Ольга Ваксель - «Возможна ли женщине мертвой хвала?..»: Воспоминания и стихи

• Название: «Возможна ли женщине мертвой хвала?..»: Воспоминания и стихи
• Автор: Ольга Ваксель
• Издательство: РГГУ
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2012
• ISBN: 978-5-7281-1218-1

O.A.Ваксель (1903–1932) — одна из героинь биографии О.Э.Мандельштама. Предоставляя слово адресату четырех стихотворений поэта, книга дает возможность посмотреть на некоторые эпизоды его жизни с новой стороны.

Настоящее издание — наиболее полная публикация архива О.Ваксель. Ее стихи и мемуары говорят о женщине одаренной и яркой, о судьбе короткой, но необычайно насыщенной. Эти тексты рассказывают не только личную историю, но историю времени и сохраняют множество подробностей, лиц и имен. Издание снабжено комментариями, в которых использованы записки и воспоминания А.А.Смольевского, сына О.А.Ваксель.

Для специалистов, студентов, аспирантов, а также для широкого круга читателей.

---

Конечно, моя служба и занятия в Институте отпали сами собой с моим замужеством, единственной полезной работой, которую я производила, была проверка студенческих работ по математике и механике. Несмотря на полное отсутствие способности, я всё же продолжала заниматься этими предметами, несмотря на своё отвращение к ним — только из желания доставить мужу удовольствие. Если он всем так преподавал, как мне — очень жалею его слушателей. Выведя до половины какое-нибудь трудное решение, он спохватывался, перечёркивал всё и начинал снова, говоря, что этот вариант гораздо ярче и показательнее.

Иногда это повторялось по нескольку раз — в результате внимание притуплялось, и я начинала клевать носом и поддакивать совершенно невпопад. Но у него было дьявольское терпение. Поспав часок после обеда, он садился за свои задачи. В час ночи гас свет, он зажигал крохотную керосиновую коптилку и занимался при ее свете до поздней ночи.

Преодоление трудностей доставляло ему удовольствие[278]. Сын сельского дьячка, семинарист из Подолии[279], он не захотел стать священником, а поехал в Петербург, где поступил в Университет, который и окончил, не посещая лекций, дойдя до всего своим умом, живя на 10 рублей в месяц. Он сам говорил, что к математике у него нет способностей, ему бы скорее подошли гуманитарные науки, но, начав одно, он не хотел бросать начатого и добился многого[280]. Иссушив свой ум, он редко добивался расположения людей, но зато, раз добившись, он их и держался. Его постоянство в привязанностях и вкусах приводило меня в отчаяние. В своем быту он многим напоминал старую деву, был мнителен до смешного, суеверен и расчётлив вместе с тем. Он воображал себя обаятельным человеком и прекрасным хозяином. Если к нам приходил кто-нибудь, он считал своим долгом что-нибудь подарить гостю, но совершенно не замечал, что его болтовня, беспрерывная и бессистемная страшно утомляет и нервирует[281].

В авиационной школе мотористов и механиков — одно из мест, где я выстаивала в очереди за пайком, — начальник был Н.П. Глубоковский[282], летавший с 1913 г., имевший 15 переломов. Я, конечно, ничего не замечала и ни о чем не думала, кроме того, чтобы скорее выбраться из затхлой кладовой, но он, оказывается, живо интересовался моей особой.

У нас была одна общая знакомая — моя одноклассница по институту, забегавшая ко мне часто, которую А.Ф. по моей просьбе устроил на службу в канцелярию своего института. Она была вологжанка, — Н.П. Глубоковский тоже был вологодский помещик, бывший владелец 20 000 десятин прекрасного лесу. Я познакомилась с ним только в декабре на открытии Отделения воздушных путей сообщения при Институте и[нженеров] п[утей] с[ообщения]. Там был «вечер самодеятельности» с участием профессора Рынина[283], знаменитого аэронавта, и его жены, посредственной пианистки, игравшей к случаю: «По небу полуночи ангел летел». Потом была декламация студента-первокурсника, читавшего Тихонова[284], балетный номер чьей-то родственницы и т. д. В то время как я страдальчески морщилась, созерцая всю эту мешанину, А.Ф. подвёл ко мне худощавого темноглазого военного неопределённого возраста. У него была очень добрая и приятная улыбка и манера говорить так, чтобы никого не задеть. По-видимому, у них с А.Ф. были милые, приятельские отношения.

После концерта были танцы под рояль и он, Н.П., пригласил меня на вальс, — А.Ф. танцевать не умел. После первого тура мне показалось, что ему трудно так быстро кружиться, и я спросила: «Как Ваше сердце, не вредно ли это Вам?» Он сейчас же согласился, что это ему действительно вредно, но только не в том смысле, как я думала. Он мне тут же сообщил, что давно мною восхищается, что знает обо мне от моей приятельницы, и жаждет слышать мои стихи. Все это было сказано так мило и так серьёзно, что я не могла не поверить, и пообещала, если будет вдохновение, написать для него особо. Я не искала предлогов, чтобы повидать его лишний раз, но все же мы сталкивались иногда в здании подведомственной ему школы. Я действительно посвятило ему коротенькое стихотворение и с удовольствием болтала с ним по несколько минут, смеясь его шуткам. В моей жизни было там мало смеха.

Между тем я узнала, что вернулись из Крыма дети Кедровы, проведшие там все эти тяжёлые годы. Я помчалась их навестить, увидела Ирину, совершенно взрослой барышней, с прелестной фигурой и абсолютно гармоничными движениями. Колюна, переросшего меня на полголовы, говорившего ломающимся голосом, с нежным пушком на щеках и верхней губе. И, наконец, Лилиньку, которую я помнила бегавшей голышом по всему Коктебелю, уже прекрасно играющую Моцарта, Бетховена, а в особенности Баха. Я никогда не слышала до сих пор такой осмысленной, живой и вместе с тем академически правильной игры. Все трое учились в Консерватории: Ирина — пению, Колюн — роялю и композиции, а Лилинька — роялю.

Папа и мама, растолстевшие ещё больше чем прежде, приняли меня очень радушно, но долго со мной не возились, потому что у них непрерывно шли уроки, одновременно в двух комнатах. Вообще это было сугубо музыкальное семейство. Жили они на Театральной площади, угол Екатерининского канала, дети по несколько раз в день бегали в Консерваторию и обратно, дом был полон певцов и певиц всех мастей, с которых София Николаевна брала иногда не деньгами, а, скажем, маслом, и очень сердилась, когда «опять эта жидовка насовала немножке бумажке в масло». В Филармонии в это время шел Скрябинский цикл, и дети Кедровы, сами, увлекаясь Скрябиным, увлекли и меня. Я просиживала с ними на хорах длинные концерты, но не всегда одинаково разделяла их восхищение оркестровкой. «Поэму Экстаза» я про себя называла «Утром на скотном дворе».

Тем не менее, когда у Тамары Глебовой[285] возобновилась ее «студия босоножек», я с увлечением разучивала ногами скрябинские прелюдии к ужасу моего супруга. Он был до такой степени недоволен тем, что я возобновила свои занятия танцами, что не пошёл даже на наш первый публичный вечер, в котором блестяще участвовала Ирина, некоторое время до возвращения в Петроград, занимавшаяся в студии Чернетской[286] в Москве, делала большие успехи; но Глебова находила, что в ней слишком много от балета.

Ирина одновременно занималась еще в Институте ритма[287], и так уставала, что еле возвращалась с Сергиевской к театрам. Я тоже была рада немного больше утомляться физически, потому что к весне у меня появилась бессонница и новая забота — опасение за моего взбалмошного приятеля — Глубоковского.

Опасения мои сбылись. Н.П., которого я сначала видела часто, но которого избегала, сделал большую глупость. Моя приятельница сообщила мне, что он лежит в Военномедицинской академии с простреленными лёгкими и пулей между рёбер. Была Страстная суббота, мы были приглашены к маме разговляться, и отправились к ней вечером. Я не выдержала и сказала А.Ф., что это я — причина поступка Глубоковского. Он немедленно презрительно отрёкся от своего приятеля. У мамы я сидела как на иголках, в церкви мне чуть не сделалось дурно, всю ночь я не могла заснуть, мне чудились всякие ужасы.

Утром мы собрались уходить, я рассталась с А.Ф. на углу Кирочной и Литейного, решительно заявив ему, что собираюсь навестить моего друга. А.Ф. сказал, что не советует мне это делать, что лучше всего оставить его в покое. Я не послушалась и все-таки пошла. Чем ближе я подходила, тем труднее мне становилось дышать. У меня подкашивались ноги и кружилась голова, так, что мне пришлось несколько раз остановиться на Литейном мосту, чтобы не потерять сознание. Наконец, я разыскала его палату в бесконечных коридорах Академии.

Мне навстречу вышла сестра милосердия и долго уговаривала меня уйти, потому, что ему так плохо, он еле дышит: между плеврой и лёгким образовалось громадное кровоизлияние. Я обещала не задерживаться дольше минуты и не волновать его и вошла. С совершенно прозрачным лицом и руками, с ввалившимися глазами он лежал обложенный подушками. Я подошла к нему как во сне, протянула руку, не глядя в лицо. Мне было страшно ещё раз увидеть эту худобу, ставшие длинными зубы и эти глаза, смотревшие на меня без всякого упрёка. Он не мог говорить, он потянул меня к себе и шепнул: «Спасибо, Лютик, а, ведь хорошо, что сердце у меня правее, чем у всех людей. Вы придете еще?» — и закрыл глаза.

Я вышла тихонько, в сопровождении сестры милосердия, которая просила меня не тревожить его часто, а спрашивать у нее, если я интересуюсь его здоровьем. С тех пор в течение почти двух месяцев я ходила через день в Военно-мед[ицинскую] академию, очень редко, однако, заходя в палату. Он поправлялся медленно. Пулю вырезали, но кровоизлияния не рассасывались. Пришлось со шприцом вытягивать оттуда кровь. Это было очень мучительно и давало слабый эффект.

Наконец, мне сообщили, что на днях он может выйти. Я взяла с собой для храбрости Ирину, и мы отправились в Фурштатскую, где он жил. У него сидела его сестра милоердия, и я зашла только удостовериться, что он действительно уже может ходить. Он мне сообщил, что на днях уедет в Крым, что он бросает работу здесь и уезжает на Дальний Восток, где будет работать на постройке линии воздушного сообщения. Я обещала зайти к нему перед отъездом, и на этом мы расстались.