человек падает навзничь не в буквальном смысле, он сам перевернуться не может, как черепашка. Так и живет на лопатках. Потерпевший поражение.

Я не хотел быть ни потерпевшим, ни пораженным. Но насильно вернуть любовь нельзя — это я слышал или читал где-то, а на самом деле об этом не думал. Просто за последние дни привык вспоминать дом примерно как школу в разгар лета: прикольно будет вернуться, там друзья и все такое, но как тягостно-то все-таки.

А теперь вот забежал в подъезд — и вернулось детское чувство «Чик-чирик, я домике». А я и не сообразил. На автомате вытащил ключи, открыл почтовый ящик, выволок бумажный ворох, выкинул спам в специально для этого поставленную под ящиками коробку и пошел наверх, озабоченно разглядывая счета и квитанции и соображая, что с ними делать — моих денег на оплату всяко не хватит. Мама с папой вернутся — разберутся.

Я как раз вышел на нашу площадку — и тут меня накрыло. Счастье, облегчение и слабость. Я — дома. Родители — вернутся. Они — сами — разберутся. А я буду ходить в школу, учить уроки и слушаться. По возможности. И не надо будет бегать, драться, кого-то спасать и все такое. Все кончилось. Я в домике.

Я уткнулся лбом в холодную дверь, немножко постоял, улыбаясь в полутьме, как дурак. Открыл дверь и вошел.

В квартире было тепло и тихо. Пахло домом. И видел я все нормально, а не как в оптический прицел на полгоризонта.

Я начал разуваться, потерял равновесие, чтобы не упасть, сам мягко сел на пол и засмеялся. И замер.

С кухни донесся шорох. Слабый такой.

Я дернулся и замер — руками вцепившись в бока под курткой. Под которой ничего не было — ни спиц, ни ножа. Я ж его здесь оставил, вспомнил я со всхлипом и вскочил, чтобы бежать в зал, к тайнику. Но не успел.

Из приоткрытой и не шелохнувшейся двери на кухню вышел кот. Вышел и сел, глядя в сторону.

— Вот ты дурак, — сказал я с облегчением и, кажется, дрожащим голосом. — Напугал сейчас, как этот…

Я сбросил кроссовки и подошел к зверю. Он смотрел в сторону.

— Один охранял сидел, да? Вот умница.

Я протянул руку, чтобы огладить его тихонечко, а кот увел голову, по-боксерски почти, бегло глянул на меня — с презрением — и отвернулся снова.

И тут до меня дошло.

— Я ж тебе пожрать не оставил, — сказал я потрясенно. — Ой ты бедолага… А чем же ты… Блин, я сейчас.

Я рванул на кухню, загремел там и зазвенел, выскребая. И кота через минуту позвал, это максимум, вот клянусь. К настоящему пиршеству. Шеренгу пиалок выставил, с водой, сайрой, макаронами и древней простоквашей, а еще сахарного песку отдельно насыпал.

Кот не пришел.

— Как хочешь, — громко сказал я. — И кстати, нефиг было от Гуля-апы прятаться. Она целый чемодан жратвы приносила, между прочим. А если гордый такой или жрать не хочешь, ну, сиди там.

Я потоптался на месте, взял чайник и начал наполнять его из краника водного фильтра. Плюнул, закрыл воду, со стуком поставил чайник на стол и пошел в прихожую.

Кот сидел в той же позе, отвернув морду.

Я присел перед ним на корточки, потом плюхнулся на задницу, ойкнув от боли — про уколы-то забыть успел, — и сказал:

— Ну прости. Ну я забыл совсем. То есть у меня дела были, ты, наверное, и сам знаешь. Да я, по чеснаку, в больницу попал, без сознания, прикинь. Меня там знаешь как мучили — во, могу показать, ты от ужаса свихнешься. Ну и забыл. Ты прости. У меня просто никогда кота не было. Теперь есть. Я не забуду больше. Обещаю. Ну пошли на кухню, пожрешь хоть по-человечески. Пожалуйста.

Я осторожно погладил его по хребту и бочку. Не знаю, может ли кот заметно похудеть за пару дней. Этот похудел, заметно. У меня от стыда под горлом будто ложка застряла, я поморгал и хотел уже насильно этого барана подхватить и на кухню утащить. Но тут он посмотрел на меня, мазнул лапой по руке — отвали пока, мол, — и с достоинством прошлепал мимо. Я дернулся было следом, но на пороге кухни кот оглянулся и глянул на меня так выразительно, что я руки задрал и остался сидеть на месте.

Кот скрылся, напоследок раздраженно махнув задранным хвостом. Через секунду на кухне захлюпало, зачавкало и загрохотало.

Я послушал немножко, улыбаясь, сказал «Расколотишь, бичура» и принялся стягивать куртку.

Через час я валялся на диване сытый и довольный жизнью. Кот валялся на полу в двух шагах — не совсем простивший и потому соблюдавший дистанцию, но тоже вроде довольный. Время от времени он уходил на кухню, чтобы проверить ассортимент и наполнение пиалок, а заодно нервно обнюхать плиту.

С кашей я решил не связываться — читал я тот рассказ. Поэтому взялся за суп. Пока, вернее, за бульон. Накидался остатками макарон с сайрой, нашел в морозильнике между пакетом с мороженой черникой и какой-то коробкой чьи-то кости с задубевшей мякотью, помыл их, сунул в кастрюлю, залил водой и поставил на огонь. Мама, насколько я помнил, делала так, а в конце уже добавляла всякую картошку с луком. Лук-то я бросать не буду, еще не хватало добровольно себя этим угощать, буэ-э. Я лучше морковку… Не, морковку тоже не хочу. Картошка, вермишель и соль с перцем — и нормуль. Узнать бы, когда их закладывать и в каком количестве. Гуля-апы телефон найти, что ли. Не, орать начнет. Допустим, не начнет, но всполошится, что я, во-первых, из больницы сдернул, во-вторых, голодный сижу, и прибежит с набитыми судками и контейнерами — меня откармливать. Или к себе потащит.