Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 10 2012)

• Название: Новый Мир ( № 10 2012)
• Автор: Новый Мир Новый Мир
• Жанр: Современная проза

Ежемесячный литературно-художественный журнал http://magazines.russ.ru/novyi_mi/

---

А я его в последний раз увидел, когда отцовский эшелон на 10 минут остановился в Омске. Увидел почти в полной темноте на грузовом перроне. Мне было непривычно его видеть, и я чего-то жалко лепетал и плакал.

Вот, собственно, и всё об отце. А впрочем, не всё!

В декабре 44-го, когда я уже учился в Военно-музыкальной школе, мне пришло извещение-вызов в Госбанк СССР. Я не понимал, в чем дело. Однако пришел. Чуть помыкавшись, попал к нужному окошку. И там мне выдали 73 рубля с копейками.

— От кого это? — спросил я.

— Деньги выдаются Вам по завещанию Вашего отца, — ответила тетя в окошке. Слово „завещание” я понял правильно. И — увы — опять заплакал. (Прости, Марк, но если судить по этому письму, то я выгляжу неким „плачущим большевиком”. Однако что поделать: именно так оно и было. Мальчишка остался мальчишкой — даже в военной форме…)»

Прервемся на минуту, и вот почему. Настоящее имя отца Роберта, как писала Вера Павловна, Ксаверий, но его начальнику оно не понравилось. Стал Станиславом [36] . Погиб же Станислав Никодимович Петкевич (р. st1:metricconverter productid="1906 г" 1906 г /st1:metricconverter .), по появившимся недавно сведениям [37] , не в 1944-м (или ранее) под Смоленском, а 22 февраля 1945 года в Латвии, в бою у хутора Машени. Он был командиром взвода 257-го отдельного саперного батальона 123-й стрелковой дивизии. Эти данные расходятся с теми, что сообщил Р. И. Рождественский в письме. Ждет объяснения и тот факт, что, прослужив полжизни и пройдя всю войну,  С. Н. Петкевич в 1945 году имел звание лейтенанта.

«А теперь — по поводу твоего косвенного предложения об „Омском сборнике”. С одной стороны — заманчиво, а с другой — сложно. Я же не знаю, какие у вас там „литературные веянья”. Кто захватил власть? „Бондаревцы”? Или нормальные люди? Я вообще, если честно, не знаю ни единого сегодняшнего омича-поэта. Есть ли они? (Наверняка должны быть!) Какие они? Это я к тому, что твое (и, допустим, мое) предложение о сборнике может вызвать целую бучу, в которой прежде всего достанется лично тебе! Зачем? Мне-то плевать, — я видывал (и слыхивал) всякое. Привык.

И потом, издавать сугубо „краеведческую” книжку стихов бессмысленно. Она же, помимо воспоминаний, должна быть сегодняшней. Во всяком случае, так я думаю. <…>

(Во размахался!)

Ладно. Посылаю тебе книжку новую (или, будем говорить: почти новую!). Издана неожиданно для меня в Краснодаре [38] . Там много сравнительно новых стихов. Пишу я и сейчас. И тоже готова целая кучка (а может — куча) всяческих „поэтических произведений”. Работаю с охотой (тьфу-тьфу, чтоб не сглазить!). А над сборником (конечно, туда должны войти перечисленные тобою стихи!) я буду думать. Даже буду его потихоньку готовить и ждать от тебя ответа.

P. S. Да, чуть не забыл: сборник стихов по-омски — это что? Сколько строк? или печатных листов?

Р. ».

 

Его не стало в августе девяносто четвертого. А уже в декабре появились «Последние стихи Роберта Рождественского». Конечно, я сразу заметил: не все они «последние». И не все — «шедевры». Но концентрация потрясающих стихотворений на единицу книжной площади оказалась столь велика, что не оставила сомнений в особом месте сборника среди многочисленных изданий Рождественского.

«Книга — о смерти, о подступающей смерти, об ожидании смерти. Можно сказать, попытка итога, последний рывок души: найти в случившемся смысл, — напишет Лев Аннинский. — Но более всего, и глубже всего, и глуше — сама борьба души с подступающим небытием: попытка не согнуться.

Чисто „рождественская” оборона юмором:

 

Тихо летят паутинные нити.

Солнце горит на оконном стекле.

Что-то я делал не так?

Извините:

жил я впервые

на этой Земле.

 

…Мужество Рождественского — не только в противостоянии подступающей физической смерти, хотя потрясает и это: „Неотправленное письмо хирургу” будет не раз перечитано и под чисто человеческим углом зрения. Но тут больше: мужество духа, глядящего в глаза пустоте. Спокойное отрицание пустоты. Через констатацию» [39] .

В другом стихотворении из тех лет Рождественский признается:

 

Никаких капиталов не нажито:

может, я не тот,

                     может, время не то.

Вот живу

и свой возраст донашиваю,

будто старенькое пальто [40] .

 

Довольно неожиданный «„валютный” вид на Кремль».И «восемь тысяч» при пересчете мельчают прямо на глазах. О его материальных проблемах догадался немного раньше, чем прочел это стихотворение. Позвонил на Горького, снова ставшую Тверской, но услышал незнакомый голос с незнакомым акцентом. Камеи же, заподозренные мною в весьма знатном происхождении, на поверку обернулись гипсовыми слепками.

Наши врачи отказались оперировать: нет ни малейшей надежды. С чем не согласились врачи французские. Дело было за малым — за деньгами. За очень серьезными деньгами. «Ходили по важным чиновникам, покупали валюту (тогда, в начале 90-х, ее можно было купить только во Внешэкономбанке после предоставления кучи справок, анализов, биографий и ходатайств, и то по большому блату)…» — расскажет Екатерина Рождественская [41] .Кто знает, как скоро достигли бы их усилия цели, если бИосиф Кобзон и Владимир Панченко [42] не добрались до самого верха. Там распорядились обменять рубли на валюту, но ее не хватило даже на первую операцию. Оплатили счета военного госпиталя «Валь-де-Грасс» французские и русские друзья Роберта, в основном — Алекс Москович [43] . У смертельной болезни были отвоеваны несколько лет жизни. И — «Последние стихи…».

Не так давно столкнулся с утверждением: Рождественский в душе был верующим человеком [44] . Отнесся скептически. Но если понятие веры укрупнить, расширить, отвергнутая точка зрения не покажется чересчур надуманной.

 

Я верующим был.

Почти с рожденья

я верил с удивленным наслажденьем

в счастливый свет

                       домов многооконных…

Весь город был в портретах,

                                    как в иконах.

И крестные ходы —

                          порайонно —

несли

свои хоругви и знамена…

 

А я писал, от радости шалея,

о том, как мудро смотрят с Мавзолея

на нас вожди «особого закала».

(Я мало знал.

И это помогало.)

Я усомниться в вере

                          не пытался.

 

Стихи прошли.

А стыд за них

                  остался [45] .

 

Покаяние? Да нужно ли было Роберту Рождественскому каяться? В конце концов, он всегда оставался верен не столько псевдокоммунистическим, сколько демократическим идеалам, и лишь забрезжило их время, как у него словно второе дыхание открылось.

Совсем от вопросов, однако, не избавился. Правда, когда прочел: «Я мало знал. / И это помогало», показалось, будто получил ответ на некоторые из них. Потом подумал: как же так? Жил он в двух шагах от Кремля, в самом что ни на есть центре «общественной и политической жизни страны», изъездил вдоль и поперек весь мир — и «мало знал»? А может быть, не хотел, не смел знать? Может, опасно было знать?..

Поэт предчувствовал возражения. Иногда пытался что-то объяснить — как в хулиганистых с виду куплетах«Ламца-дрица, гоп-цаца!..», где единственный, наверно, раз употребил крепкое словцо. Чаще же судил себя беспощадно и едко. В стихотворении с громоздким названием «Воспоминание о встрече руководителей партии и правительства с интеллигенцией», о которой не без юмора рассказывал когда-то мне, ощутимо сместил акценты:

 

Надо было назвать

                        дурака дураком!

По роскошной трибуне

рубануть кулаком!..

Ты — мой бедненький —

не рубанул, не назвал…

А потом бутерброды в буфете жевал.

И награды носил.

И заботы терпел.

 

Что ж ты хнычешь и губы кусаешь теперь?! [46]

 

Поразительно, как, разбираясь с прошлым, он оценивал настоящее и провидел будущее! Даже не заметишь порой, где кончается это прошлое и начинается наше сегодня…

 

Как живешь ты, великая Родина Страха?

Сколько раз ты на страхе

                                возрождалась из праха!..

Мы учились бояться еще до рожденья.

Страх державный

                      выращивался, как растенье.

И крутые овчарки от ветра шалели,

Охраняя

колымские оранжереи.

 

И лежала Сибирь, как вселенская плаха,

и дрожала земля от всеобщего страха.

Мы о нем даже в собственных мыслях молчали

и таскали его, будто горб, за плечами.

Был он в наших мечтах и надеждах далеких.