Владимир Зазубрин - Два мира (сборник)

• Название: Два мира (сборник)
• Автор: Владимир Зазубрин
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 2008
• ISBN: 978-5-9533-346

Гражданская война — самая страшная и жестокая из всех, что придумало человечество. Рушатся все нравственные и этические устои, отцы убивают родных детей, а одни верующие сжигают других прямо в церквях. И каждый ищет свою правду.

Роман «Два мира» (1921) — первое масштабное произведение о Гражданской войне, получившее огромную популярность и переиздававшееся при жизни автора более 10 раз!

Беспощадная борьба двух мировоззрений вызвала к жизни одну из самых страшных репрессивных организаций в истории — ВЧК. Ее сотрудники, искренне убежденные в правоте своего дела, в величии нового, «пролетарского» мира, буквально утопили Россию в крови, борясь за ее светлое будущее. А потом и сами, ненужными «щепками», были выброшены на обочину истории.

Повесть «Щепка» (1923), или «Повесть о ней и о ней», явилась первой правдивой и страшной в своей подлинности картиной «классовой революционной борьбы», показавшей ее изнанку.

Автор этих выдающихся произведений, Владимир Яковлевич Зубцов (1895–1938), был расстрелян. Реабилитирован посмертно.

---

Штабс-капитан Капустин задумчиво помешивал ложечкой в стакане.

— К осени Волга у нас полноводной делается. Плавно так, спокойно она, как дородная красавица, идет между берегов…

Должен вам сказать, господа, что я хотя и штабс-капитан, но человек не военный и не злой я, нет. Нет у меня этого драчливого задора военного. Противна мне война и всякая военщина. Служил я раньше преподавателем естественных наук в женской гимназии и реальном, никогда я политикой не интересовался: зоология для меня была интереснее всяких социологий, политических экономий и историй революционных движений. Знал я только букашек да мошек, ездил на охоту. Занимался препарированием всякой всячины. Грешил немного геологией. Есть у меня в этой области даже работа. Жил себе человек тихо, мирно. А тут вдруг этот чешский переворот, и забрали меня, голубчики, за то, что я имел несчастье в германскую войну школу прапорщиков кончить и штабс-капитаном стать. Я было это по-обывательски нейтралитетом хотел отговориться. Пригрозили расстрелом. И вот пошел я на войну. Но даю вам честное слово, господа, что пошел я без всякой злобы на большевиков, не знал я их, да и сейчас не знаю и сейчас не понимаю, за что, собственно, мы деремся.

Капустин замолчал, стал торопливо закуривать. Ноздри его слегка раздувались, глаза были серьезны. Мотовилов мерил капитана презрительным взглядом и, обращаясь к Петину и другим своим единомышленникам, заговорил, подчеркивая и отчеканивая каждое слово:

— Вот тебе и славные н-цы, каковы господа? В недурную компанию мы попали? Полюбуйтесь, пожалуйста, не угодно ли — вот господин Колпаков, либерал до мозга костей, имеющий намерение сменить офицерский мундир на поповскую рясу и спрятаться от страшных большевиков за юбку своей попадьи; вот штабс-капитан, друг букашек, таракашек и сам божий бычок, до сего времени не знающий, за что он воюет, и в простоте душевной думающий, что с красными можно столковаться о мире.

Капустин побледнел, выронил папиросу. Волнуясь и задыхаясь, он остановил Мотовилова:

— Послушайте, поручик, какое вы имеете право так издеваться над людьми, чем вы, собственно, лучше нас, в чем ваше преимущество? Кто это вам позволил обливать всех презрением?

Мотовилов нагло улыбнулся:

— Кто позволил? Вот это мило. Презирать вас я имею полное право. Я иду на смертный бой за воссоздание Великой Единой России во главе с самодержавным монархом. — Мотовилов закурил. — Да, с самодержавным, непременно, и таким, какого еще не было раньше. Я верю, что только он воссоздаст армию и поставит офицерство на должную высоту. Вот что дает мне право презирать вас, шпаков, позволяет мне плевать в ваши заячьи душонки.

— Правильно, Мотовилов, правильно, крой полтинников, — загудели его единомышленники.

Что-то тяжелое и напряженное повисло в комнате. Недавние собутыльники разделились на два враждебных лагеря. Офицеры, ранее, до отхода в резерв, связанные общими боевыми задачами, думавшие только об отдыхе и еде, еще ладили между собой. В училище тоже все были спаяны железной дисциплиной, о политике почти не говорили, побаиваясь друг друга. Теперь же каждый почувствовал себя более или менее самостоятельно, к тому же несколько рюмок вина развязали языки. Барановский в училище молчал и считался весьма исполнительным и надежным юнкером. В полку он тоже себя ничем не проявлял. Но, будучи человеком неглупым и чутким, он переживал в душе за последнее время сильную ломку. После доклада пленного командира бригады, по рассказам местных жителей, по литературе, оставляемой красными в деревнях, у него складывалось весьма хорошее мнение о Советской России. В его воображении не раз вставал образ титана-пролетария, рвущего свои оковы, в неудержимом, всесокрушающем порыве к освобождению вышедшего на защиту своих прав с винтовкой и молотом в руках. Не столько умом, ясно и определенно, сколько в душе, смутно, он начинал чувствовать, что правда на стороне красных. Мотовилов был неприятно удивлен, когда Барановский, всегда такой вежливый и сговорчивый, подошел к нему и, смело смотря в глаза, с нервной дрожью в голосе спросил:

— Ну скажи, Борис, скажи ты, считающий себя человеком, а не букашкой, думающий, что у тебя большая человеческая, а не звериная душонка, где правда твоей жизни? На что опираешься ты, когда говоришь с таким презрением и злобой о красных или о людях, не желающих ввязываться в гражданскую войну? Скажи?

— И ты, Брут?

— Ну, Борис, я никогда не считал тебя своим другом.

— Ах, так. Что же, я скажу, пожалуй.

Мотовилов стал медленно закуривать, стараясь выиграть время для того, чтобы обдумать лучше ответ.

— Так вот, видишь ли, по моему мнению, в жизни торжествует только сила. Не верю я и не интересуюсь никакими правдами в жизни. По-моему, где сила, там и всякая ваша правда. Кроме того, я думаю, что русский народ монархичен по своей натуре. Без идола ему не обойтись.

Барановский громко засмеялся:

— Ну, Боря, хоть и большая у тебя душа, как ты думаешь, а умишко-то куриный. Сказать, что русскому народу нужны царь и нагайка, по меньшей мере смешно. Совсем не то там. Там, брат, широта размаха, планы грандиозные и дела великие. Ты говоришь, что с вами европейская интеллигенция, то есть опять-таки люди, насквозь проникнутые рутинерством, люди, которые могут строить новое только на старый лад. А у красных теперь весь богатый запас революционной и творческой энергии народа получил свободный выход и приложение. Да у них и интеллигенция есть, только своя. Нет, брат, сила на их стороне, и, посмотришь, разобьют они нас.

Мотовилов презрительно молчал. Петин вызывающе смотрел на говорившего.

— Так вам, Иван Николаевич, осталось только к красным перебежать, ведь вы же форменный большевик.

— И перебегу, — с силой и злобой ответил Барановский, круто повернулся и вышел из избы.

Колпаков спокойно констатировал:

— Пьян как сапожник, и больше ничего. Проспится — опять будет подпоручик Барановский.

Глава 18 НИЧЕГО НЕ ПРОИЗОШЛО

Н-ская дивизия обратила на себя внимание диктатора, он верно оценил ее как одну из лучших и надежнейших частей. Н-ской дивизии верховным правителем было пожаловано георгиевское знамя и срок стоянки в резерве продлен еще на полмесяца.

Расходились с парада с песнями. Мотовилов и Барановский, отправив свои роты с помощниками, стояли на углу главной улицы и смотрели на проходившие мимо части дивизии. Учебная команда шла редким, широким шагом. Концы штыков стояли над головами солдат ровной щетиной.

Калинушку ломала, ломала, ломала, ломала.
Чубарики-чубчики ломала.

Учебники ногу держали хорошо. Ряды их не гнулись. Дистанция между отделениями была отрезана, как по мерке.

…ломала, ломала, ломала.

Было что-то широкое в этой песне, спокойное и ленивое. Барановский стоял, слушал, и в его воображении вставали залитые солнцем тучные заволжские степи, необъятные поля спелой пшеницы и тишина над всем этим простором. Тихо, жарко, нет мыслей и желаний.

…бросала, бросала, бросала, бросала.

Мимо шла комендантская команда.

Правосла-а-а-авный генера-а-ал.

На другой день после праздника зашел к Барановскому за деньгами местный кузнец, ковавший ему лошадь. Барановский с Фомой и Настей сидели за столом и пили чай. Пригласили и кузнеца. Тот был очень удивлен таким приемом и стал отказываться, называя Барановского «ваше благородие».

— Брось ты это, дядя, а зови-ка меня просто Иваном Николаевичем.

Кузнец недоверчиво крутил головой.

— Да ты чего, Никифор, ломаешься? — сказала Настя. — Садись, выпей стаканчик. Он у нас простой. Садись!

Она перевела свои сияющие глаза на офицера. Никифор положил шапку, перекрестился на передний угол и нерешительно сел на край стула. Настя налила ему чаю в чашку с золотыми разводами и подвинула крынку густого, жирного молока. Барановский, указывая на мешочек с сахаром, предложил гостю:

— Пожалуйста, с сахаром.

Кузнец махнул рукой.

— Мы уж отвыкли от него, спасибо. Забыли уж, когда и пили-то с ним.

— Ну вот теперь попейте.

Никифор налил чай на блюдечко и стал пить, откусывая сахар маленькими кусочками. Выпил чашку и, подавая ее Насте, вспомнил:

— А я, однако, наврал вам насчет сахару-то. Ведь недавно я пил с ним. Вот как красны-то у нас были, так угощали.

Барановский обрадовался:

— Как у вас тут, интересно, красные жили? Расскажите, что они говорили про нас, про войну, вообще какие у них порядки?

Никифор замялся:

— Известно, чего говорили, как уж враги, так, значит, враги.

Настя резко обернулась к кузнецу:

— Ты, Никифор, не мнись, а говори толком, что, как и чего. Не гляди на него, что он в погонах, он хоть и офицер, а вовсе не белый.