Владимир Злобин - Тяжелая душа: Литературный дневник. Воспоминания Статьи. Стихотворения

• Название: Тяжелая душа: Литературный дневник. Воспоминания Статьи. Стихотворения
• Автор: Владимир Злобин
• Издательство: НПО «Интелвак»
• Жанр: Критика
• Год: 2004
• ISBN: 5-93264-028-6

«Тяжелая душа» — впервые издающиеся мемуары Владимира Ананьевича Злобина (1894–1967), поэта, прозаика, публициста русского зарубежья, с 1916 г. литературного секретаря Д.С. Мережковского и З.Н. Гиппиус, а после 1945 г. — хранителя их семейного архива. В сборник вошли статьи, очерки, эссе эмигрантского «Литературного дневника», печатавшегося в парижском журнале «Возрождение», книга воспоминаний «Тяжелая душа» о З.Н. Гиппиус и ее окружении, раритетный сборник «После ее смерти», посвященный памяти Гиппиус, и стихотворения разных лет.

---

Он видит, слышит, понимает все, потому что все любит:

И бабочек цветистокрылый рой,
Как паруса над зыбью луговой,
В лучах полуденных лениво реет.
Волниста мурава, и даль синеет,
И на стеблях, как в море челноки,
Узорные качаются жуки…

А этот июльский полдень, когда «медом пахнет сонная жара» и «пчелок в вереске гудок чуть слышный», — как он хорош! Но случается и страшное:

На вянущую розу стрекоза
Присела, чуть жива, колышется,
Осенняя лазурь слепит глаза.
А в воздухе — гроза, и трудно дышится.

Смотрю на увядающий цветок,
На стрекозу, такую хилую…
И вдруг — нет больше. Дунул ветерок,
Смахнул, как лепесток, золотокрылую.

В этом есть что-то от гибели Атлантиды… Не умею объяснить.

Ах, воистину чудесен
День весенний. Даже в дождь.
………………………………….
Лужи, грязь, вода в овраге.
Дождь… А все ж как хороша
Этой животворной влаги
Лес обнявшая душа.

Хороша и зима:

Снег россыпью алмазной падает,
На солнце светится с утра.
Земля, и умирая, радует
И в зимней скудости щедра.

И даже напоминанье о смерти не пугает:

И мне казалась вся земля
Угасшей, лунно-неживою,
Потусторонней, навсегда
Чужой и звукам и движенью,
Заманивающей — туда,
К последнему успокоенью.

Но это «там» не страшно.

Пусть зима еще царица,
Пусть еще грозна, —
Сердцу леса солнце снится,
Снится юная весна.

А бывает, что оба рая — земной и небесный — сливаются и наступает минута «вечной гармонии». Время останавливается, и человек счастлив весь:

Горит полуденное лето,
От зноя дымно в синеве,
Сухая серебристость света —
Как пыль на выжженной траве.

Не шелохнется воздух чистый,
Не дрогнет горная сосна.
Юг средиземный, день лучистый,
Сияющая тишина.

Эти стихи до такой степени не похожи ни на какие другие, до того чужды современному духу, что они не доходят ни до кого, как будто не существуют. Еще в марте 1950 г. я писал Маковскому по поводу его стихов: «Удивительно, что почти все к Вашим стихам «нисходят» и вообще Вы среди современных поэтов стоите особняком. Почему?

Может быть, потому, что современные поэты, в сущности, глубоко не современны, не связаны не только с современностью, но и с прошлым и с будущим, иначе говоря, с вечным. Вы с ним связаны (плохо ли, хорошо ли — другой вопрос. Я не о Ваших литературных заслугах сейчас говорю), и эта связь чувствуется во всех Ваших стихах, которые благодаря этому глубоко современны.

Я пишу отрывочно, намеками, но Вы меня поймете. Я хочу сказать, что Ваша чуждость и обособленность, Ваша «сомнительность» как поэта объясняются не Вашей отвлеченностью или бессилием, а исключительно тем, что Ваши судьи сами — за бортом действительности. И «поэзия» их в большинстве случаев, за редчайшими исключениями, — переливанье из пустого в порожнее».

Маковского почему-то считают, как, впрочем, и он сам себя, западником, презирающим Россию. Но это — вздор.

Вот восемь строк из его последней книги «Еще страница»:

Бескрайние сумрачны земли,
Которыми сердце полно.
Люблю их, люблю — не затем ли,
Что покинул давно-давно?

Загублено, выжжено, стерто…
А вспомнишь когда невзначай —
Пустыней покажется мертвой
Берег твой, средиземный рай.

И хорошо, что это сказано неуклюже, косноязычно, без «музыки».

«Опыты»[100]

Меня давно просили написать об издающемся в Нью-Йорке под редакцией Ю.П. Иваска[101] русском журнале «Опыты». Я обещал. Но если я до сих пор обещанья не сдержал, то не по моей вине. Достать «Опыты» в Париже не то что невозможно, но сопряжено с лишними расходами и с потерей времени, чего я всячески избегаю.

Несмотря на неоднократные просьбы, обращенные и к редактору, и к самой издательнице, Марии Самойловне Цетлиной[102] (которая, по-видимому, тоже избегает лишних расходов), мне журнала не посылают. У меня имеются лишь два первые номера, из которых второй не лишен ни интереса, ни значительности. И вот чтобы сдержать обещанье, я об этом втором номере решил написать. По содержанию, думаю, он мало чем отличается от последующих. Для читателя же, я имею в виду широкий круг, который о существовании журнала даже не подозревает, совершенно все равно, пишу ли я о первом или о последнем номере, тем более что тот, о котором я собираюсь писать, не потерял ни интереса, ни актуальности.

Прежде всего стихи.

Должен сказать, что, на мой слух, почти все (мои включительно) — «скучные песни земли»[103]. А от стихов ждешь всегда, даже когда ничего от них не ждешь, — «звуков небес», то есть — чуда. Словом, стихи — неутолительные. Но к подлинной поэзии все же ближе, если уж об этих песнях говорить, — не Адамович[104], о нет! и не Присманова[105], — а, как это ни странно (да, как ни странно), — Померанцев[106], в котором еще теплятся человеческие чувства. Из русских зарубежных поэтов он, может быть, всех ближе по манере думать и писать к поэтам советским. Такая же каша в голове, тот же здоровый жизненный инстинкт.

О Ходасевиче не говорю, он — особняком. Его стихотворение «На смерть Кота Мурра»[107] занимает по праву первое место. Оно действительно лучше всех.

О, хороши сады за огненной рекой.
Где черни подлой нет…

И как хорошо, что Ходасевич до наших дней не дожил. Судьба была к нему милостива, переправив его через «огненную реку» до войны и… до мира.

Кстати, одно техническое замечание. Из второго стихотворения Адамовича я бы выкинул лишние, по-моему, последние четыре строчки. Стихотворение от этого только выиграло бы.

И еще одно замечание, о Пастухове[108], его первом стихотворении. Уж очень эти двойники надоели. Пора на себя взглянуть

Спокойно, трезво, без видений.
Читатель наконец устал
От этих мнимых отражений.
От двойников и от зеркал.

Но будет о стихах. Перейдем к прозе. Вот Зайцев[109]. Глава из книги о Чехове. Книга уже давно вышла, но я делаю вид, что об этом не знаю. Это тем более легко, что я ее не читал.

Зайцев, как всегда, приятен. О Гиппиус он, правда, наговорил вздору, который я опроверг в статье «Неистовая душа»[110] (см. «Возрождение» № 47). Что до Чехова, то перевоплотиться в него Зайцеву будет не легко: в самом важном, в отношении к религии, — эти два писателя расходятся. Возможны поэтому «психологические ошибки». Но такова судьба всех «честных» биографий.

После смерти Ремизова[111] Зайцев — последний представитель Великой Русской литературы — этого свыше ста лет длившегося ослепительного чуда. Вот когда в самом деле чувствуешь и понимаешь, что кончилась Россия Пушкина, Гоголя, Толстого, Достоевского, та, к голосу которой прислушивался мир и которая еще вчера призывала к борьбе с величайшими в истории свободоубийцами.

Ныне положение изменилось. На первом плане не Толстой, не Достоевский, а Чехов. Зайцев написал о нем книгу. Занимался им и Бунин[112] в последние годы своей жизни. Его именем названо было единственное крупное русское издательство за рубежом. Словом, Чехову сейчас принадлежит вся власть на земле и на небе. Прав был, видно, Мережковский, утверждавший, что Достоевский и Толстой оказались нам не по плечу и что духовные вожди и учители, «властители дум» русской интеллигенции — Чехов и Горький. Но в таком случае, что делать тем, кто с большевиками продолжает бороться? Сложить оружие?

Очень интересен, с зайцевским «Чеховым» соседствующий, «Гоголь» Ремизова[113], ни на какого другого не похожий.

Ремизов, конечно, прав: «Самое недостоверное — исповедь человека». Достоверно только «непрямое» высказыванье, «где не может быть ни умолчаний, ни стыдливости, ни рисовки “поднимай выше”». И самое достоверное в таком высказывании то, что не осознанно, что напархивает из ничего, без основания и беспричинно, а это то самое, что определяется словом «сочинять».

Но тут — свои опасности, пожалуй, не меньшие, чем когда все построено на «прямом высказывании», на изучении одних голых фактов.