Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 3 2012)

• Название: Новый Мир ( № 3 2012)
• Автор: Новый Мир Новый Мир
• Жанр: Современная проза

Ежемесячный литературно-художественный журнал http://magazines.russ.ru/novyi_mi/

---

Разговор о сходстве этих трех текстов важен, но не критично важен. Гораздо важнее — разговор об их отличиях. Один из базовых мотивов у Фолкнера и Соколова — крик — оказывается у Горалик довольно второстепенным. Он встречается во всех новеллах книги, однако собственное значение приобретает только в тексте «Кнопка», о смерти матери героя: «Я спросил несколько раз, чтобы правильно понять, что мама умерла. Тогда я вежливо предупредил тетю Нонну и Нолика, что сейчас я уйду в свою комнату и буду кричать. Мама и Дина всегда учили меня, что если я чувствую, что меня что-то переполняет и мне надо бегать, или бить во что-нибудь кулаками, или кричать, как сейчас, то лучше всего предупредить людей, пока это не началось, чтобы они не испугались и не попытались меня скрутить, или вызвать милицию, или еще что-нибудь, потому что я очень сильный, а в такие моменты даже не понимаю, что делаю, и могу убить кого-нибудь, кто попытается меня скрутить. Так что я очень вежливо предупредил тетю Нонну и Нолика, что вот-вот начну кричать, и еще я успел попросить их предупредить соседей, как всегда делала мама. Я ушел к себе в комнату и начал кричать. Я все кричал и кричал, у меня даже стал болеть рот, но я все не мог перестать кричать. Наверное, тетя Нонна и Нолик предупредили только соседей справа и слева, потому что соседи снизу начали стучать по батарее, но я в этот момент уже почти закончил кричать и не набросился на батарею с кулаками, как в тот день, когда Дина уехала и даже не попрощалась со мной. Тогда я сильно разбил о батарею руку, но сейчас я уже почти перестал кричать».

 

До того крик как ультимативная манифестация «человеческого/природного» vs «культурное/цивилизационное» в тексте присутствует, но на десятых ролях: «Я закрыл глаза руками и закричал, я очень пожалел, что сюда полез. Рядом тоже закричали, я понял, что мы все погибли, и закричал еще сильнее» (новелла «Кот»). «Когда у меня столько зеленых карточек, я могу делать что угодно: есть мороженое и конфеты, ходить в кино и на каток и даже иногда кричать и хлопать, когда я смотрю телевизор» (новелла «Чудище»). «Я должен был продолжать кричать, иначе мама услышала бы, как чудище плачет. Я закричал маме, что моя любимая красная ручка протекла, и показал ей свою красную ладонь» (там же).

И только в «Кнопке» крик Валерия не просто совпадает с криком фолкнеровского Бенджи и героя «Школы для дураков», но совпадает семантически — крик обоих героев, как и крик Валерия, воплощает «протест обездоленных. Их потоки сознания отражают то, как постепенно у них отнимается все, что им дорого» [3] .  И именно в этой же новелле, где крик оказывается главным персонажем, все начинается на кухне — то есть там, где начинается крик у Фолкнера и Соколова.  У Горалик кухня, правда, не названа, но из приведенного отрывка она возникает как пространство, противоположное «своей комнате», куда герой может уйти, комнате, чтобы кричать.

Все это — о поверхности, о параллелях, о сходстве. На самом же деле Валерий — фигура очень далекая и от Бенджи, и от героя «Школы для дураков». Дистанция эта соразмерна дистанции между вышеупомянутыми и фигурой юродивого. История в том, что если у Фолкнера и Соколова «идиот» — это оптический инструмент (и только — у Фолкнера, по большей части — у Соколова), у Горалик он действительно персонаж, человек, обладающий собственной субъектностью в большей степени, чем у предшественников; по-настоящему «юродивый» — один из нас, постоянно беспокоящийся о рыбках, о коте, о Дине, о маме: такая почти религиозная фигура святого, предстоятеля. Недаром он седой и «большой, сильно больше почти всех людей, даже мясника». Валерий — не только «оптика», «взгляд», «дискурс». Он, кажется, действительно «хороший человек», который может «следить за этим по карточкам». Совсем явно его природа предстоятеля выходит на поверхность в истории с милиционером, которого Валерий не зря называет «мой милиционер»: «Я рассказал это моему милиционеру и сказал, что из-за меня мы все, наверное, утонем. Но пока мы не утонули, — сказал я моему милиционеру, — мне придется взять на себя ответственность за него».

Валерий у Горалик — фигура религиозная: определенный тип святого, наивного праведника, в котором сочетаются подозрительность по отношению к самому себе — и бесконечное доверие к окружающему враждебному миру.

«Я понял, что у Господа все-таки есть совесть, и вдруг успокоился. Милиционер и кот тихо сидели на ковре и смотрели вокруг, и ковер под нами очень приятно покачивался на волнах. Людей вокруг почти не было, только хороший таджик проплыл в своей тачке совсем близко от нас. Он сидел в тачке и что-то напевал и рисовал пальцем круги по воде, у него получалось очень красиво».

Это я, ученик специальной школы такой-то, отзовись и т. д.

Тут пора перейти к «Устному народному творчеству обитателей сектора М1». Сразу: «M1» — книга совершенно не о том, о чем «Валерий». Вместе с тем я понимаю, что это книга в некотором смысле о том же самом. И возможность поговорить о ней подробно внутри одной и той же рамки — важна.

Во-первых, кажется осмысленным предположение о том, что Валерий живет внутри пространства Ада, описанного в «М1». Не только он, а и кот, и Дина, и Нолик, и мертвая мама, и прочие. Эта вот квартира с кнопкой, мясники и аквариумы, рыбки, коты — это, конечно, предметы и обитатели ада, в которых Валерий — не специально ужасное существо, а один из, и мука его такая же (или такая же ни на что не похожая), как у всех, например у его мамы и рабочих, которых он в первой новелле принимает за бесов, — так вот он, один из, — там живет. На это, в общем, не совсем прямо, но указано в тексте «M1» — см. сказку «Заступные работы». Однако более интересная история про эту, вторую, книгу находится, как мне кажется, в другом месте.

Поначалу я, как и многие, с некоторой самонадеянностью положил себе, что перед нами такая более или менее сложная религиозная история: нарратор изнутри сведенборгианских адских областей, фольклор этих самых областей, etc. Между тем рассказанная в «М1» история проще — и одновременно глубже, чем просто религиозная аллегория. Голос сообщающего здесь важнее многого — не потому что нарратив образуется таким образом, а потому, как этот голос устроен, что он на самом деле хочет нам сообщить. Это не про ад и вообще не про посмертное существование — ну хорошо, отчасти. Так где в другом месте находится более интересная история про «Устное творчество обитателей сектора М1»? Там, где «нас выгоняли на работу без всяких списков, отсчитывали в воротах пятерки. Строили всегда по пятеркам, ибо таблицей умножения умели бегло пользоваться далеко не все конвоиры». Сергей Петровский не умер, он попал в лагерь.

Об этом нам говорит многое, начиная от слова «сектор» в названии и того, что «всего в аду, говорят, шесть обитаемых зон» — именно столько, шесть, нацистских лагерей уничтожения выделяют историки Второй мировой войны. В тексте присутствует множество фигур и реалий, которые также могут быть интерпретированы с этой точки зрения. Так, например, сюжет текста «„А почто ты, кумушка”, — говорит змея…» представляет собой вариацию на тему частого сюжета лагерной литературы, встречающегося и в европейских текстах о Холокосте, и в воспоминаниях заключенных ГУЛАГа об охраннике, предлагающем матери выбрать, кого из ее детей он оставит в живых. Почти не проговоренный, а только обозначенный сюжет с происхождением бесов также может быть интерпретирован как диспозиция «заключенные-капо». Да и сам основной посыл собирания, названного «коллекционированием», — один из базовых для лагерной литературы.

Однако перед нами не прямая метафора. Лагерь, частью которого является сектор М1, устроен не так, как, скажем, в «Колымских рассказах» Шаламова, которые вообще представляются мне важным претекстом к рассматриваемой книге [4] . Если в «обычном» лагере, по выражению Андрея Синявского [5] , «психика исчезла, есть физика, реагирующая на удар, на пайку хлеба, на голод, на тепло», в мир «Сектора М1» попадают здоровыми, и тело статично, «все навсегда», а страдание, «маета» происходит с душой. Если Шаламов оценивает лагерь с точки зрения опыта (и приходит, как известно, к выводу о том, что лагерный опыт целиком негативен), то здесь, в вечности, вопрос об оценке с точки зрения возможного позитивного опыта, да и вообще оценки, не стоит. Все уже произошло, совершилось, и можно только собирать коллекцию слов, фиксировать не события, но уже созданное, фольклор — да и то не зачем-то, а для того, чтобы не касаться местного предметного мира, который уж и вовсе невыносим — хотя непонятно, что на самом деле ужаснее.