Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 10 2012)

• Название: Новый Мир ( № 10 2012)
• Автор: Новый Мир Новый Мир
• Жанр: Современная проза

Ежемесячный литературно-художественный журнал http://magazines.russ.ru/novyi_mi/

---

В доме — вместо тепла.

Вместо воздуха — в легких!

Он хозяином был.

Он жирел, сатанея…

 

Страшно то, что без страха

мне

гораздо страшнее [47] .

 

Сколько в этих стихах безнадежной боли… Но ни при знакомстве с ними, ни когда перечитывал их, не казалось мне, что это «другой Рождественский» . Так должен был писать автор «Поэмы о разных точках зрения». Не случайно поэт намеревался назвать будущую книгу — «Стихи этого времени». Разнящиеся тематически, они образуют вполне осязаемое единство мысли и чувства. Он не растерял поэтической формы, поэтической мощи. Его стихотворное слово будто скроено было на вырост.

Как-то спросил, не «клонят» ли «лета к суровой прозе». Улыбнулся: «Не клонят». Не лукавил, и есть высшая справедливость в том, что — наперекор страшному недугу — пришли к нему в конце жизни такие стихи.

 

В начале мая 2006 года дом на Карла Либкнехта снесли. Подгадали как раз к годовщине Победы в войне, о которой он столько писал.

Любовь всегда найдет

Ломовская Марина Валентиновна родилась в Подмосковье. Окончила Московский полиграфический институт по специальности книговед-библиограф. Заведует германским и славянским отделами в Библиотеке иностранных языков Университета Мирай в Тулузе, Франция. Публиковалась в журнале “Звезда”. Автор статей в словаре “Российское зарубежье во Франции: 1919 — 2000” (2010). Живет в Тулузе. В “Новом мире” публикуется впервые.

 

 

 

                    ...я вижу: на ветру

Ты ищешь дом, где родилась я — или

В котором я умру.

 

Так сложилось, что ветра не было в тот весенний день 2008 года, когда я направилась в Ванв, чтобы своими глазами увидеть дом, где не родилась и не умерла Марина Ивановна Цветаева, но в котором прожила последние годы во Франции. Хотя накануне, когда я только приехала из Тулузы в Париж на несколько дней, был и ветер и дождь.

В ванвском доме Цветаева поселилась летом 1934-го и покинула эту, как она называла, “руину” летом 1938 года. После этого дома, если не считать совсем краткого промежуточного периода, была только гостиница “Иннова” на бульваре Пастер, то есть

Дом и не знающий, что — мой,

Как госпиталь или казарма.

Чтобы попасть в Ванв, нужно доехать до станции “Мэри д’Исси” — ведь в “Повести о Сонечке” говорится определенно: “Спускаемся с Муром <...> к нашему метро Mairie d’Issy…” Или, приглашая к себе кого-нибудь, М. И. подробно описывала дорогу, например в письме к Ариадне Берг от 18 февраля 1935 года, и предупреждала: “Спрашивайте от времени до времени каждую следующую улицу, если Вы начнете с J. В. Potin — никто ее не знает, ибо это щель. Я Вас жду и обнимаю. <...> МЦ” . Тщательно описан маршрут от метро до дома и в письме к Б. Г. Унбегауну от 8 октября 1935 года с характерным — больше правды, чем шутки — завершением: “Входите в угрюмого вида дверь по мрачнейшей лестнице — 2-ой эт<аж>, правая дверь — стучите. — Всё”.

Присоединившись мысленно к тем реальным и гипотетическим адресатам, которых М. И. просила: “Пойдите в память мою...”, “Пойдите во имя мое...”, спускаюсь в метро, жду поезда:

Ползет подземный змей,

Ползет, везет людей.

И каждый — со своей

Газетой (со своей

Экземой!)...

Под стихотворением “Читатели газет” стоит место и дата: Ванв, 1 — 15 ноября 1935, то есть к моменту написания этого стихотворения прошло больше года, когда именно эта 12-я линия парижского метро сделалась основной для регулярных поездок в город. “Газетами всю жизнь брезговала, а теперь, — как писала М. И. в этот период Наталье Гайдукевич, своей относительно новой на тот момент корреспондентке, — наш дом завален газетами”, 9-летний Мур “из них пьет” , а “отец <...> сам целиком поглощен общественностью, весь в газетах”. И дальше объясняет и возмущается: “...„понять” теннис, или очередную разрезанную женщину, или очередное падение проворовавшегося министерства — не хитро. Но я всего этого знать не хочу!”

Кача — “живет с сестрой” —

ются — “убил отца!” —

Качаются — тщетой

Накачиваются.

<...>

Газет — читай: клевет,

Газет — читай: растрат.

Что ни столбец — навет,

Что ни абзац — отврат...

Чтение газет продолжается — их вручают при входе в метро так настойчиво, хоть и вежливо, что не захочешь — возьмешь, развернешь: все то же... Еще читают газеты, хотя газетные дела идут все хуже и хуже: слишком трудно держаться перед напором неведомых в середине 30-х годов телевидения и интернета. Вещи полезные — спору нет, но кое в чем пострашней “Гутенбергова пресса” и “Шварцева праха” вместе взятых.

Станция “Мэри д’Исси” по-прежнему конечная. Выхожу из метро, перед которым на небольшой площади раскинулся пестрый фруктово-овощной и вещевой рынок. Во Франции рынки не меняют своего места столетиями, так что можно с уверенностью считать, что в свое время именно сюда с неизменной “кошелкою базарной” спускалась за покупками Марина Ивановна. Здесь она слышала и сегодня звучающую “французскую речь с акцентом, верней, один акцент с привеском французской речи”, здесь она размышляла: “Почему, если мне даже не нужно капусты, непременно, магнетически, гипнотически беру у „метека” кочан и даже, вернувшись, второй, только чтобы еще раз услышать его чудовищное для французских ушей „мерррси”, с топором рубнувшим „мадам”, а иногда и просто: „До свидания, приходи опять”. Почему, при худшей капусте, для меня метеков лоток непреложно — лучше? Почему рука сама, через лоток, жмет арабову, арапову и еще не знаю чью — лапу?” И, исходя из собственного опыта, текущих и надвигающихся политических событий, находила точный ответ: «Потому что все мы, от африканца до гиперборейца, camarades не de malheur, a: de danger [1] . Потому что, если мы все под Богом, то на чужой земле еще и под людским гневом ходим. <...> Потому что стара вещь — вражда, и сильна вещь — вражда. Иностранца я люблю за то, что у него на всякий случай голова втянута в плечи, или — что то же и на тот же случай — слишком уж высоко занесена”.

В находящемся неподалеку от метро туристическом бюро мне дали план города и пометили искомую rue Jean-Baptiste Potin. Эта улица, которая и в самом деле — “щель”, даже не последняя в Исси-ле-Мулино, а первая в Ванве, которому административно принадлежит и который, если судить по карте, соседствует с Кламаром и Мёдоном.

Благодарю, выхожу, начинаю подниматься. Стоило отойти на несколько шагов от площади, как я оказалась в полном одиночестве. Это не на “залюбленном” Ситэ, где какая только речь не слышна — английская, итальянская, испанская, португальская, русcкая, наконец! Вокруг меня — тишина и чистота, дома в основном все сплошь новой постройки, среди которых так редко проглянет вдруг какой-нибудь уцелевший от старых времен с черепичной крышей.

Прохожу мимо церкви Святого Этьена. Заходила ли сюда М. И., мне неведомо, но она определенно не могла не проходить мимо “с Муром или без Мура, в школу или за молоком” и не обращать внимания на такое внушительное сооружение. От церкви Святого Этьена в Исси-ле-Мулино дорога продолжает подниматься — вплоть до искомой улицы, в которую сворачиваю направо и иду по направлению к дому № 65.

Нет нужды говорить о том, что для Цветаевой дом — предмет одушевленный и многозначащий, со всегдашним оборотом на отчий Трехпрудный: “...почему-то у меня никогда, ни на одной квартире, в коридоре нет света. И вдруг, недавно, поняла: — Господи, да у нас в Трехпрудном <...> был темный коридор, и я еще всегда глаза зажимала, чтобы еще темней... Ведь это я — восстанавливаю”.

Поиски этого дома начались весной 1934 года: “...я все еще пытаюсь (уже 9 лет, с самого приезда во Францию!) найти <...> нечто обитаемое с садиком — то, что сейчас у всех русских, у которых дети, и даже у еще более нищих, но у всех есть бабушки, тетушки, какие-то пожилые шнырялы, — а у меня — никого...” Годами держалась за опушку кламарского леса — “все-таки — листья <...> с сардиночными коробками и жирными газетами, с вытоптанной навсегда травой”. И вот с чьей-то подачи или сама нашла квартиру, переезд с большими сложностями состоялся, и она пишет В. В. Рудневу 24 июля 1934 года: “Милый Вадим Викторович, / Наконец, вновь обрела дар письменной речи, и перо, и чернила. Пишу после ужасающего переезда и в еще очень несовершенном устройстве: совершенном расстройстве. Газа нет, света нет и когда будут — неизвестно, ибо денег — нет. / Но Бог с моими делами... (Вы все равно помочь не можете!)”