Ольга Ваксель - «Возможна ли женщине мертвой хвала?..»: Воспоминания и стихи

• Название: «Возможна ли женщине мертвой хвала?..»: Воспоминания и стихи
• Автор: Ольга Ваксель
• Издательство: РГГУ
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2012
• ISBN: 978-5-7281-1218-1

O.A.Ваксель (1903–1932) — одна из героинь биографии О.Э.Мандельштама. Предоставляя слово адресату четырех стихотворений поэта, книга дает возможность посмотреть на некоторые эпизоды его жизни с новой стороны.

Настоящее издание — наиболее полная публикация архива О.Ваксель. Ее стихи и мемуары говорят о женщине одаренной и яркой, о судьбе короткой, но необычайно насыщенной. Эти тексты рассказывают не только личную историю, но историю времени и сохраняют множество подробностей, лиц и имен. Издание снабжено комментариями, в которых использованы записки и воспоминания А.А.Смольевского, сына О.А.Ваксель.

Для специалистов, студентов, аспирантов, а также для широкого круга читателей.

---

Время от Рождества до февраля прошло очень быстро и тревожно. Моя мать не каждый раз бывала у меня на приеме, приносила мало сладостей, говоря, что трудно достать, да и другие девочки передавали, что масло стоит рубль фунт и не всегда бывает. Меня это мало огорчало, но то, что в институте стали хуже кормить, было уже серьезнее.

Классные дамы перестали читать нам газеты, единственным средством общения с внешним миром остались наши «полосатки», довольные чем-то и встревоженные. Дисциплина в классе стала падать. Мы уже не вскакивали, как раньше, при появлении инспектрисы, а либо оставались сидеть, либо нехотя поднимались, не глядя в ее сторону.

Последний февральский прием происходил внизу в приемной около квартиры начальницы. Дня за два перед этим нас перевели в классы и дортуары, выходившие окнами в сад. На Фонтанке стреляли, и много стекол было разбито. Уроки почти прекратились — учителя не умели добираться до института, и мы в праздности и тревоге сидели взаперти, кидались с расспросами к каждому вновь появлявшемуся лицу и ждали, ждали, вздрагивая от каждого выстрела.

Еще от «полосатых» мы узнали, что царя больше нет, а на приеме Лили издали сделала мне знак, приложив руку к виску, желая показать этим, что Николай II застрелился.

2 марта[231] нас распустили. За мной приехала мама в нашей черной каретке, у лошади был красный бант на хвосте, у кучера красная повязка на рукаве. Мы ехали по темным улицам, на всех домах были красные флаги, навстречу попадались ощетинившиеся вооруженными людьми автомобили. На Кирочной стреляли, на Шпалерной — тоже. Но я была чему-то рада, и вспоминался рыжеусый капитан Дядин[232]; бивший в строю солдат по лицу. Дома показалось тесно и душно, хотелось пойти на улицу посмотреть, что там делается. Но рядом на Тверской догорал полицейский участок, а у нас на чердаке нашли околоточного с пулеметом и сбросили его с 6-го этажа.

Когда обсуждались списки для подачи голосов в Учредительное собрание[233], мой отец еще был в Петербурге. Он говорил: «Нечего мне здесь делать, соберу семью и “махиндрапис”»[234]. Он так и поступил. Мы уехали раньше него, и с тех пор я не видела своего отца[235].

На этот раз мы поехали в Крым с меньшими удобствами и в другом составе. Матвеича уже не было с нами, но ехало семейство Ниселовских[236], состоявшее из матери, отца, старшей дочери лет 30-ти и младшей лет 10-ти. Я поселилась в той же 6-ти угольной выбеленной комнате, с окнами на море, дверью с крылечком, выходившим в сад. Мы ни дня не задерживались в Феодосии. Закупив все, что можно, мы на перегруженной линейке двинулись за город. Я с наслаждением вдыхала воздух цветущей степи, соскакивала, чтобы набрать цветов, и нетерпеливо торопила возницу. На даче жили другие люди, но Коктебель был тот же. Теперь я не теряла времени, пользовалась солнцем и морем, далекими прогулками, не спрашивая ни у кого разрешения.

Мама оставалась недолго[237] и уехала в Петроград, оставив меня на попечении Ниселовских. Я не считала нужным подчиняться этим мало знакомым мне людям, единственное, что я считала необходимо — это вернуться с ними в Петроград. Я начала с того, что ушла в двухнедельную прогулку по Крыму. Начали с Коктебеля, кончили Симферополем, вернувшись оттуда по железной дороге в Феодосию. Если не считать того, что нас чуть не съели пастушьи собаки и один из наших спутников заболел дизентерией, все обошлось прекрасно.

Мы ночевали на Ай-Петри, переходили вброд ручьи, заходили во все деревни, лежавшие на нашем пути. Одичавшие, с обгорелыми лицами, изодранными ногами и пустыми рюкзаками явились мы в Коктебель. Весь свой багаж мы растеряли по дороге, и пришли пешком ночью без копейки денег. Несколько дней мы отъедались и отлеживались, но потом приняли вполне нормальный вид, лишь приобретя некоторую независимость и почтительное отношение.

Без всякого предупреждения Ниселовские стали собираться к отъезду. Я не могла оставаться одна в Коктебеле, пришлось собираться и мне[238]. Последний вечер я провела, конечно, на уютной террасе Павловых, откуда все отправились меня провожать при лунном свете. Перед моим крылечком я обнялась со всеми по очереди, последним ним был Леля, я поколебалась секунду, но потом решительно шагнула к нему, обняла рукой за шею и поцеловала в щеку. Он тихо засмеялся от смущения, я же поспешила убежать в свою комнату. Но я была так взволнована и предстоящим отъездом, и этим оставшимся единственным поцелуем, что полночи сидела, не раздеваясь и не зажигая огня на своей узенькой постели.

Противные Ниселовские совершенно не считались с моим нежеланием так скоро уезжать из Коктебеля. Вместо того, чтобы сразу уехать, они еще два дня торчали, неизвестно зачем, в Феодосии и таскали меня всюду за собой. Жирная Валентина читала мне нотации скрипучим голосом и придиралась ко всяким пустякам.

В Петрограде было много перемен. Бегство одних, радость других, речи Ленина, передаваемые наизусть. Моя мамаша, прячущая акции в медные прутья ламбреков[239]. Смерть старого Кусова[240], встреча свинцового гроба на вокзале, похороны в склепе в Александро-Невской лавре.

Занятия в помещении института возобновились, но все, кто имел дом, стали приходящими. Появилось много девочек из других институтов, особенно из расформированного Смольного[241]. Мне приходилось вставать в семь часов утра, чтобы к 9-ти поспевать в класс. Это было скучно и трудно, потому что занятия шли нерегулярно, с перебоями, что отбивало всякую охоту заниматься. На уроках повторялось все давно известное, и я ходила в институт только ради мамы. Зато я работала в домовом комитете, в продуктовом подвале, а по ночам читала. Мать меня ловила на этом, отнимала лампу, но я все же продолжала, пряча лампу под одеялом.

Незадолго до Рождества я объявила, что не желаю больше учиться в Екатерининском институте, главным образом из-за трудности туда попадать.

Во время Октябрьского переворота занятия прекратились[242], и я несколько раз напрасно пешком добиралась до боковым улицам, только для того, чтобы встретить несколько, испуганных девочек, приносивших панические слухи с других концов города. Бегство Керенского[243], казавшегося до тех пор театральным героем, принимавшего розы и поклонение, вызвало взрыв негодования среди обожавших его девчонок. Он перестал быть идолом, а взамен ему некого было поставить. Не этого же плешивого, страшного Ленина, говорившего такие ужасные вещи.

Мне удалось перейти в бывший Мариинский институт[244], находившийся недалеко от нашего дома, и, начиная с января 1918 г. до роспуска на лето, я там училась, вернее, делала вид, что училась, потому что у этих ископаемых, называвшихся учителями, учиться было нечему. Кроме того, класс состоял из стольких различных уровней знания, что всегда одна половина тормозила другую.

Недостаток школьных занятий я возмещала чтением. Действительно, только выслушивая в десятый раз историю Греции, я перестала удивляться, почему учитель истории никогда меня не вызывает, а всегда ставит высшую отметку (12) за почтенный вид. Весной стал вопрос о даче. За неимением лучшего, остановились на даче Кусова в Павловске. Там были у него три дачи в псевдорусском стиле Александра III. Все их он предоставил Теософскому обществу, и дома были переполнены старушками всех мастей. Пушкинята были отправлены в Англию, в теософический колледж и писали жалобные письма о том, как с ними плохо обращались на пароходе и как они скучают по матери.

В даче с нами жили Корольчата и семейство Лесман[245]. Хозяйством мы занимались сами, я ходила на рынок и готовила. Мама часто выезжала в город и отсутствовала по несколько дней. Я скучала, бродила по паркам, писала стихи.

Зимой я неожиданно встретила в трамвае Арсения Федоровича. Мы друг друга узнали, но не поздоровались. Когда я сошла у нашего дома, я видела, как он вышел на площадку и смотрел, куда я иду. Через несколько дней последовал телефонный звонок. А.Ф. говорил, что я так повзрослела, что меня трудно было узнать[246]. «Вижу, ходит барышня, в шляпке и котиковой шубке и не смотрит по сторонам. Неужели это Лютик, девчонка из Царского Села, устроительница футуристической выставки на крыше беседки, пожирательница моих конфет?» — «Да, да, это я, приходите, мама будет рада Вас видеть». Моя мама вовсе не была рада его видеть, но зато я — очень. Он носил полувоенный костюм, очень изящно сшитый, и защитного цвета бекешу[247] с красным каракулем.

Его появление в нашем доме было, несомненно, появлением «жениха». Хотя он был убежденным холостяком и человеком, считавшим себя неудачником в личной жизни, это не мешало ему бывать у нас с удовольствием, заниматься со мной математикой, водить меня в концерты и вообще проводить со мной довольно много времени. Я писала стихи, которых никому не показывала, и решила окончательно: он будет моим мужем[248].

Летом 1918 года мы начали испытывать первые трудности в продовольственном отношении, но все-таки у нас были деньги, и было только делом умения доставать все необходимое. Зато у бедных Корольчат дела были действительно плохи. Их отец пропал без вести на Кавказе, мать была совершенно беспомощна, они жили на то, что присылал дед, и этого им не хватало. Они буквально голодали, и часто милые теософы ловили их на краже еды[249]. Дедушка Лампе купил дачу в Териоках[250], и Мишу отправили к нему. С тех пор ни мать, ни сестра не видели его больше, а Толя видел только один раз, вызвав в Гельсингфорс, куда попал со своим пароходом.