Сергей Толстой - Собрание сочинений в пяти томах (шести книгах). Т.1

• Название: Собрание сочинений в пяти томах (шести книгах). Т.1
• Автор: Сергей Толстой
• Издательство: Алгоритм-Книга
• Жанр: Классическая проза
• Год: 1998
• ISBN: 5-7781-0034-5

Настоящее собрание сочинений Сергея Николаевича Толстого (1908–1977) — прозаика, поэта, философа, драматурга, эссеиста, литературоведа, переводчика — публикуется впервые. Собрание открывает повесть «Осужденный жить», написанная в конце сороковых годов и являющаяся ключом к жизни и творчеству писателя. Эта книга — исторический документ, роман-эпопея русской жизни XVIII–XX веков — написана в жанре автобиографической художественной прозы.

---

А птиц-то в лесу остается совсем мало, наверно, и все остальные сойки уже улетели? Ничего я не знаю: когда кто прилетает, когда улетает, где и какие вьет гнезда, несет яички. Папа все хорошо знал, и Вера, пока он был, тоже знала, а теперь все забыла и отвечает как-то неуверенно. Почему это так?

Вот я опять заблудился, иду — сам не знаю куда. Я плохо ориентируюсь — так называет это тетя Катя. Прошлый раз я часа четыре бродил где-то и случайно только нашел дорогу домой. Впрочем, и Вера ориентируется немногим лучше меня. Когда мне случилось заблудиться первый раз, я порядком испугался, а потом привык; пока стояла хорошая погода, я каждый день делал долгие прогулки и при этом непременно «заблуждался». Я понял, что все же идешь, идешь, и в конце концов попадаешь-таки домой или, по крайней мере, выходишь на шоссе. Правда, при этом даже не всегда сразу понимаешь, в какую сторону по этому шоссе следует идти, вышел ты правее или левее фабрики; но все-таки прямая линия успокаивает, да и по верстовым столбам можно догадаться.

Шоссе из Москвы в Петербург… Бок о бок с этим шоссе протекало мое детство; сначала оно было недосягаемым, потом я в первый раз попал на него об руку с отцом, и по нему же в праздничные дни ездили в церковь… «Шарабан или коляску подавать?» — «Нет, лучше шарабан». — «А какую заложить?» В памяти снова звенят бубенцы или поддужный колокольчик, видятся удила, с которых слетают клочья пены, косящий назад, налитый кровью конский глаз и внезапно вырастающий вдали белый храм с колокольней. И вот это — то же самое шоссе. Так вдоль него ездили деды и прадеды, вдоль него ездили мы. И опять, как бывало уже не раз, откуда-то со дна поднимается: А может быть, там все осталось, как было? Может, и сейчас по тенистой аллее кто-то прогуливается из теток, шурша длинными платьями по опавшей осенней листве, или отец, окончив работу в саду, когда уже последнюю и самую большую пальму с помощью рабочих вкатили на катках в пристройку, а уходить из сада в дом все же не хочется, отер лоб чистым носовым платком и, опустившись на зеленую скамейку, раскрыл книгу, заложенную на читаемом месте костяным разрезальным ножом. Может, только мое место пустует там, в той жизни, потому что я путаюсь здесь, привязанный к этой унылой фабрике с ее скучной конторой. А что, если… Если оно не пустует вовсе, если я, настоящий, продолжаю жить там, всеми любимый и радостный, а здесь только одна, самая дурная, сторона моя, заслуженно изгнанная, как прародители из райского сада. И мыкается она, отбившись от своих, словно эта больная сойка с взъерошенными и намокшими перьями, голубыми когда-то, да бессильно щелкает клювом. Какие такие радости остались мне доступны теперь? Разве слизать у Аксюши, пользуясь ее простотой, ложку сливок — радость? А что еще? Только эта мучительная сладость всегда предстоящих в душе воспоминаний, да еще порождаемые ими такие вот мечтания о том, что где-то все, вопреки рассудку, продолжает идти по-старому; мечтания, вызываемые мною самим откуда-то со дна сознания для заполнения все той же, ничем не заполнимой бреши…

Вот и солнце спряталось; то выглянет, то исчезнет снова, погружая весь пейзаж в холодные, мертвенные краски. На смену белым облакам и голубому небу с горизонта наползает серая тягостная пелена. Надо спешить. Вон за теми кустами, может быть, поле и видна фабрика. Но дохожу, и за кустами открывается полянка и новый подлесок, в котором уже шепеляво шепчется о чем-то с листьями мелкий холодный дождь.

Потом еще одна поляна, и наконец поле и фабрика неожиданно возникают совсем не с той стороны, где я ожидал их увидеть. Ноги у меня уже давно насквозь промокли, и только теперь я чувствую, как сильно устал… Вхожу. Аксюша только что вернулась и еще не успела снять мокрый платок и шубенку. Корзина ее полна грибов. Рядом — кружка с темно-алыми ягодами крупной брусники. Сама Аксюша откалывает сколотый английской булавкой передник, полный колосьев, подобранных ею на полях. Все сырье для нашей кулинарии приходится ей находить в лесу и в поле. Мы, как птицы небесные, собираем то, чего не сеяли: подножный корм…

Глава VI

Город зовется Торжок, а жителей почему-то называют новоторами, и на медных пряжках старых ремней, еще уцелевших у тех мальчишек, что постарше, выбиты буквы: НТРУ — Новоторжское реальное училище. Все это потому, что в старину город еще назывался Новый Торг или Новый Торжок, и эти два имени, как-то странно уживаясь между собой, так и сопутствуют ему в истории. А история у Торжка длинная и любопытная. Этот маленький городок упоминается не раз в древнейших летописях и уже в десятом веке известен как колония Великого Новгорода. Летопись уводит в почти легендарные дебри княжеских удельных усобиц, непосредственно к Крещению Руси и к Владимиру Равноапостольному, он же Красное Солнышко — герой былинного и песенного эпоса Киевской Руси, дошедшего до нас поверх гула целого тысячелетия и зажигавшего в раннем детстве мое воображение при чтении «Книги былин» Авенариуса в ступинском издании. Впрочем, были и еще книги: «Откуда пошла и как стала быть русская земля» (три или два тома), в коричневых, тисненных черным с золотом, переплетах, которых я по младости лет еще даже и не прочел и знал только картинки и названия отдельных глав; было изображение иконописное Владимира Святого, писанное нашим отцом на знамени в окаймлении малинового бархата с золотыми крестами; были, наконец, незабываемые деревянные кирпичики, обклеенные сестрой, с выцвеченными разными карандашами нарядными именами князей.

Теперь эти запомненные с детства имена в порядке их чередования снова всплывают, тесно сплетаясь с судьбой города, где мы живем. Сыновья Владимира — Борис и Глеб. Отдельно — князь-братоубийца Святополк Окаянный… Ночь на берегу речки Альты близ Переяславля. Спящие дружинники. Затухающие костры. Неслышно приподнимаются и опускаются полы княжеского шатра, скрывая страшное дело. Спешит на помощь любимый конюший князя Бориса — болгарин, родом из Венгрии. Поздно. Еще хлещет кровь из перерезанных горл, растекаясь по траве, по ковру, измятому в неравной схватке. Рядом с телом князя конюший находит тело младшего брата своего, юного Георгия. Голова его начисто отсечена. Убийцы не поленились, чтобы снять золотую гривну с кольцом, запаянным на шее. Конюший скоро находит и эту гривну — она лежит в стороне. Глаза юноши тускло поблескивают в свете факелов на залитом кровью лице. Он поднимает голову брата, лобызает перепачканные кровью уста и уносит ее с собой. Освобожденный от службы своему князю его смертью, он уходит все дальше, унося с собой память о ночи, перевернувшей всю его жизнь. О той, другой ночи — на Днепре, когда убийцы, направленные той же рукой, умертвили другого брата — князя Глеба, он узнает много позже.

Но куда же идти ему? Искать ли мести, суда над убийцами, чтобы кровью смыть эту кровь? О чем думает он, снова и снова вглядываясь в любимые черты брата? Вокруг него просторы, лесные и равнинные, накрытые звездным небом, и понемногу он начинает ощущать себя уже не вольнолюбивым княжеским дружинником, привыкшим платить око за око и зуб за зуб врагам своим и своего князя. И все дальше уходит он, уже не навстречу новым битвам с врагами, новым подвигам ратным — навстречу кровавому мщению убийцам брата, а навстречу скромному иноческому служению.

В глуши лесного края, над обрывом, круто сбегающим к реке, он останавливается и закладывает на холме храм — одну из первых обителей русских; сам носит воду в гору, сам рубит и валит деревья; сперва один, потом по одному, по двое вокруг собираются ученики и помощники его. Сам он совершает долгие службы, и в монастырской ризнице до сих пор хранятся разные деревянные сосуды, служившие ему, по преданию, во время литургий…

Здесь — стык новгородских земель и суздальских. Судоходная Тверца, как непрерывно пульсирующая артерия, гонит мимо молодой обители воинские струги и торговые ладьи новгородских гостей; все больше людей высаживается здесь на берег, возводит новые срубы и оседает на холмах, окруживших стены монастырские. Уже похоронен здесь, в одной гробнице с головой Георгия, любимый ученик основателя — Аркадий, первым пришедший на помощь к строителю, а позже умирает и сам основатель — Ефремий Новоторжский. А монастырь, основанный им в память князей Бориса и Глеба, так и остается Борисоглебским, и устроенная им пристань на реке, у подножия монастыря, не оскудевает гостями, так что все труднее становится называть ее тихой пристанью, как говорилось вначале… Городок обстроился, окреп, земляной вал и каменная ограда замкнули одноглавый храм с позолоченным крестом. Гудит и толпится шумный рынок Новоторжский, кузнецы у накаленных горнов куют мечи и бердыши, чеканщики чеканят собственную свою новоторжскую монету, а вечевой колокол порой бьет тревогу, сзывая для отпора врагу молодых и старых…