Евгений Чириков - Юность

• Название: Юность
• Автор: Евгений Чириков
• Издательство: имени Чехова
• Жанр: Классическая проза
• Год: 1955

«Юность» носит отчасти автобиографический характер.

Начало романа — юность героя, его первые переживания, учение, его первая любовь к белокурой Зое. Всё это, видимо, списано с натуры. Романтика переживания сочетается у Чирикова с чувством юмора, ирония, часто над самим собой, типична для повествовательной его манеры. Автобиографична и та часть романа, где описывается жизнь в тюрьме. Тут сказывается опыт политического «преступника», испытавшего все фазы тюремного сидения, допросы жандармов, а также всю «романтику» заключения, которое, как это ни странно, становится даже привлекательным в воспоминаниях почти всех, подвергшихся в свое время политическим преследованиям в эпоху царской охранки.

---

Звонко смеется, бросает на плечо простыню и уходит… Умеет свистеть по-мужски.

— Джальма, пойдем купаться!

Ушла. Боюсь… А вдруг утонет? Не успеешь спасти: далеко. Не знает места. Запутается в водорослях… И не услышишь… Тихо иду под гору, пробираясь кустиками, поближе к озеру. Прилег к кругу из елок, слушаю… напевает что-то, разговаривает с Джальмой, с лягушкой… Стихла, а потом — звонкий визг и шумный всплеск воды: бросилась прямо в озеро и поплыла…

— Не плавай далеко! утонешь! — кричу, полный страха и беспокойства.

— Как хорошо! Где ты? Иди купаться…

Кровь бросается в щеки. Почему мне стыдно?..

— Иди! я уже одеваюсь…

Опять поет. Иду навстречу. Бежит мокрая Джальма, встряхивается: она тоже купалась. А вот и Калерия… И опять другая, новая какая-то: на голове — белый платок, повязан как повойник у молодых крестьянок. Еще глубже и чернее сделались от него глаза и резче обрисовались на капризно-приподнятой губе черные усики, а лицо — бронзовое, как у египтянина. В белой кружевной кофточке, под которой вздрагивает при каждом шаге грудь… Какая-то высокая стала, словно выросла. На плече свернутая простыня, в руке — белые с желтым кружечком в средине водяные лилии на длинных стеблях…

— Вот теперь давай руку… Жаль, что ты не искупался… Я немножко озябла…

Она прижалась к моей руке и задрожала.

— Ребятиш-ки-и-и! Уха простынет!

— Дедушка кричит. Идем скорее… Бегом!

Никогда уже больше в жизни я не ел такой удивительной ухи. Мы сидели друг против друга и с жадностью поглощали уху полными новенькими деревянными ложками. А потом принялись за жирных озерных карасей. Переглядывались, улыбались, начинали беспричинно смеяться. А дедушка стоял у притолоки, с удовольствием смотрел на нас, причмокивал губами и приговаривал:

— Он, карась-то, вкусный живет… Кушайте на доброе здоровье!.. Не жалко. А самоварчик я сызнова наладил… горяченький… Подушечки-то захватили?.. Вот это умненько… Мы, ведь, на своем кулаке спим… А из гнилого угла тучки набегают: не было бы дождя ночью-то. Не пойдешь на зорю-то уток покараулить?.. Село никак солнышко-то…

— Сегодня что-то не хочется…

— Эх, ты!.. Обабился, брат… Дай-ка мне ружьецо-то: я от скуки посижу. Убью, так вам же на жареху завтра пойдет… Сейчас стайка пролетела…

— Калерия! Хочешь — пойдем, посидим… Ты ведь просилась как-то…

— Иди, голубчик, а я что-то устала…

— Это от чистого воздуху, бабынька милая… С лесного воздуха… Наглоталась его, тебя и морит, разомлела… Вишь, как у тебя щеки-то разгорелись, словно зарево ночью…

— Одному не хочется.

— Уж какая с ней охота!.. С ей вон на траве поваляться…

Отдал дедушке свое ружье. Ушел он.

— Счастливо вам!

— Спасибо, спасибо, дедушка!..

Напились чаю, молча посидели на крыльчике, прижавшись друг к другу. Почернел старый бор, нахмурился, сильнее заворчал вершинами. Стала чутко настораживаться в темноту леса Джальма, тревожно втягивать носом воздух, поварчивать. Посинели небеса над бором, замигали звездочки. Притихли птицы. Только кузнечики не переставали трещать в траве, да где-то на озере глухо стонала выпь. И не хотелось двигаться с места, не хотелось снять головы с теплых колен любимой женщины, когда она, погладив меня по волосам, сказала:

— Пусти, я хочу лечь…

Ах, как хорошо у нас в избушке! Пахнет сосной, травами, медом…

— Не будем зажигать огня…

— Ой, как я устала! Ну, я — бай-бай…

Какая мягкая, душистая трава! И ты, Калерия, пахнешь тоже цветами, травами, озером, сосной, а твои волнистые волосы опьяняют меня непонятным ароматом.

— Дай, я обовью их вокруг своей шеи и задушусь ими… Как сверкают в синем сумраке твои глаза… Мои черные огни, в которых горит, как свеча под ветром, моя душа…

Шумит за окном старый бор, баюкает и ласкает… Тихо-тихо в избушке… Уснула моя голубка… А я не могу… Нет, не могу… Я склонился над ней и не могу оторваться от прикрытых темными ресницами глаз, от полураскрытых губ, за которыми прячутся белые мелкие зубы, от этих странных усиков, от мерно вздымающейся груди… Не могу… Я тихо-тихо, так что ты не услышишь, целую тебя, едва коснувшись губами твоей смуглой щеки…

Ах, как пахнет цветами, травами, медом и твоими волосами, Калерия!

XV

Раскрываю глаза: яркий свет радостного утра и улыбающиеся черные глаза… За раскрытым окном звонко поют птицы… Не могу вспомнить, тот же это день, или новый… Ослепляет солнечный свет, но сильнее его черный свет твоих глаз, Калерия…

— С добрым утром! Я уже искупалась… Дедушка убил утку…

Наклонилась к лицу, показала кончик языка и встала с колен.

— Вот тебе утка!

Бросила на траву мертвую дикую утку.

— Жаль мне ее…

— Поплачь над ней…

— А тебе… не жалко?

— Жареную жалко…

Весело хохочет. Подбежала Джальма, жадно обнюхивает утку, качает хвостом, поглядывает на меня, словно говорит: «Эх, ты!..». Умница! Взглянул на Калерию; как молния, пронизало меня воспоминание о чем-то недалеком и далеком, и безграничная радость облила душу, и мне захотелось посмотреть в черные глаза и что-то напомнить им…

— Ты в белом…

— Да. Жарко в шерстяном.

— Какой странный костюм… С крыльями…

— Это матинэ.

— Ах, милое матинэ!.. Белая паутина кружев.

— Ты сегодня с косами. Какие у тебя косы! Тяжелые косы. Дай мне поднять их на руке.

Я приблизился, подержал в руке косу, прижал к ней губы.

— Мне хочется расчесать твои косы…

Заглянул ей в глаза и молча спросил, помнит ли?

Опустила ресницы и улыбается… Не могу… Я должен обнять тебя крепко-крепко…

— Иди купаться. Простыня на перилах крыльца…

— Хорошо, хорошо… Джальма! Идем!

Дедушка сидит на бережку озера с длиннейшим удилищем.

— Клюет ли, дедушка?

— А-а, Енадий! Купаться?

— Да.

— Ну и смелая у тебя баба!..

— А что?

— Заплыла на тот берег… Как рыба плавает. Попала в тину, насилу вылезла… и всё хохочет. Смотри, тут дохохочется. Дна там нет…

Купаюсь, переговариваюсь с дедушкой.

— Долго ли прогостите у меня, милёнки?

— Напомнил, что — недолго. Так и сжалось сердце холодом. Неужели она уедет и… Ведь не может же это кончиться тем, что она уедет…

— Погостим, дедушка!

— Хлеба у меня только каравай… Надо в деревню… С недельку погостите, поди?..

— Хотелось бы…

Купался и думал: «Что мне делать, когда наступит время разлуки?.. Разлука! Неужели она придет и скоро? Что же делать?.. Что делать!..». Вернулся в избушку печальный от этой мысли и вздрогнул: Калерия возилась около своего дорожного чемодана…

— Ты… ты что делаешь?

— Навожу порядок…

— Зачем?

— Чтобы потом было легче уложиться…

— Ты думаешь об отъезде?

— Да, завтра вечером приедут лошади…

— Не приедут…

— Почему?

— Потому что я не велел.

— Очень глупо, голубчик, сделал. Придется посылать тебя же… или дедушку. Пей чай! Я уже напилась.

— Что ты читаешь?

— Так… письмо…

— От кого?.. Дай прочитать!..

— Нельзя.

— Я отниму…

— Не делай мне сцен ревности… Иначе я рассержусь…

— Ты нарочно мучаешь меня… Ты не любишь меня!..

— Я тебе говорила, что люблю, как умею, и, кажется, ты мог в этом убедиться. Других доказательств дать тебе не могу. Не порти недолгих часов, которые мы с тобой проведем здесь… Живи настоящим, а не прошлым и будущим. Прошлое — для стариков, а будущее…

— Будущее… для чего хочешь, только не для любви. У ней — только настоящее…

— Однако, ты очень уж просто смотришь на… на… на…

— А зачем надо «не просто»?.. Если будешь дуться, можно и скорее сделать настоящее прошлым…

— Как спокойно говоришь ты об этом!.. Да, это не язык любви…

Смолкли. О чем она думает? Не узнаешь. Где-то далеко ее мысли, не со мной. Может быть, она кого-нибудь любит, вот так же, как меня. Как-то, однажды, она сказала мне: «Моя любовь, как и сама я, капризна».

— Вот язык любви, — сказала она, подошла, поцеловала и прибавила: — Другого я не знаю… Говорю только на своем родном языке…

И опять показала кончик языка…

— Не ревнуй! Напрасно… Тебе позавидовали бы очень многие…

Хотелось рыдать… О чем? — не знаю… Бессильная тоска проползла в душу. Безумное желание слить в одном трепете свою душу с душой Калерии и почувствовать, что и душа ее — моя душа!..

— Я не могу овладеть твоей душой, как овладела ты — моей…

— Что же, милый, я могу сделать?.. Пройдет… Всё пройдет!.. И скоро душа твоя будет опять свободна…

Я схватил руки Калерии и стал с злобой ломать. Мне захотелось сделать ей физическую боль, потому что я не мог сделать ей другой.