Илья Виницкий - Дом толкователя

• Название: Дом толкователя
• Автор: Илья Виницкий
• Издательство: Новое литературное обозрение
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2006
• ISBN: 5-86793-408

Книга посвящена В. А. Жуковскому (1783–1852) как толкователю современной русской и европейской истории. Обращение к далекому прошлому как к «шифру» современности и прообразу будущего — одна из главных идей немецкого романтизма, усвоенная русским поэтом и примененная к истолкованию современного исторического материала и утверждению собственной миссии. Особый интерес представляют произведения поэта, изображающие современный исторический процесс в метафорической форме, требовавшей от читателя интуиции: «средневековые» и «античные» баллады, идиллии, классический эпос. Автор исследует саму стратегию и механизм превращения Жуковским современного исторического материала в поэтический образ-идею — процесс, непосредственно связанный с проблемой романтического мироощущения поэта. Книга охватывает период продолжительностью более трети столетия — от водружения «вечного мира» в Европе императором Александром до подавления венгерского восстания императором Николаем — иными словами, эпоху торжества и заката Священного союза.

---

И за гробом сокрушенно,

В погребальный слившись ход,

Вся империя идет.

В. А. Жуковский. «Бородинская годовщина»

В заключение следует сказать о некоторых литературных последствиях, которые имела баллада Жуковского 1818 года. В «Графе Гапсбургском» Жуковский создал художественно убедительную модель гармонических отношений между поэтом и властью — своего рода священный союз «меча и лиры» во имя Господа. Здесь же впервые было сформулировано представление о поэте как об орудии и истолкователе Провидения, лишь ему подвластном и подотчетном. Баллада стала своеобразным каноном, с которым приходилось считаться тем, кто обращался к теме поэта и земной власти.

О «гапсбургском тексте» в русской литературе писали много и хорошо (см.: Keil, Немзер, Проскурин). Наша интерпретация баллады, как представляется, позволяет несколько конкретизировать наблюдения и выводы исследователей, связав «гапсбургскую» коллизию с эпохой и личностью Александра и историософскими надеждами его вдохновенного певца. Так, мы полагаем, Пушкину, автору «Песни о вещем Олеге» (1822), мог быть ясен и неприятен политический (зд. александровский) подтекст баллады Жуковского.

Отрицательное отношение Пушкина к «кочующему деспоту» в 1820-е годы хорошо известно. На возвращение государя из Ахена поэт откликнулся знаменитым сатирическим «Ноэлем», в котором Матерь Божия стращает маленького Спасителя «букой» — самодовольным и лживым русским царем. Известна и страсть Пушкина к политическим предсказаниям: в более позднем «Андрее Шенье» он, по собственному признанию, предсказал смерть императору. Заметим, что последний сам несколько раз обращался к прорицателям, и Пушкину могли быть известны какие-то пророчества о его судьбе. Напомним также, что боевой конь играл особую роль в александровской легенде и иконографии (торжественный въезд императора в покоренный Париж). Пушкин мог знать и о том, что отслужившие верой и правдой императору лошади отправлялись последним доживать свой век в Петербургскую конюшню Его Величества. Интересно, что одного из любимцев государя, бывшего с ним в парижском походе, звали Л’Ами (ср. в балладе обращения князя к своему коню: «Прощай, мой товарищ… Спи, друг одинокой»).

Иначе говоря, резонно предположить существование тайного политического (и полемического по отношению к Жуковскому) смысла в «Песне» о князе Олеге — этом мстительном древнерусском кочевнике, покорившем всех и вся (заметим, что Александра в то время склоняли воевать Константинополь [Фомичев: 11]) и погибшем от своего верного оставленного товарища[140]. Жуковский Александра пел, а Пушкин царю, по собственному признанию, «подсвистывал».

Пушкин датировал балладу 1 марта 1822 года (не намек ли на 11 марта 1801?), впервые опубликовал еще при жизни Александра в «Северных Цветах на 1825 год» и вторично — в «Стихотворениях» 1826 года, уже при Николае (книга поступила в продажу 30 декабря 1825 года). Заключительные строфы пушкинской баллады о тризне Олега неожиданно приобрели особый смысл в историко-идеологическом контексте начала царствования Николая: торжественные похороны императора, рыцарский культ последнего, насаждаемый новым монархом[141]. Знаменательно, что одним из первых актов Николая (январь 1826 года) было повеление перевести восемь верховых лошадей «собственного седла» государя императора Александра Павловича из Петербурга в Царское Село, где для них построили особое здание — Пенсионерские конюшни (Вильчковский: 192–193). Здесь же впоследствии было устроено кладбище императорских лошадей, на котором захоронили одного из первых царскосельских «пенсионеров» Л’Ами.

Очевидно, что ассоциация вещего Олега с благословенным Александром вошла в арсенал русской аллюзионной поэзии 1820-х годов. Интереснейший пример представляет собой «русская» баллада Н. М. Языкова «Олег». Это стихотворение, датированное автором 1826 годом, было впервые опубликовано в № 12 «Северной Пчелы» от 12 февраля 1827 года[142]. Его связь с традицией Жуковского — Пушкина не раз отмечалась исследователями (Смирнов: 111–113; Рассадин: 88–100; Немзер: 223–224; Кошелев: 52–55). В балладе справедливо видят реплику Языкова в диалоге старших поэтов на тему поэзии и власти. Только реплика эта нуждается в конкретной исторической расшифровке.

Языков начинает там, где Пушкин заканчивает: в балладе описываются тризна могучего князя, на которой присутствуют его наследник, молодой князь Игорь, княгиня Ольга, дружина и послы иностранных держав. В сцену тризны вводятся «тема Шиллера/Жуковского» (песнь боговдохновенного барда — только на этот раз не коронационная, а похоронная) и «тема Гете/Катенина» (кубок как награда за песню). Ритмически баллада поддерживает традицию Жуковского — Пушкина (чередование четырехстопного и трехстопного амфибрахия). Во всех трех текстах сюжет как бы вращается вокруг коня (властитель у Жуковского коня дарит, у Пушкина — оставляет, у Языкова, замыкающего сюжет, коня кладут в могилу вместе с владыкой). Приведем зачин баллады:

Не лес завывает, не волны кипят
           Под сильным крылом непогоды —
То люди выходят из киевских врат:
           Князь Игорь, его воеводы,
Дружина, свои и чужие народы
           На берег днепровский, в долину спешат,
Могильным общественным пиром
           Отправить Олегу почетный обряд,
Великому бранью и миром.

(Языков: 198)

Нетрудно заметить, что описание тризны Олега двупланно: за древнерусским антуражем скрываются многочисленные аллюзии на недавние похороны государя императора Александра Павловича — важнейшее событие начала 1826 года, осмысленное современниками как символическое прощание всей империи с царем и его эпохой[143]. Сам Н. М. Языков, находившийся тогда в Дерпте, не был свидетелем царских похорон, но не раз упоминал о них в своих письмах к брату. Многочисленные поэтические и прозаические описания траурной колесницы государя заполняли в то время журналы и газеты империи (см., в частности: Северная пчела. 1826. № 29, 31, 32 [описание петербургского шествия 13 марта]). «Вообще верно, — писал он А. М. Языкову 17 марта 1826 года, — что перевоз тела в Бозе почивающего Монарха поглотил все чувства литературные» (Языков 1913: 243).

Скорбный путь тела государя, начавшийся в Таганроге 29 декабря 1825 года (10 января 1826 года), завершился почти четыре месяца спустя величественным траурным шествием в Петербурге. Этот долгий путь «от моря Азовского до моря Балтийского» вызывал у современников ассоциацию с легендарной погребальной процессией Александра Македонского, прошедшей от Вавилона до Александрии. «Никогда еще христианский мир, — писал А. фон Гримм, — не видел столь продолжительного погребального шествия» (Grimm: 258–259). «Зрелище беспримерное в истории, — писал в панегирике государю поэт Борис Федоров. — Погребальное шествие на пространстве двух тысяч верст! Россия сопровождает Царя своего. — Целые грады двинулись за Ним!» (Сын отечества. 1826. Ч. 105. № 1.С. 88).

6 (18) марта 1826 года траурная процессия достигла Петербурга и двинулась к Казанскому собору, где гроб императора был выставлен на поклонение народу. 13 (25) марта тело покойного было торжественно перевезено в Петропавловский собор, где состоялись отпевание и погребение государя. День похорон «был пасмурный, морозный, с ветром и снегом» (ср. «под сильным крылом непогоды») (Шильдер: IV, 440). За гробом Александра шли «император Николай, великий князь Михаил Павлович, чужестранные принцы, герцог Веллингтон и многочисленныя свита, все в черных шляпах и плащах» (Там же). В процессии также участвовали представители многочисленных народов империи: ногайские татары, башкиры, киргизы и др. (ср.: «Князь Игорь, его воеводы, // Дружина, свои и чужие народы»). Как отмечает Ричард Уортман, торжественное зрелище было задумано как воспоминание о героической эпохе Александра 1 — победителя Наполеона (Уортман: 359). Не случайно оно было приурочено к годовщине вступления государя во главе русских войск в Париж в 1814 году. Приведем воспоминания современника об этой процессии:

<…> все участвовавшие в ней, начиная с государя, шли в длинных и широких черных плащах, имея на головах черные же шляпы с распущенными полями! <…> Не говоря уже о многочисленных представителях правительственных и общественных учреждений, гербах, орденах, регалиях и пр., особенное внимание мое привлекли на себя боевой и траурный кони <…> За многочисленным духовенством, наконец, показалась великолепная траурная, печальная колесница и на ней гроб — кого же? того, который после двадцати четырех лет царствования в России оставил по себе такую громкую славу и общую любовь! Нужно было быть современником той эпохи и свидетелем этой печальной церемонии, чтобы постигнуть всю полноту мыслей и чувств при виде этого гроба. Подлинно, можно было бы, подражая словам Феофана Прокоповича, сказать: «Что видим? что делаем? Александра 1-го погребаем».