Андрей Валентинов - Нам здесь жить. Тирмен

• Название: Нам здесь жить. Тирмен
• Автор: Андрей Валентинов
• Жанр: Научная Фантастика
• Год: 2010
• ISBN: 978-5-699-45754-0

Белые буквы барашками бегут по голубизне экрана, врываются в городскую квартиру архары-спецназовцы, ловят убийц Первач-псы, они же "Егорьева стая", они же "психоз святого Георгия", дымятся на газовых конфорках-"алтарках" приношения утопцам и исчезникам, и звучит в эфире срывающийся вопль: "Всем! Всем, кто нас слышит! Мы - Город, мы гибнем!.." До конца ХХ-го века оставалось меньше шести лет, когда они встретились в парковом тире. Мальчишка-школьник бежал от преследований шпаны, старик-тиршик ожидал прихода "хомячков" местного авторитета. Кто они, эти двое - торговцы расстрельными услугами, стрелки без промаха и упрека? Опоры великого царства, знающие, что не все на этом свете исчислено, взвешено и разделено?! Они - тирмены. Рыцари Великой Дамы. Но об этом не стоит говорить вслух, иначе люстра в кафе может рухнуть прямо на ваш столик. Удивительное соавторство Г.Л. Олди и А. Валентинова - и два удивительных романа "Нам здесь жить" и "Тирмен", две истории одного города, где играют в пятнашки быль и небыль... Содержание: Нам здесь жить (роман), стр. 5-568 Тирмен (роман), стр. 569-924

---

Или никогда не теряли его.

Им нужны не мы, но меня окатывает леденящей волной запредельного ужаса, и я инстинктивно сжимаюсь в комок, прячась за человеческой спиной Фола.

Псы уносятся прочь – и тогда я с трудом нахожу в себе силы разлепить, разорвать моментально спекшиеся, вплавившиеся друг в друга губы.

– За ними, – сипло выдавливаю я.

И ощущаю, что Фола, как и меня, бьет мелкая дрожь.

Кентавр трогается с места.

Мы едем домой.

Домой…

Вослед автоматной очередью бьют короткие, чужие, страшные строки, наполняя сердце талым снегом:

– Пастырь Егорий
Спит под землею.
Горькое горе,
Время ночное.

Встал он из ямы,
Бурый, косматый,
Двинул плечами
Старые латы.

Прянул на зверя…
Дикая стая,
Пастырю веря,
Мчит, завывая…

Улицы, дома, Выворотка… быстрее!

Быстрее!

– Горькое горе
В поле томится.
Ищет Егорий,
Чем поживиться…

7

У моего подъезда шел бой; беззвучный и бескровный.

По другой стороне улицы немо процокала каблучками молоденькая девица, едва удерживая поводок с огромным доберманом; компания подростков на роликах мотнулась совсем рядом, лишь на мгновение притормозив; медленно спешила куда-то старушка в клетчатом салопе, помахивая авоськой, и шествовал за старушкой старичок без авоськи, в пиджаке с орденскими планками – у них у всех был последний день, последний навсегда, у каждого свой и один на всех, миг безразличия и слепоты бытия, растянутый смертью в бесконечность, у них был день, июнь и тополиный пух…

Только у моего подъезда был снег и бой.

Снежный ком катается по земле, словно пытаясь выгладить асфальт до зеркального блеска; переворачивается скамейка, бархатные затычки щекотно шевелятся в моих ушах – фантомные звуки, вой-обманка, крики-ложь, враки-рычание… ком распадается, и свора Первач-псов выворачивается полукругом, прижимая Пашку, моего Пашку, спиной к двери подъезда. Страшные Пашкины руки выставлены вперед, беспалые культи взблескивают в свете солнца рыбьей чешуей, косо срезанные на конце ножом мясника-хирурга. Он никогда не умел драться, я помню это, помню с отчетливостью кошмара – я тоже не умел, но я пробовал, пробовал всегда, отчаянно, собственным упрямством заставляя считаться с собой, а он даже и не пробовал…

Папа ходил в школу разбираться с Пашкиными обидчиками, тщетно взывая к их пониманию; первый раз папа, и второй раз папа, а в третий и четвертый – я с Риткой, после чего больше ходить не пришлось.

Ближний из псов взвивается в воздух, что-то крича человеческим ртом. Первач рушится Пашке на грудь, ища горла, но брат мой выскальзывает игрушкой из мокрой резины, обтекает косматую смерть, и наотмашь хлещет пса левой культей. Чешуйчатый блеск на миг приникает к шерсти и плоти Первача, широко распахивая ее мокрым ноздреватым провалом; так деревянный меч ребенка распахивает нутро февральского сугроба. Крови нет, есть лишь сырая глубина, она истекает синим паром, и пес истошно воет тишиной, гулкой беззвучностью, кубарем откатываясь в сторону.

Они бросаются все вместе. Вся свора. Снова ком, снова круговерть снега и безумия, где уродливые руки без устали кромсают, рвут на части уродливые тела, уже совсем не похожие на собачьи, а лица людей, только людей и ничего, кроме людей – лица эти распялены звериным рычанием, распяты на нем яростной Голгофой… кажется, я схожу с ума.

– Пашка!

Горячая рука Фола силой удерживает меня на месте.

…он не пускает меня, проклятый кент, не пускает туда, где бьется насмерть мое нежданное сиротство, с каждой минутой все больше грозя превратиться в неизбежность!.. взгляд твердеет, обретая реальную плотность, взгляд властно упирается в грудь, украшенную зигзагом молнии по футболке, и молния под этим взглядом искрит, наливаясь жгучей силой, заставляя, подчиняя…

Фол вскрикивает и отшатывается, разжимая пальцы.

Свободен.

Бегу.

Бегу к подъезду, к Пашке и псам. Ноги ватные, я зависаю в воздухе, еле-еле проталкивая себя сквозь день, июнь и тополиный пух; так бывает во сне, так бывает в смерти, я уверен в этом, теперь уверен, и все равно – бегу.

Хлопает дверь подъезда.

Первач-псы в остервенении бьются о нее телами, заставляя содрогаться дом и тишину, после чего бураном срываются с места.

Исчезают за углом.

Лужицы слизи медленно тают на асфальте.

Я подхожу к двери и тяну ее на себя. Без усилия. Так надо: без усилия, бездумно и бессмысленно, так и только так.

…скрип петель, изнутри несет сыростью и кошачьей мочой, а под лестницей до сих пор валяется поломанный велосипед, трехколесный, никому не нужный уродец, рядом с глянцевой оберткой мороженого…

Я в подъезде.

Иду мимо велосипеда по лестнице; к себе.

За спиной стараются не шуметь кентавры и Ерпалыч; зря стараются – не шуметь в тишине Последнего Дня… Последних Дней, вплавленных друг в друга намертво, намертво…

Иду.

Ключи нашариваются в кармане сами; так и должно быть.

Мы внутри.

В квартире.

В моей квартире, в нашей квартире, по которой безмолвным призраком бродит Пашка. Вот он прошел мимо нас на кухню, зачем-то открыл холодильник; потом, мгновенно забыв о холодильнике, бросился в ванную, открыл краны… плещет вода. На обратном пути Пашка мимолетно останавливается прямо передо мной, тычется в лицо пустым взглядом – и проходит насквозь. Меня охватывает дикая тоска, горько-соленые брызги тают на губах (кровь? слезы? морская вода?..), уши закладывает, приходится сглатывать, что совсем не помогает, а вон Ерпалыч плывет по коридору снулой барракудой, вслед ему течет Папочка, подымая колесами горы ила…

Все.

Прошло.

Насквозь и дальше.

Пашка в комнате. Ходит кругами, и его чудовищные руки плывут перед грудью, блестящие обрубки, хищные культи, способные рвать и распахивать; а лицо брата моего безмятежно, словно летний простор океана, которого мне никогда не доводилось видеть… «Разве я сторож брату моему?» – интересуется кто-то глубоко внутри меня, и немного погодя отвечает: «Да, сторож».

Комната двоится, троится, накладывается сама на себя: были рябенькие обои, а теперь ромбы, оранжевые и коричневые, компьютер на столе возникает, чтобы сразу пропасть, сменившись кассетным магнитофоном (папа подарил, на день рождения…) – я навожу комнату на резкость, что дается с трудом, опускаюсь на колени и начинаю пальцами отдирать паркет.

Больно.

Фол сзади подает большую стамеску.

Когда пространство в один квадратный локоть расчищено, вонь сырой земли шибает мне в нос. Копаю. Сперва стамеской, а после выгребаю грунт ладонями. Земля забивается под ногти, от нее тянет гнилью, вокруг темно, сыро и пахнет грибами. Я откидываю назад гриву рыжих волос, чтоб не падали на глаза, и продолжаю копать стамеской… нет, мечом, коротким и широким мечом из бронзы, время от времени подравнивая края ямы.

Все.

– …под утесом,
Выкопав яму глубокую в локоть один шириной и длиною,
Три соверши возлияния мертвым, всех вместе призвав их:
Первое – смесью медвяной, второе – вином благовонным,
Третье – водою, и все пересыпав мукою ячменной…

Кажется, я что-то приказываю. Рядом возникает овечья морда, черные завитки руна смешно топорщатся на крутом лбу, и меч с удовольствием перехватывает дряблое горло. Блеянье сменяется хрипом. Течет кровь, льется в яму пряным ручьем, а чаши с возлияниями, треугольником стоя вокруг, откликаются радостным бульканьем. Вторая морда, собачья, второе горло… вторая кровь. Брызжет в лицо, я слизываю с губ горьковатую влагу (кровь? слезы? морская вода?..), уши закладывает, приходится сглатывать, чувствуя в горле соленый наждак.

Лохматые туши лежат правильно: головами к платяному шкафу, где стоит, жадно принюхиваясь, мой Пашка – сам я в это время смотрю поверх ямы в окно, откуда мне отчетливо слышен плеск океанских волн.

– …к Эребу
Их обратя головою, а сам обратясь к Океану –
В жертву теням принеси…

Подымаюсь.

Подхожу к окну.