Агате Несауле - Женщина в янтаре

• Название: Женщина в янтаре
• Автор: Агате Несауле
• Издательство: Tapals
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2000
• ISBN: 9984-577-89-9

Книга Агаты Несауле «Женщина в янтаре», высоко оцененная критикой, выдержала в Америке два издания (1995, 1997), удостоена премии «Wiskonsin Librarians Outstanding Achievement» (1995) и премии «American Book Award» (1996). Переведена на немецкий, шведский, датский и латышский языки.

«Ужасы войны — это только начало повествования. Всем, кому суждено было остаться в живых, приходилось учиться жить с этим страшным знанием.

Более сорока лет живу я, испытывая стыд, гнев и чувство вины. Меня спасли чужие рассказы, психотерапия, сны и любовь. Моя история — подтверждение того, что исцеление возможно.

Я молюсь, чтобы войны исчезли, и надеюсь, что все их жертвы будут поняты. Я хочу, чтобы и после того, как прекратились зверства, этим людям были дарованы нежность и любовь».

---

Кобыла миновала голое поле, и вот она спускается вниз по крутому обрыву к замерзающему озеру. Ей тоже трудно удержаться на ногах, я протягиваю руку, хочу коснуться теплого гладкого бока, остановить ее, успокоить, почувствовать, что жеребенок в безопасности. Но кобыла бросается вперед, выскакивает на тонкий озерный лед.

— Нет, — кричу я, хочу ее предупредить, — оно еще не замерзло.

В этот момент все меняется: поле, свет, озеро; они уже не осенние, а черные, злые, небо предвещает беду. Солдат совсем близко, его сапоги топчут стерню, кнут свистит в воздухе. Кобыла борется, извивается, застывает.

И тут к моему ужасу кобыла начинает преображаться. Ее черная челка превращается в рыжие короткие волосы, морда втягивается и выравнивается, и появляется лицо, все покрытое веснушками, — лицо Хильды. Вместо передних ног худые, прозрачные руки. На земле стоят синие замерзшие ноги Хильды, чулки спущены до щиколоток. Она снова готова пожертвовать собой во имя другого. На ее лице маска молчаливой покорности.

А плод с узкими глазами, вцепившись в изможденное тело Хильды, тянет ее в черную глубину. Она пытается заговорить, позвать на помощь, но она немая. Только я одна слышу ее, только я могу ей помочь, вокруг никого. Я должна кричать, я должна, должна, но и я онемела. Я пытаюсь, но не могу издать ни звука. Я должна кричать, кричать, если я буду молчать, я умру. Я заставляю себя действовать.

И тут из меня вырывается долгий крик. Исчезло напряжение, сдавливавшее мне горло и грудь. Я просыпаюсь, сажусь на постели, сердце колотится. Лишь через мгновение я понимаю, что нахожусь в собственной постели, в безопасности. Беру подушку и начинаю раскачиваться вперед и назад, чтобы успокоиться. Со мной ничего не случилось, я в безопасности, это только сон, со мной ничего не случилось, я в безопасности, это только сон.

Хильду я вижу во сне сорок лет, и всегда просыпаюсь в ужасе, но на сей раз, кажется, все иначе. Перед глазами у меня солдат монгол. Чтобы его прогнать, я включаю свет.

На ночном столике стоят несколько хорошо знакомых мне фотографий: сестра в свадебном платье, маленький Борис на лошадке-качалке, Джо и я на пляже, мы держим Бориса за руки, у него формочки для песка, снова Борис, на школьном выпускном вечере. Еще одна фотография Джо, снятая в фотостудии для рекламы предприятия. Свет падает прямо на нее. Джо смотрит на меня с вызовом.

Я беру фотографию и внимательно ее рассматриваю. Мне кажется, Джо не очень постарел, а сама я чувствую себя старой и поблекшей. В его темных волосах мелькают редкие серебряные нити, вокруг глаз морщинки, подбородок и шея стали массивнее. Но лицо Джо, сколько бы он ни пил, сколько бы бессонных ночей ни проводил в клубах, не утратило жизнелюбия. Черные глаза горят над высокими скулами, кожа блестит, узкие губы решительно сжаты, рот кривит легкая самодовольная усмешка.

У меня перехватывает дыхание, я подношу фотографию к свету, чтобы лучше ее рассмотреть, закрываю глаза, трясу головой, чтобы видение исчезло, смотрю на нее еще раз. Почему я никогда не могла понять, откуда при первой же встрече возникло ощущение, что мы знакомы? Как могла я его не узнать? Почему не обозначила словом импульсивную жестокость его раскосых глаз? Почему никогда не назвала высокие скулы Джо славянскими? На меня с фотографии смотрит не Джо, а русские солдаты из моего детства и солдат монгол из моего сна. Сходство настолько бросается в глаза, что любой тотчас бы заметил. Я, вероятно, спала или была заколдована.

— Даже черные кожаные сапоги у Джо, как у нациста-ковбоя, — шепчу я и умолкаю от страха.

Кажется, что-то произошло со временем или по крайней мере с тем, что я всегда считала временем, все прожитые годы странным образом выстроились в ряд и отражаются друг в друге. Солдат ли, которого я увидела во сне, высветил Джо, или он пришел напомнить мне о солдатах монголах, или Джо воплотился в солдатах? Не потому ли я его узнала, встретив впервые? Неужто мне потребовалось прожить с человеком двадцать два года, чтобы наконец избавиться от солдат?

Я испугана, но и взволнована. Понимаю, что это было чудесное видение и я должна им воспользоваться. Я заглянула в другую реальность, которую утратила в Лобетале, когда солдаты расстреляли пастора Брауна и я поняла, что молитвы читать бесполезно. И вот сейчас на мгновение мне приоткрылся чудесный божественный мир, источник моих снов.

Я беру фотографию, где мы с Джо и Борисом на пляже. И нахожу последнее сходство, которое я должна увидеть. Мои собственные покорные глаза, такие же, как у кобылы, такие же, как у Хильды, это я замечаю сразу, но в них еще и решимость, жесткость, и этим они напоминают и Джо, и солдата монгола, который бьет кобылу, надсмотрщиков нацистских лагерей, пьяных русских солдат, которые тащат Хильду за перегородку. Я беру зеркало, чтобы убедиться в этом.

Сходство еле заметно, но неоспоримо. Это меня потрясает. Я не только жертва. Я та, кто подавлял свое «я», кто безжалостно заставлял себя в отчаянии ждать Джо и молчать гораздо дольше, чем следовало. Я сама на себя надела путы. Я посадила себя в тюрьму, сама отняла у себя свободу. Я заточила себя в янтаре.

И я понимаю, что надо делать. Завернув обе шкатулки с землей в свое шелковое абрикосового цвета белье, бросаю их вместе с одеждой, фотографиями и книгами в чемодан. Пишу Джо записку, кладу ее рядом с его бутылками виски. Из-под подушки беру мамину янтарную брошь. Это одна из редких вещиц, оставшихся у меня от нее, но в ней для меня все.

Запираю наружную дверь и по привычке собираюсь положить ключ в сумочку. Потом останавливаюсь, целую его и, как дядя Яша в Латвии, осторожно кладу его на оконный карниз — тому, кто придет после меня. Кому-то достанется мой дом и большая часть моего имущества. Я надеюсь, что они будут ухаживать за моими цветами. Я верю, что некоторые цветы будут цвести и когда меня здесь уже не будет.

ЧАСТЬ V

20. ПОСЛЕ ПОХОРОН

На следующий день после похорон мужа Беаты мы вдвоем отправляемся в Блумингтон запереть квартиру, уложить ее вещи, утрясти дела с управляющим, с банком, с машиной, с телефоном, оплатить коммунальные услуги. Сестра несколько месяцев жила в Луизиане, где работала администратором библиотеки, а Улдис оставался в Индиане, он должен был упаковать вещи и подготовиться к переезду на юг. В дороге Беата пополняет список необходимых дел. Пожухлые листья хаотично носятся в воздухе, вдоль обочин торчат острые, как щебень, мерзлые комья грязи. Небо серое, колючее, так что снега можно не ждать.

Взявшись за руки, мы поднимаемся на третий этаж. Мы слишком много говорили о том, что нас тут ждет, так что откладывать нечего, как и ждать, что кто-то из нас войдет туда первым и сообщит другому об увиденном. Виски у обеих седые, обе мы задыхаемся, колени дрожат.

Беата нащупывает ключ.

— Ты что-нибудь чувствуешь? — спрашивает она, не ожидая ответа. Я киваю.

Когда дверь наконец открывается, запах становится невыносимым, хотя балконная дверь приоткрыта, а на улице декабрьский вечер. Мы дышим приторным запахом разлагающегося тела: смесью грязных волос, запекшейся крови, застоявшихся духов, но другого такого запаха на свете нет. Мы дышали им еще раньше, в Лобетале, сейчас мы о нем просто не думаем.

Мы перешагиваем через кипы газет, картонные ящики, чтобы отодвинуть тяжелые шторы и впустить в комнату свет, открываем стеклянные двери шире, чтобы в комнату ворвался свежий воздух. Возле балконной решетки несколько горшков с комнатными цветами, они почернели на морозе, высохли. Кое-какие горшки опрокинуты, торчат хрупкие корешки.

Мы обнимаемся. Смотрим на разбросанные кучи одежды, нераспечатанные письма, старые газеты, полные пепельницы и яичную скорлупу, которой усыпана вся комната. На облупившемся пластмассовом журнальном столике стоят еще два горшка с мертвыми растениями, на металлическом столике для умывания возле стеклянных дверей тоже, по зеленому ворсу ковра рассыпана земля.

Беата берет высохшую примулу.

— Ты мне ее подарила. Такая красивая. И бархатцы. Они все время цвели.

Она поднимает упавшие горшки.

— А Улдис, пьяный, задевал за них, опрокидывал, и у меня пропал интерес. Но я все же надеялась, что он будет их поливать.

Нажимая на выключатели, мы идем через нишу столовой, спальню, заходим в ванную комнату, но свет нигде не загорается. Где-то прорычал холодильник, где-то хлопнула дверца машины. Мы молча стоим на пороге темной кухни, маленького, узкого пространства в центре квартиры.

— Нужен свет, — в один в голос произносим мы. Я подтаскиваю стул к тому месту, откуда можно достать до лампочки. Осторожно становлюсь на стул, нащупываю шурупчики, отвинчиваю их, стараюсь подхватить рукавами своего чересчур свободного джемпера. Беата протягивает мне новую лампочку, и в кухне становится светло.