Геннадий Сазонов - И лун медлительных поток...

• Название: И лун медлительных поток...
• Автор: Геннадий Сазонов
• Издательство: Средне-Уральское книжное издательство
• Жанр: Историческая проза
• Год: 1990
• ISBN: 5—7529—0226—6

«Неохватные кедры просторно раскинули тяжелые кроны, словно держат на себе задремавшую тяжесть времени…» В безбрежность тайги, в прошлое северного края погружаемся мы с первых страниц этой книги. Здесь все кажется первозданным — и природа, и борьба за существование, и любовь. «И на всю жизнь, на всю долгую жизнь в Мирона вошло и осталось пронзительное, неугасимое удивление перед женщиной, что горячим телом, обжигающим ртом защитила его, оборонила от смерти. Она обнимала его нежно и плотно, обнимала волной от головы до пят, она словно переливала себя в Мирона, переливала торжественно и истово…»

Роман-сказание — так определили жанр книги ее авторы тюменский писатель Геннадий Сазонов и мансийская сказительница Анна Конькова. Прослеживая судьбы четырех поколений обитателей таежной мансийской деревушки, авторы показывают, как тесно связаны особенности мировосприятия и психологии героев с поэтичным миром народных преданий и поверий, где «причудливо, нерасторжимо сплетались вымысел и чудо, правда и волшебство».

В центре произведения — история охотничьего рода Картиных с начала XIX века до последнего его десятилетия. Авторы хотели продолжить повествование, задумана была вторая книга романа, но кончина писателя Геннадия Сазонова (1934–1988) оборвала начатую работу. Однако переиздается роман (первое издание: Свердловск, 1982) в дополненном виде — появилась новая глава, уточнен ряд эпизодов.

На переплете — фрагмент одной из картин художника Г. С. Райшева.

---

— Век тебя не забуду! — поклялся Ефим, поднимаясь со шкур, громадный, костистый, страшной силы человечище. — Служить тебе стану!

— Служи! — позволил Пагулев.

Три года тому отбились Пагулев и Ефим от пятерых лихих людей, крепко покалечили, когда те захотели проверить купеческие карманы. Имя Пагулева обрастало легендами, и купец сам подогревал, а может, и сам распускал о себе слухи. Он наживался открыто, весело и дерзко, и не оттого только, что хотел набивать сундуки, а больше от азарта, главное же — он добивался власти, а власть ему давало золото. И, обирая вогулов и остяков, татар и русских мужиков, он готовился к схваткам с самыми богатыми купцами, с тузами торговыми, готовился биться с ними насмерть.

— Откусай, хозяин! Прат ты мой! — низко поклонился Кирэн.

— Ну, садись, Кирэн, — предложил Пагулев, прихлопнув тяжелой квадратной ладонью по лавке напротив. — Прими чарочку. Вот и хорошо… Садись… Потихоньку, не торопясь сказывай, а я писать буду.

— Писать… ково… кута писать? — заелозил по лавке Кирэн. — Засем писать? Пять зим власть книку писал — ясак тапавили…

— Власти пусть пишут, — отрезал Пагулев. — Им души нужны для закона, для ясака. Мне души не нужны, а дело. Назови мне всех лошадных, безлошадных. Особо безлошадных назови, безоленных. Детей у кого сколько и сколько мальчишек, на девок-то пай не дают?

— Не-ет, на тевку нету пай, — ответил Кирэн. — Тевка — ворона, у ней трукая душа. Мальсишка — музык, ему пай дают…

— Так вот давай и начнем, благословясь, — перекрестился купец. Он достал из дорожного сундучка книгу в толстом переплете, развернул разлинованные страницы. — Грамоту мало-мало знаешь?

— Снаем, снаем, — закивал головой Кирэн и тоненько захихикал. — В Пелыме, в серкви, тве зимы терсали, маленько писать усили. До ста ситать моку!

— Ну, до ста тебе считать не надо, — успокоил Кирэна Пагулев. — В книгу внесем всех евринских мужиков. Сорок дворов в Евре, сорок хозяев. Какой здеся самый большой, крепкий род?

— Польсой рот? — переспросил Кирэн. — Самый польсой рот — Чейтметовых. Хоросый, клепкий хосяин… Сынов девять, — растопырил пальцы Кирэн, — девять душ. Сам — десять, отес Афоний… Отинасать паев… Да у сынов мальсишки…

— Вот Картин Мирон… Пишем, Картин Мирон, сын Максимов, — вслух размышляет Пагулев, тщательно делая запись. — Знавал его отца — твердой веры человек. Только непонятно, кому поклонялся. А сам Мирон — шайтанщик, ну ладно, не буду… Что имеет Мирон? Кто с имя живет — две тетки, одна старуха еще, — кладу в память. Семь, значит, сынов… Ну баба у Мирона — глаза насквозь. Ведьмачка али колдунья. Три коня, говоришь? Ага, четыре. Так, крепкий хозяин. Вон что — Матерей Мать? Ладно, пущай станет Бабкой Бабок, Бабой Ягой, не жалко. Восемь паев, а семья — как у утки, прожорливая семья — ртов много. Сыны, — задумался купец. — Их женить надо, выкуп каждому собирать-готовить. Значит, много будут Картины добывать. Много станут и продавать. Много купит тот, у кого сыны. Понял, Кирэн?

— Понял, понял, — закивал Кирэн, стало помаленьку доходить до него, зачем Пагулев завел такую бумагу.

— Насмерть биться хозяин станет, а пай свой в реке, в запоре никому не отдаст? — неожиданно спросил купец.

— Никому! — твердо ответил Кирэн. — Картин не оттает. Истохнет — не оттает!

— А вон Кентин Ляксей имеет, говоришь, четыре девки, жену да мать-старуху. А пай один на восемь ртов — о-ди-ин!

— Один, — жалостливо выдохнул Кирэн. — Шибко худо зивет, залко. Кокта он еще тевок своих замуз протаст…

— Не жалко! — жестко отрезал купец. — Не жалко, а это даже очень хорошо. Забрать у него пай — пущай Ляксей на тебя, на меня робит… Понял, брат мой Кирэн?

— Не понял… Совсем не понял, — испуганно залепетал Кирэн, закрутил круглой головой. — Как так пай отнять? Без пая нет мужика, нет без пая хозяина. Пустой он становится скотина с руками.

— А говоришь, не понял, — громко захохотал Пагулев. — Верно, скотина он с руками. Но руки эти богатства создают. А кому? Тому, кто работу дает, понял? В чьих руках пай — река, угодья лесные, тот работой и распоряжается. А значит, и жизнью человеческой. Небось непонятно?

— Нет, непонятно, — испуганно залепетал Кирэн. — Как так, прат Пакулев, можно отнять пай в реке? Как? Веть его вытеляет селянский схот. Ведь паем отеляют мужчину. И с пая берут ясак! Как его можно отнять?

— А так — залезет мужик в долги и сам отдаст.

Сидели до полдня — записывали всех: Чейтметовых и Кентиных, Лозьвиных и Молотковых, Картиных записали, Конзыновых и Алгычевых. Записали и вогулов из деревушки Сам-Павыл, что в пяти верстах от Евры, и вогулов из Болотной деревни — Нярпалы. Записали и вогулов из стойбища Вындырья.

— А я думал, вас меньше, — удивился купец. — В ясачной книге вас намного меньше.

— Маленько мозем, — тоненько засмеялся Кирэн. — Какому парню тевкино имя таем… прячем маленько. Залко ясак оттавать…

— За русских начнете выдавать, навовсе спрячетесь, — усмехнулся купец.

Каждого вогула — крепкого или худого хозяина — пересмотрели сверху донизу, ощупали до нитки, оценили и взвесили, выглядели до рубца и заплаты, до последнего капкана и слопца, и Кирэн, раскрыв рот, мотая головой и шумно вздыхая, чуть не взахлеб поражался, с какой тонкостью, с какой ловкостью купец плетет невидимую сеть, беспредельно крепкую сеть, куда в конце концов попадут все евринцы. Да, все! Было ли ему жалко своих родичей? Маленько да, маленько нет. Кирэн не подумал об этом, просто он не помнил сейчас о них. Он заворожен Пагулевым, его умом, размахом, той силой, что исходила от него, и сила та околдовала Кирэна, и он в каком-то глухонемом, языческом ликовании готов был упасть на колени перед купцом, в котором было так много всего — и от земного бога Шайтана, и от небесного бога Торума, от русских, татарских богов и боженят. Кирэна поразило в Пагулеве то, что тот ни в чем не видел греха, не видел запрета.

Пагулев остро и пронзительно вгляделся в Кирэна, словно погрузился, как острога, на донышко его души. Кирэну стало не по себе, между лопаток проскользнула дрожь, а на широком смуглом лице с открытым лбом обильно выступил пот.

— Ты, Кирэн, человек честный! — сказал Пагулев, не затушив горящего взгляда. — Ты неломаный вогул, без червоточины! И вижу я, накопитель ты, шельма и жмот.

— Сесный я… сопсем сесный! — горячо выдохнул Кирэн. — Не порченый. Верно-верно ты говоришь, змот я! И шельма я… — что-то теплое и ласковое, доверительное и поощрительное послышалось Кирэну в этой «шельме», он едва не задохнулся от преданности.

— Ставлю тебя своим доверенным человеком, Кирэн! — сказал купец, сурово нахмурив брови, отсвечивая темными, жесткими глазами. — Мелкого купца я разогнал, пуганул до икоты, ну а если торговец какой придет, лотошник-коробейник, он не помеха. Да и своих стану подсылать. Станешь отпускать евринским селянам товары. — И Пагулев подробно, точно показал, как и что отдавать в задаток. — Давай не скупясь задаток на пушнину. Вот тебе цена, помни. Вот такой тебе товар — за связку белок… А вот что нужно давать за колонка. За красную лису… А вот за черную… За соболя.

«Наверное, ни один старейшина, ни один шайтанщик не знает столько, сколько Пакулев», — подумал Кирэн.

— Летом пушного промысла нет, одна рыба, — продолжает Пагулев. — Товары давай в задаток, — я сам не могу каждый год бывать в Евре, много у меня Евр. Бери кедровый орех. Рукоделие всяческое бери. Придут за товаром — говори: «Обувь меховая нужна! Одежа меховая нужна». Берестяные чуманы, туеса, пайвы бери — пущай делают, такой товар по городам идет. Но, — купец стукнул кулаком по столу, зазвенела посуда, и Кирэн вытянулся, — главное и первое дело — пуш-ни-на! Давай охотнику капканы, ножи, топоры. Давай железо. Ружья, порох, свинец — сами пусть дробь и пули катают. Давай охотнику задаток, и больше тому давай и маленько цену сбавляй, кто фартовый охотник. Мастеру давай, а лодырь пущай на корне гибнет, гниет. Когда человек щедрый, да если он еще с гонором, то он и тратит широко — во, глядите, у меня много! И не заметит, как растратит и снова к тебе придет. Придет и глубже залезет в долг. Понял?

— Понял, понял, — закивал головой Кирэн. — Ой, как понял, что тальше некута…

Смутное чувство тревоги вошло в Кирэна. Не мог он понять, почему Пагулев не уговаривал, не торговался с ним, а повелевал: «Станешь моим человеком!» И не грозил ведь купец, и не покупал, словно знал, что не украдет Кирэн, не причинит ущерба.

— Да, сесный я… сопсем сесный! — лепетал Кирэн. — Просто сопсем я шельма, верно ты говоришь…

4

Рыба была отменно богата в том году. Прямо на льду Евры в поленницы ее складывали, как складывают дрова. Но в зимних садках еще много рыбы оставалось. Если всю из садков вынуть — лед под ее тяжестью мог бы рухнуть, расколоться.