Пирс Брендон - Упадок и разрушение Британской империи 1781-1997

• Название: Упадок и разрушение Британской империи 1781-1997
• Автор: Пирс Брендон
• Издательство: АСТ, АСТ Москва
• Жанр: История
• Год: 2010
• ISBN: 978-5-17-065002-6 (АСТ), 978-5-403-03364-0 (АСТ Москва)

Книга Пирса Брендона и по названию, и по содержанию перекликается с эпохальным трудом Эдуарда Гиббона «История упадка и разрушения Римской империи». И это не случайно: британцы, стремясь к завоеванию мира, всегда оглядывались на Древний Рим. Они нашли ключ к обретению истинного могущества на руинах Рима. Но там же следует искать и причины падения Британской империи.

Об этом и многом другом автор размышляет на страницах данной книги и рисует многоплановую картину упадка и разрушения Британской империи между 1781 и 1997 годом.

---

Сам Генри Лоуренс, которого стали почитать как имперского солдата-святого, сравнимого с Горацием, относился к людям с коричневой кожей с преднамеренным высокомерием. Они оставляли обувь у него перед шатром, много раз повторяли «салям, сагиб», и оставались стоять, пока он «сидел без кителя, жилетки или куртки; ноги его свешивались через ручку кресла, а ступни могли лежать на столе».

Более того, его жена Гонория напоминала ему, что он едва ли когда-то обращался к индусу без «оскорбительного эпитета, даже когда не злился»[780]. А Лоуренс часто злился, тревожа даже друзей своим взрывным характером. Он чем-то напоминал бочку с порохом.

Последователи Лоуренса были еще грубее в попытке установить «христианскую цивилизацию на землях, где идолопоклонничество часто заменяет храм, коррупция — суд, а тирания — трон»[781]. Многократно используемая дубинка Джона Ламсдена стала тотемом полка, ее повесили на двери и отдавали ей честь.

Огромная пропасть, установившаяся между европейцами и местными жителями, расширялась безжалостно. Эмили Иден, сестра лорда Окленда, едва могла найти сравнение, чтобы проиллюстрировать разницу между ними: «Слон и Чане [ее собака], собор Святого Павла и кукольный домик, семьи Джерси и Пембрук, бриллиант и плохой кремень, королева Аделаида и О'Коннелл, Лондон и Калькутта не более отличны и едва ли питают большую антипатию друг к другу, чем эти два класса. Я не вижу, как предрассудки могут когда-нибудь исчезнуть, но не представляю, чтобы это оказалось очень желательно»[782].

Еще более поразительным является отчуждение от Индии Томаса Бабингтона Маколея. Погруженный с головой в классику и уверенный в том, что Британия являлась современным воплощением прогресса, он совсем не смог оценить этот новый мир. Однако его реакция оказалась сколь конструктивной, столь и поучительной — как и надлежало этой блестящей «книге в штанах», этому «лепечущему языку», чьи «временные вспышки тишины» делали его речь «идеально восхитительной»[783]. Это был гениальный историк, единственный британский соперник Гиббона.

Маколей говорил, что Индия привлекает европейцев, как горы — тигров: «Они терпят неприятный климат ради того, что могут получить».

Сам он приехал на Индостан, будучи законным членом совета генерал-губернатора, чтобы разбогатеть. За четыре года Маколей накопил 20 000 фунтов стерлингов, что дало ему независимость и возможность писать. Он нашел землю варваров иногда смехотворной, иногда отталкивающей, но всегда экзотической. Вид местного лодочника, полностью хладнокровного, хотя не имеющего из одежды практически ничего, кроме желтой шапочки с козырьком, который ступил на борт, чтобы высадить его в Мадрасе, чуть не заставил Маколея «умереть со смеху». Он проплыл по волнам, напоминающим огромные рулоны зеленого шелка, и его очень поразила сцена на берегу. «На берегу не было видно ничего, кроме смуглых людей с белыми тюрбанами и в свободных одеждах. Даже деревья не наши, сам запах воздуха напоминает об оранжерее. Архитектура столь же странная, как растительность»[784].

Еще более странным, с точки зрения Маколея, был дворец раджи в Майсуре: огромное, будто воздушное строение, похожее на набор антикварных вещиц с драгоценными камнями, со всевозможными украшениями и показной пышностью.

Гротескные (а иногда и похабные) образы тоже, как заметил Маколей, иногда становились предметами поклонения: «После того, как я увидел одежду его величества и коня его величества, мне продемонстрировали благосклонность и показали богов его величества. Они очень соответствовали остальному в его доме. Главным божеством оказался толстяк с животом, как у Дэниела Ламберта, головой слона и хоботом, дюжиной рук и змеиным хвостом»[785].

Возможно, Маколей отнесся бы к Индии с меньшим пренебрежением, если бы его словарь санскрита не упал за борт. Он так и не выучил этот язык.

Как сказал сэр Уильям Джонс, этот язык «идеальнее греческого, богаче латинского, более изысканный и утонченный, чем оба»[786]. Он не походит на португальский, который можно выучить за время двухнедельного путешествия из Мадраса в Калькутту.

Джонс, приземистый, коренастый, неуклюжий и нескладный человек, которого в Кембридже звали «Зверем», соединял интеллект и воображение. Его разум, который, казалось, выпирает изо лба, был поразительно вместительным. Он мог читать со скоростью переворачивания страниц и помнил все — и весь «Потерянный рай», и уличные песни, один раз слышанные в детстве.

Джонс был пылким романтиком. Однажды ему пришлось свернуть на боковую улочку, чтобы не сталкиваться с другими пешеходами, потому что он рыдал над «Илиадой»: «Жалел Ахилла, которому пришлось срезать волосы, жалел Приама, катающегося по земле во дворе своего дома; других существ, созданных воображением старого создателя баллад, который умер почти три тысячи лет назад». Он мог бы с той же страстностью ответить на богатство восточных легенд, фольклор и литературу, которые уже тогда начинали видеть свет. Но погруженный в богатства европейской культуры и начиная писать «Баллады Древнего Рима» (эпос, более посвященный республиканской добродетели, а не имперской мощи), Джонс не позволил им произвести впечатление на свою душу и разум.

Однако Маколей приспособился к Индии лучше большинства. Он нашел Калькутту, климат которой подходил только насекомым и гробовщикам, менее удушающей, чем Палата общин. Пришлось научиться есть завтрак из яиц, манго, пирожков с бекасами и часто горячего бифштекса. Этот человек по возможности избегал официальных обедов и ужинов, где должен был сидеть рядом с дамой самого высокого ранга — «другими словами, самой старой, самой страшной и самой гордой женщиной в компании». Разговоры там были «ужасающей чушью, пустой болтовней».

Маколей приспособился к быстрому ухудшению своего окружения: «Сталь ржавеет, бритвы тупеют, нитки гниют, одежда разваливается на части, книги покрываются плесенью и вываливаются из обложек, штукатурка трескается, древесина отсыревает, ковры протираются и распадаются на нити»[787]. Такое разложение было типичным для Индии с точки зрения Маколея. Оно являлось противоположностью надежности и твердости британской цивилизации.

Как и Бентинк, который считал Маколея чудом, он верил, что Индостан можно спасти только в одном случае — «если смоделировать его по английскому типу»[788]. Поэтому он выступал за свободу прессы и равенство перед законом. В частности, как утверждалось в его знаменитых протоколах, этот человек верил, что индусам следует получать западное образование и учить английский язык.

Не нужно говорить, что его предположение о превосходстве европейского обучения получило резкое осуждение — не в меньшей мере потому, что было выражено в очень резких и язвительных выражениях. Хотя Маколея учили верить в Голиафа и Мафусаила, в землю, по которой текли молоко и мед, он с пренебрежением относился к индийской истории, где было много «королей ростом в тридцать футов, которые правили тридцать тысяч лет, а география состояла из морей патоки и морей сливочного масла»[789].

Но его конечная цель не раскрывалась. Маколей стремился подготовить индусов к независимости и научить их принимать европейские институты управления. Так британская цивилизация одержала бы победу, даже когда ее власть исчезнет. Ведь цивилизация Древнего Рима пережила уход кесарей.

Британская империя была империей убеждений и мнений. Консерваторы вроде лорда Элленборо выступали против распространения западного образования как раз потому, что оно подрывало британское правление. Но Маколей объявил: «Конец правления будет днем самой большой гордости в английской истории». (При условии, что его соотечественники оставят империю, неподверженную разложению — «нерушимую империю нашего искусства и нашей морали, нашей литературы и наших законов»)[790].

Это стало бы наследием, которое были готовы принять многие индийские националисты. Более того, они ценили английский, как, так сказать, «лингва-франка», общепринятый язык Индостана, ставший (в основном, благодаря Америке) латынью современного мира. Английский сделался языком освобождения.

Стремление к реформированию Индии по европейскому типу продолжалось до 1857 г. Скорость менялась, как и последствия. Вестернизация, которая в итоге породила либеральный национализм, изначально привела к консервативной революции.

Конечно, все не было так просто. Индийское восстание сипаев оказалось смесью военного мятежа, политического переворота, религиозной войны, крестьянского бунта и расовых беспорядков. Это была реакция на все обиды — некоторые из них были давними, другие — непосредственными.

С 1813 г., когда пустили христианских миссионеров, британцы казались нацеленными на обращение Индии в свою веру. С этим была связана атака на местные обычаи вроде сати, которую наиболее мощно проводил генерал Напьер. Он обещал действовать в соответствии с обычаями его собственной страны: «Когда мужчины сжигают женщин живьем, мы их вешаем»[791].