Габриэль Витткоп - Хемлок, или яды

• Название: Хемлок, или яды
• Автор: Габриэль Витткоп
• Жанр: Современная проза

---

Гийом всучил Мари-Мадлен дешевое распятие и толстую восковую свечу.

***

На самом деле, верить следует не картам, а нашему внутреннему даймону, который всегда направляет наш выбор, пусть не раскрывая нам всего, а лишь отбрасывая на долю секунды покров темноты, дабы показать во сне образы, смысла которых мы не разумеем, и мельком явить в просвете бездонных туч картину, которую мы вмиг забываем. Переглянулись ли X. и ребенок в костюме белого кролика? Быть может, то был не взгляд, а лишь смутное ощущение? Легкий звонкий удар, будто насекомое задело листву? Они не признают друг друга и ничего не вспомнят. Двадцать лет спустя примут за начало уготованную с незапамятных времен тайную взаимосвязь. Неведение и тьма. X. и Хемлок не ведают, что на краткий миг увиденная в Ницце женщина в инвалидной коляске внушила отцу X. столь сильную страсть, что он подумывал на ней жениться, в каковом случае X. не довелось бы выйти из небытия. X. и Хемлок не знают, что мансарду, где таится для них смертельная опасность, сто лет назад занимал страдавший осложненной хореей человек, который однажды свалился с лестницы, а затем с вывихами и переломами три месяца промучился в больнице. Мы ничего не знаем. Ничего не можем предвидеть. Гадаем и ошибаемся. Неизвестно даже, когда и почему в мозгу X. зародилась болезнь. Мы не помним, куда ушли годы, целая жизнь - вся эта соль, не помним, сколько общих образов уже растворились в пустоте. Впрочем, некто Анинов действительно существовал: он владел фабрикой зубной пасты в Леваллуа, но не закрывал никакую книгу, а окончил свою долгую жизнь в Базеле - процветающим акционером предприятия, специализировавшегося на производстве барбитуратов.

***

В тот день не давали спектаклей, и все жители высыпали на улицу, а кабачки заполнились только после казни. Меж домами раскачивался серо-бурый океан толпы, чьи волны плескались вокруг неподвижных утесов карет с припавшими к дверцам лицами. Лубочники и торговцы кантиленами поднимали над головами бумажные стяги, щиты с вывешенной исповедью маркизы. Казнь изображалась грубыми красками - красной и синей: одетый по моде прошлого столетия палач размахивал над женщиной с завязанными глазами огромной шпагой. Крыши почернели от зрителей. Сдаваемые по десять пистолей окна загораживались физиономиями, расположенными одна над другой, точно висевшие на невидимой стене маски: камень и пространство сменила новая архитектура - сооружения из шевелящихся ртов и глаз.

Тачка с трудом прокладывала себе дорогу, медленно двигаясь по улице де ла Каландр, где суконщики закрыли в тот день свои лавки, затем миновала церковь Сент-Женевьев-дез-Ардан и направилась по Нёв-Нотр-Дам. Порой из толпы вырывались оскорбления и непристойности, а также слова сострадания, испуганные крики, молитвы. Лицо Мари-Мадлен исказила судорога:

— Сударь, - дрогнувшим голосом сказала она исповеднику, - неужели после того, что происходит сейчас, господину де Бренвилье не хватит мужества покинуть этот свет?

Аббат Пиро тщетно пытался ее успокоить. Она горестно замкнулась в себе.

— Это все взаправду?.. По-настоящему?.. - в ужасе повторяла маркиза, когда они остановились на паперти церкви Сен-Кристоф и ее спустили на землю. Какая-то искорка, растительный голосок, потаенное дуновение заставляли до самого конца надеяться на чудо. Неужели ей действительно посулили помилование? Сказали что-то в завуалированной форме, поддерживая эту иллюзию?

Тачку поставили за невысокой стеной паперти - невдалеке от величественного фонтана. Охранники пробрались сквозь толпу, Мари-Мадлен зашагала босиком, с веревкой на шее, к большому порталу Собора Парижской Богоматери и преклонила колена под изображением Страшного суда. Не задумываясь над собственными словами, она машинально повторила вслед за палачом формулировку признания в своих преступлениях. Ей просто хотелось, чтобы все поскорее закончилось.

Свеча в связанных руках казалась ужасно тяжелой. Распятие вдруг выскользнуло и упало на землю. Гийом поднял его и всунул ей между пальцами. Затем, шатаясь в изнеможении, маркиза вернулась к тачке под улюлюканье толпы. Случайно наступив левой ногой на гвоздь или осколок стекла, Мари-Мадлен мучительно захромала. «Уже недолго осталось, - говорила она про себя, - скоро все кончится». Она была плененным зверем, а смерть - выходом из темницы. Непокорная Мари-Мадлен уносила в могилу свой мятежный дух - избыточный балласт при падении в небытие. Она уже отдалялась: в памяти всплывали обрывки фраз, отдельные образы, бессвязные слова, музыкальные мелодии. Видя по пути толпы народа, она вдруг вспомнила, как во время казни Беатриче Ченчи рухнула трибуна, из-за чего погибло множество зрителей, и невольно улыбнулась - Пиро посмотрел на нее удивленно и безутешно.

Добравшись до моста Нотр-Дам, Мари-Мадлен заметила рядом с тачкой Дегре, скакавшего верхом на лошади, и лицо ее исказилось от ярости. Маркиза попросила палача стать так, чтобы не видно было этого человека, но, взяв себя в руки, разрешила вернуться на прежнее место. Она пожала плечами: «Что толку?..»

Шестьдесят восемь домов на мосту Нотр-Дам, с аркадами на первых этажах, красивыми вторыми и двумя рядами слуховых окон на крышах, были неотличимы друг от друга. Все окна заполнились головами. Никогда еще на мосту не скапливалось столько народу, и тачка порой застревала, точно карнавальная колесница, минут на семь. Но Шарлю Лебрену этого вполне хватило: протиснувшись меж двумя женщинами и тучным мужчиной, он ухитрился достать из карманов сангвину, грифель и альбомчик с бумагой верже. Затем он проворно, уверенными штрихами зарисовал маркизу де Бренвилье с натуры: она лежала на груде соломы, в низко надвинутом чепчике и большой рубахе смертницы, с исповедником и палачом по сторонам. Женщина лоснилась от пота и скалила зубы: художник изобразил ее пристальный взгляд, сжатые руки, похожие на лапы, и судорожную скованность во всем теле. Вернувшись домой, он обнаружил, что незаметно для самого себя поместил на скуле маленькую родинку.

Когда прибыли на Гревскую площадь, Мари-Мадлен не выказала ни малейшего страха при виде эшафота и костра.

— Ну что ж, мадам, - сказал палач, - следует проявить мужество. Одно дело - добраться сюда, беседуя с этим господином, - он указал на аббата Пиро, - и совсем другое - выстоять до конца, не потеряв самообладания.

Он произнес это чисто по-человечески, хотя сам тоже нервничал. Волнение публики ничего хорошего не предвещало: палач боялся, что промахнется, и его освищут, а то и намнут бока. Но метким ударом он, напротив, мог сорвать аплодисменты. Гийом обрадовался, что суд пощадил маркизу и не стал приговаривать ее, как отцеубийцу, к усекновению кисти. Сама же она вдруг ощутила предсмертную тоску и попросила разрешения сходить до ветру. Привыкший к подобным просьбам Гийом жестом указал место за эшафотом. Мари-Мадлен присела на корточки и опросталась, с таким громким шумом выпустив газы, словно испустила дух, а затем привстала, покачиваясь над теплым зловонием, и подтерлась крестьянской юбкой - больше было нечем.

К подножию эшафота подошел секретарь парламента, который объявил, что в ратуше собрались члены следственной комиссии, готовые выслушать показания, буде мадам де Бренвилье пожелает их дать. Она спокойно отреклась от клеветы, возведенной на Брианкура и Дегре, присовокупив, что созналась во всем, и прибавить ей нечего. Пока палач приставлял к эшафоту лестницу, Мари-Мадлен решительно поблагодарила аббата Пиро и весьма учтиво попросила не оставлять ее, пока не отрубят голову. Бедняга не смог ответить из-за душивших слез. Тогда, слабым кивком показав, что готова, маркиза поднялась по лестнице, приволакивая раненую ногу.

Она ступила на эшафот, где ее ожидал Гийом, будто на сцену, выставляя себя на всеобщее обозрение, хотя с ее точки зрения сценой была сама Гревская площадь - с ее крашеными домами, остроконечными черепичными крышами, измазанными бычьей кровью кабачками и большими фонарями у въезда на улицу дю Мутон.

Маркиза вспомнила перерезанные глотки, сваренную человеческую голову в сосуде, отрубленную кисть Клода Ле-Пти, приходившую по ночам Прекрасную Ириду и задумалась, бегают ли обезглавленные люди, подобно обезглавленным уткам? В памяти всплыла история о головах, которые ползали по земле, слизывая собственную кровь. Маркиза взглянула на целое поле бестелых голов - нелепое и необозримое капустное поле.

Повернувшись лицом к Сене, напротив большого креста, Мари-Мадлен преклонила колена на куче гревского песка - с какого еще песчаного берега? Она слегка увязла в мягкой холодной массе - в своей единственной и столь недолговременной могиле. Аббат Пиро произнес сакраментальную формулу отпущения грехов: они оба напрочь забыли про корзину с вином.

Гийом разорвал верх рубахи, обнажив еще красивые плечи Мари-Мадлен. Она застыдилась лишь после того, как палач распустил ей волосы, а затем обстриг их сзади и по бокам. Он вертел ее головой во все стороны - порой довольно грубо, больше получаса потратив на стрижку и бритье, поскольку в тот день выпил для храбрости. Публика усмотрела в этой медлительности бесчеловечную жестокость, заколыхалась, зароптала, разразилась поношениями, хотя нельзя было точно сказать, адресовались ли те Гийому или вызвавшей эту жестокость смертнице. Волосы Мари-Мадлен падали из-под ножниц, рассыпаясь по плахе меховым ковром, шерстью диковинного зверя. Вскоре их продадут цирюльнику, который сделает из них великолепный гигантский «бинетт» - тот самый, что уже год спустя наденет маршал Люксембург в день победы Месье над принцем Оранским в Касселе[174].