Александр Яковлев - Омут памяти

• Название: Омут памяти
• Автор: Александр Яковлев
• Издательство: Вагриус
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2001
• ISBN: ISBN 5-264-00458-7

---

Мне предлагали пойти заведовать кадрами на ткацкой фабрике или спиртоводочном заводе. Работающим на фабрике давали дополнительный паек, а на заводе — сто ведер барды, это остатки от зерна при производстве спирта. Сто ведер барды для коровы было спасением. Мама настаивала, чтобы шел работать. Я ее хорошо понимал, но хотел учиться, получить какую-то специальность. Боялся своей судьбы на костылях. Папа в это время лежал в госпитале. Написал ему письмо. Отец поддержал меня, написал матери: «Как бы ни было трудно, пусть учится».

Сначала написал заявление в Горьковский кораблестроительный институт, получил отказ по состоянию здоровья. Потом в Институт международных отношений, он был тогда в МГУ, — и оттуда получил отказ по той же причине. Да еще не вернули свидетельство об окончании школы. Пришлось брать дубликат, благо большинство моих учительниц продолжали работать. Пошел в Ярославский медицинский институт. Приняли. Фронтовиков и инвалидов войны принимали без экзаменов. Но когда пришел узнать, куда и когда приходить заниматься, то увидел плачущих девчонок, которым отказали в приеме. Мне их стало жалко, мне-то было все равно. И забрал документы.

В последний день перед занятиями пошел в Ярославский педагогический институт. Написал заявление на филологический факультет, но меня пригласил замдиректора института Магарик и сказал: «Нет, ты фронтовик, давай иди на исторический». Мне и тут было все равно, хотя по душевному влечению мне больше хотелось на филологический.

Начал заниматься. Появилось первое общежитие — комната на троих, потом на пятерых, таких же бедолаг. Ленчик Андреев, потом стал деканом филологического факультета МГУ, Толя Вотяков, потом заведовал кафедрой русского языка в Военной академии, были другие ребята, которых сейчас уже нет в живых. Мы доверяли друг другу, бесконечно спорили, обсуждали всякие проблемы. Стипендии нам хватало только на обеды. По вечерам стучали ложками по алюминиевым котелкам — это считалось нашим ужином.

Споры, сомнения, но на сердце еще полно веры в правду, в порядочность, в добро той жизни, которая ждет впереди. Были и победы, питавшие надежды на справедливость. Однажды на партсобрании возник вопрос о проступке студента Ботякова, тоже фронтовика. Он не указал в личном деле, что его отец, военный комиссар Коврова, был репрессирован. И сколько Анатолий ни объяснял, что отец реабилитирован, уехал на фронт, ничего не помогало.

Собрание раскололось. Студенты-фронтовики, а нас уже было около десятка, выступили в защиту своего товарища. Преподаватели, особенно пожилые, проголосовали за исключение его из партии, что, собственно, и произошло. Как нас ни отговаривали в парткоме института от каких-либо дальнейших действий, мы пошли в райком. Но последний оставил решение собрания в силе. Тогда мы отправились в городской комитет партии. К нашему удивлению, нас приняла первый секретарь Василевская и поддержала. Мы ликовали. Для нас это и была правда, которая как бы прикрывала все остальное — неправедное и неприглядное.

Через год мне дали Сталинскую стипендию. Жить стало полегче, это уже не 140 рублей, а 700, тут и маме можно было помочь. Через некоторое время случилось совсем невероятное. Меня вызвали в областной военкомат и сказали: хотя ты инвалид и мы в общем-то не имеем права возвращать тебя обратно в армию, но ты должен понимать обстановку. Вот посоветовались и решили назначить тебя заведовать кафедрой военно-физической подготовки в вашем же институте.

Студент и одновременно заведующий кафедрой — уникальное событие. Я растерялся. Принял оружие, противогазы, еще какое-то имущество, но что делать дальше, не имел ни малейшего представления. Меня выручил подполковник Завьялов, профессор, бывший преподаватель в Академии химической защиты (кажется, она так называлась). Его в свое время арестовали и осудили в связи с каким-то делом о противогазах. Потом отпустили — он мне сказал, что вмешался Ворошилов. Но из Москвы выслали и в партии не восстановили. Оказался в нашем институте. Сначала меня боялся, явно подозревал, понимая всю нелепость назначения студента на кафедру. Он взялся за организационно-учебную сторону дела. Все пошло нормально. После войны Завьялова вернули в Москву, кажется, в ту же академию.

Для семьи мое назначение стало серьезным материальным подкреплением. Как заведующему кафедрой мне был положен профессорский паек. А это все-таки уже не граммы, а килограммы сахара, масла, крупы, мяса. Повторяю, учился я хорошо — и сталинский стипендиат, и заведующий кафедрой, меня хвалили. Но, взрослея, начал постигать и ту жизнь, которая была по ту сторону наивной романтики. Помню, как Леня Андреев, вернувшийся с фронта без ступни, дал мне почитать Есенина. Стихи, переписанные от руки, я тоже их потом переписал для себя. Прочитал, они потрясли меня.

Спросил у Ленчика: а почему они запрещены? Он ответил: «Поживешь — увидишь, не знаю, как тебе объяснить. Все очень трудно». Стал я задумываться и над этими вещами. На лекциях, которые, правда, посещал редко, начал задавать всякие «неуместные» вопросы. Все считали, что получу «красный диплом». Не получил. На госэкзамене по истории КПСС поспорил с председателем комиссии Барышевым (он же секретарь парткома института). Тема спора — роль крестьянина-середняка в событиях 1917 года. Оказывается, сам того не подозревая, я отстаивал «неправильную» точку зрения. Если бы знал, наверное, поостерегся бы спорить. Все-таки госэкзамен. Директор института, милейший профессор Чванкин, узнав о «четверке», пригласил меня и стал уговаривать сдать экзамен другому преподавателю. Но я еще не отошел от стычки с Барышевым и отказался.

В то время особенно сильно поразило меня событие, связанное с военнопленными. По Ярославлю пронесся слух, что на станции Всполье иногда останавливаются составы с советскими военнопленными, которых везли из немецких лагерей. Как потом оказалось, везли в советские лагеря. Я однажды пошел на станцию Всполье и увидел женщин, которые надеялись хоть что-то узнать о своих мужьях, братьях, отцах. Видел падающие из теплушек бумажные комочки с именами и адресами родных.

Это был тяжелейший удар. Я стал оценивать факты, которые видел кругом, несколько по-другому, они меня убивали. Свинцово ложились на душу. Умирающие от голода дети на Ярославщине. Деревню продолжали грабить до последнего зернышка. В городах сажали в тюрьму за прогулы и опоздания на работу, а женщин в деревне — за копку уже замерзшей картошки или за сбор ржаных колосков на полях, уже ушедших под снег.

Не хотелось верить, но все очевиднее становилось, что лгали все — и те, которые речи держали, и те, которые смиренно внимали этим речам. Для меня, деревенского парня, фронтовика, ушедшего на войну со школьной скамьи, все это было невыносимо. Первые серьезные надломы в душе, первые разочарования; они, как серная кислота, разъедали ритуальные взгляды — медленно, но с коварной неумолимостью.

В то же время победная поступь нашей армии пьянила, разные сомнения и разочарования становились как бы мелкими, никчемными, недостойными. Я помню утро в День Победы. Весть о конце войны прогремела как майская гроза. По улицам бежали люди, стучали в окна и кричали, кричали… Все ринулись на площадь у театра имени Волкова. Рыдания от горя и радости, бесконечные объятия и поцелуи незнакомых людей. Уже не снаряды гудели над площадью, а стоял непрерывный гул людского восторга, возвещающего о счастье окончания войны, и людского горя, поселившегося в каждой семье на многие годы.

Вскоре женился. На студентке того же института Нине Смирновой. На красивой девушке, за которой ухаживал не я один. Она была улыбчива, любила танцевать, брала призы по вальсам. А я ревновал.

Сентябрь, мелкий дождик. Мы вдвоем пошли регистрироваться. Все было скромно. Случился и еще подарок. На свадьбу пришел отец, он, оказывается, накануне вечером вернулся из армии, не предупредив нас о приезде. Справили свадьбу. Мой тесть, Иван Михайлович, — чудесный человек, добрейшей души, мы с ним были в прекрасных отношениях. Теща, Екатерина Михайловна, всю жизнь работала да еще корову держала. Сын Анатолий погиб на фронте, под Новороссийском.

В это время в Ярославле пленные немцы строили набережную, восстанавливали дома, разрушенные бомбежками. Ходили по городу без конвоя. Пришел один как-то к нам и попросил хлеба. Теща посадила его за стол, накормила чем могла. Я сказал ей:

— Что же ты делаешь, ведь они твоего сына убили!

— А может быть, какая-то немецкая мать и моего сына покормит.

Она продолжала надеяться, что сын жив.

Прошло какое-то время, и меня неожиданно вызывают в обком партии. Там ведут в одну из комнат, где сидит миловидная женщина, представляется инструктором ЦК, начинает вести со мной изучающий, ознакомительный разговор. Разговор доброжелательный. Затем спрашивает, почему бы мне не попробовать поступить в Высшую партийную школу? Я сказал, что оканчиваю институт. Ничего, окончите потом, тем более что некоторые предметы засчитываются. Познакомился с другими ребятами, которые ждали в очереди на беседу. Всего из Ярославля было отобрано для экзаменов 16 человек. Меня разбирало любопытство. Никогда в Москве не был. Поехал. Сдал экзамены. Из 16 человек приняли четверых.