Валерий Пудов - Приключения Трупа

• Название: Приключения Трупа
• Автор: Валерий Пудов
• Жанр: Современная проза

ЭТО — ШЕДЕВР!

Да, эта книга — новый шедевр мировой литературы.

В ней столько небывалого, мудрого и загадочного, что, возможно, пройдут годы, десятилетия, столетия (кто знает?), и каждое поколение будет находить в ней новые достоинства.

Перед нами — волшебная шкатулка, полная драгоценных, хотя иногда и страшных, бриллиантов. Объяснить их магию так же нелегко, как одному человеку познать мир — их нужно изучать долго и сообща.

---

Разве с телом не любая часть умирает?

Или страсть оживает не в отдельной язве, а в беспредельном целом совокупного трупного чувства — не доступное шустрым, понятное безвозвратным искусство?

Или любовь сама — и кровь, и тело, и слово, и дело, и людская тюрьма, и полая вселенная, которая надменно впускает не любого, а того, кого захочет — живого и не очень?

Или прыть мертвеца-сорванца — идиллия и маска? Безобразная сказка преступной пробы, рассказанная, чтобы скрыть насилие над трупной особой?

У людей безответное соитие — запретное событие: судей власть грозит вчинить тюремный срок за такую страсть.

А втихую сломить недотрогу сложно и носорогу: вид — смиренный, а завопит — истошно, а ненарочно и клинок вонзит в бок.

А покойника любить можно спокойненько: лежа не побежит, не доложит, не возразит натужно, не нужно разрешения и не лукав: не затаит мщения за ущемление прав.

Заключение — простое, оно — не густо, но не глупо: для развлечения шестое чувство заведено у трупа.

2.

Школьница полюбила Труп с первого взгляда, без затей, так, как надо: изо всей силы, без остатка, до бессонницы, до нервного припадка. Решила, что люб, и наточила зуб!

Когда он слезал с фалла, перепугала квартал: визжала, скакала за подмогой и рыдала дорОгой: «Беда, беда!» — и стон стоял, как лебеда.

Спущенного забросала егоза цветами — недостатков не замечала: руками защищала глаза от осадков и выпрямляла у скрюченного ноги — не святым считала, а своим и убогим.

Помогала пеленать его и заворачивала в прозрачное покрывало, как мать в одеяло — своего невзрачного первенца, как орлица — незадачливого птенца: нежно и с надеждой, что согреется, проспится и оперится.

Неуклюже, локтями и ногтями, отбивала мертвеца от скандалов и стужи, от досужих нахалов и старух, опахалом из кружев отгоняла мух, вливала в бездыханную глотку целительную иностранную водку, и хоть не помогало, снова и снова оживляла сомнительную плоть: и зельем, и словом, и минутным весельем, и девчачьим беспутным плачем.

Когда же ученые повезли тихоню в поклаже на пытки, сиганула в погоню, как стрельнула в собак из дула зенитки. Ноги недотроги, как отсеченные, едва ли до земли доставали: так мелькали.

У дворца наук школьница до последнего момента, как невольница — мук, ожидала конца болезненного эксперимента и при этом немало досаждала студентам и ассистентам: давала советы, хватала за плечи, бросала предметы, держала бредовые любовные речи, дрожала усталым телом, словно рожала, отбивала руки увесистым кастетом, скрежетала антикварным кинжалом, неровным фальцетом пела сонеты о разлуке с месяцем, регулярно завывала и коварно угрожала повеситься.

Вдруг узнала прелестница об отлёте подопытного!

Спала с лица, обежала круг, пропищала с крыльца:

— Врёте, пустомели! Не упустили, простофили, а сонным сгноили безропотного!

Помахала портретом, припасенным заранее, и упала — потеряла сознание.

Еле успели — подхватили и порадели.

Посмотрели со светом на фото, и кто-то признал птичий овал лица и воротник модного инородного певца.

Со смехом пропели:

— Потеха! Девичий идеал — двойник мертвеца!

Под улыбку пожурили девчонку за ошибку в стиле, проводили в сторонку и — отпустили.

Первая любовь Трупа прошла глупо, как неверная стрела, что легла без проку: не в бровь, а сбоку!

3.

Кандидатка науки умирала от скуки, недостатка внимания, нехватки уважения и избытка унижения. Коротала дни и годы, как улитка в тени природы. Знания постигала в точности, но изнывала помалу без прочности — рыдала и рыдала в одиночестве, и жалость проливалась меж икрами — литрами.

А причина обветшалой кручины — мужчины.

И студенты, и ассистенты, и ученые доктора, и утонченные профессора презирали задатки и отягчали печали кандидатки — избегали вселенской страсти по ее женской части: не догоняли ее без оглядки, не распевали у нее под окном, не таскали ее на руках — ни днем, ни впотьмах.

И сутки протекали — в жутких тонах.

И вдруг — несут в лабораторию на опыты мертвеца.

Тут вокруг — теории и хлопоты у образца.

А она стояла рядом, у окна, отделяла от собак сало, увидала и — в испуг! Резала, как нетрезвая, кое-как, на зигзаг зигзаг, а взглядом гадала:

— Друг? Враг?

Оскал был мил. От края до края. И не лаял, не хамил, не хаял, не стращал, не воротил брезгливо морды и за рёбра не кусал — красивый, гордый, молчаливый, добрый, как и надо у самого идеала — услада!

И признала, что хочется и впредь иметь его рядом.

И пропало одиночество.

И стала жить рада.

И заиграла прыть и кровь.

И поняла: пришла любовь.

И зажгла — до зла!

Привлекла кандидатка догадку, напрягла силы, крякнула и — утащила своего любимца украдкой из зверинца, как оракула из храма.

Приволокла его домой, уложила в кроватку, нарекла: «Мой» — и застыла, как мама.

И заморосило из глаз, и мерно полило ручьем — нервы у всякого, даже у пролаз, не замажешь суриком.

И плакала, плакала, плакала — и днём, и в сумерки.

Залучила — дуриком, пригласила — в водоём!

Но — на верный экстаз: в первый раз — вдвоём!

4.

Счастье — ветка: цветёт редко и ждёт ненастья, а вот ненастье — и едко, и клетка для счастья.

В полночь к кандидатке позвонила соседка:

— Здрасьте-здрасьте!

И без оглядки предложила помощь:

— Уловила за стеной вой. Жалко! Цела?

Но у дверей нахалка грудей не теребила — вошла:

— Мило! Картина! Перина, а на ней — мужчина!

Кандидатка возразила гладко:

— Не дышит. Хворый. И к ходьбе — не скорый.

Соседка метко отразила:

— Тише! Услышат и — в тюрьму. Ну и ну! Возьму к себе — подниму. Приму вину.

И — хлоп кандидатку в лоб, шлёп — по подбородку, схватила в охапку находку и — наутёк:

— За мертвеца ответ — строг, суд — жесток: до конца лет дают срок. Всяк сурок — шмяк в силок! И мыкай!

И — поволокла мешок с уликой.

На прощание изрекла от угла назидание:

— Счастье — огурец о двух концах: отчасти — свежий, как нежный юнец, а смежный конец — сух и зачах.

5.

Соседка — не собака и даже не корова: редко, однако, скажет слово. А доброе слово от живого — сдобные крошки: и неоплатно, и кошке приятно. Собаке за драки — не кровать, а плеть, а соседку за беседку — не сметь драть, а жалеть, и не пороть за обиду, а прощать — хоть для виду. Стена — ерунда, коли беда поневоле одна.

Соседка у кандидатки была хороша собой, как коньячная конфетка, прозрачная накидка, маргаритка у рва в бурьяне, сладкий зверобой, пастила, черемша, прибой, синева в тумане и острова в океане.

Мужчин она любила без числа и кручин — не для добра и ремесла, и не за чин, а без причин — милых и постылых, с утра допоздна и с ночи до рассвета, очень и не очень, насилу и без силы, от зимы до лета и от лета до зимы, с марафетом и без сурьмы — на севере с клевером, на юге в круге, на западе в заводи, на востоке в осоке — любила с пыла и в браке, и в буераке, и в бараке, и в маке, и в ароматной мятной мороке, и в томатном соке.

И доцвела маргаритка от мужского избытка до простого помела. И самцы-шмели цветком весенним, подлецы, мели и полы, и углы, и дом, и сени, и двор, и забор, и проезжую дорогу, и бугор за селом, и бурелом за бугром, и медвежью берлогу, и бродяжьи, на слом, постройки без койки, а потом, и не редко, даже и помойки.

И сказала однажды конфетка, устало шурша фантиком:

— Мужчины, дурачины и трусы, едят меня без огня и вкуса. А где душа и романтика? Где кандидат на смелость? А слад сердец? Слова наугад! Натерпелась. Везде — скороспелость. Конец!

И опустилась синева тумана покровом на милость другого дурмана, но не мужского засова в натуге, а покусилась — на услуги подруги.

И погрузилась — в вихрастые страсти вьюги.

И кружилась, кружилась — полгода, но истомилась в круге без исхода — испросилась ввода.

Поцелуями не напилась и однажды, а скопилась — большая жажда!

И вихри затихли — распростилась за постылость:

— Похоже, а не в охотку. Струями насыщают не кожу, а глотку!

И не ради слова, а дуря в досаде из-за полового изъяна, полюбила соседка без труда, как звезда экрана, несмотря на противность — журя хоря, хмыря, за рыло — всякую мягкую живность: малолетка-барана из стада, предка-гамадрила из зоосада, осла из села, козла на даче у соседа и в придачу — с тылу — муравьеда.

Ласкала, как киса, и непоседа-лиса из лога, и насилу, понемногу, из-за оскала, бульдога, а раз довелося напоказ и лося — чуть не откинула от милого копыта, не отбросила колёса — жуть была зла и сердита! И не скройся!

От такого большого лиха и стыка трусиха иногда отдыхала: протекала череда от велика до мала.

Любя, запускала в себя из стакана и таракана, и мотыля, и настойчивого шмеля, и кольчатого шелкопряда, и цикаду-кобеля для припева, и весеннего жука, и червяка, и паука для плетения плевы, и махаона для вентиляции лона, а в прострации шало принимала на ура вдвоем с клопом комара-гнуса — для взаимного интимного покуса.