Николай Богомолов - Михаил Кузмин

• Название: Михаил Кузмин
• Автор: Николай Богомолов
• Издательство: Молодая гвардия
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2013
• ISBN: 978-5-235-03634-5

Михаил Алексеевич Кузмин (1872–1936) — поэт Серебряного века, прозаик, переводчик, композитор. До сих пор о его жизни и творчестве существует множество легенд, и самая главная из них — мнение о нем как приверженце «прекрасной ясности», проповеднике «привольной легкости бездумного житья», авторе фривольных стилизованных стихов и повестей. Но при внимательном прочтении эта легкость оборачивается глубоким трагизмом, мучительные переживания завершаются фарсом, низкий и даже «грязный» быт определяет судьбу — и понять, как это происходит, необыкновенно трудно. Как практически все русские интеллигенты, Кузмин приветствовал революцию, но в дальнейшем нежелание и неумение приспосабливаться привело его почти к полной изоляции в литературной жизни конца двадцатых и всех тридцатых годов XX века, но он не допускал даже мысли об эмиграции. О жизни, творчестве, трагической судьбе поэта рассказывают авторы, с научной скрупулезностью исследуя его творческое наследие, значительность которого бесспорна, и с большим человеческим тактом повествуя о частной жизни сложного, противоречивого человека.

знак информационной продукции 16+

---

В представлении Кузмина кукольный театр имел только ему присущие особенности, которые не возмещались другими способами представления. Не случайно отдельно опубликованная в 1921 году пьеса «Вторник Мэри» снабжена специальным подзаголовком: «Представление в трех частях для кукол живых или деревянных».

Впрочем, театральная деятельность Кузмина в эти годы столь разнообразна, что заслуживает специального исследования[502]. Скажем только, что его пьесы игрались в Малом театре, Театре художественного дивертисмента, Троицком театре, Камерном театре, а в организованном в 1919 году Большом драматическом театре он был тем, кого сейчас называют заведующим музыкальной частью.

Между тем обстановка в Петрограде становилась все мрачнее. Уже к середине 1918 года у Кузмина складывается твердое убеждение, что советская власть — решительное и безусловное зло. Об этом говорят записи в дневнике: «Впечатление все такое же мерзкое: холерные могилы, дороговизна, лень, мобилизации и это подлое убийство[503] — все соединяется в такой букет, что только зажимай нос. Безмозглая хамская сволочь, другого слова нет. И никакой никогда всеобщей социальной революции не будет. Наш пример всем будет вроде рвотного» (20 июля); «Какая гадость и издевательство — запрещение продажи продуктов, которых сами не умеют и не хотят запасать. Эти баржи с заложниками, которых не то потопили, не то отвезли неизвестно куда, эти мобилизации, морение голодом и позорное примазывание всех людей искусства» (6 августа).

Собственно говоря, эти дневниковые записи решительно перекликаются с дневниковыми записями и стихами Зинаиды Гиппиус. Но если для нее все же существует какой-то выход — при невозможности организованного противостояния, на которое она все же время от времени надеется, — эмиграция, то для Кузмина, судя по всему, таких вариантов нет. В те времена, когда вести дневник было еще не так опасно, Кузмин нигде ни разу не говорит о возможности эмиграции, для него этого вопроса как бы не существует. Разве что время от времени возникают мечты о переезде куда-нибудь в провинцию, но и они остаются только мечтами. 30 августа в дневнике появляется весьма примечательная запись: «Вдруг приехал зять, будто весть из другого мира. Он служит в Москве, кое-чего привозит из поездок. Варя и дети в Семипалатинске и Алексей там. Аня пропала. Лиза ведет себя Гетерой и обижает Варю которая разругалась с Колей Пэтером. Сережа пробирается через Нижний в Сибирь, как служащий нового правительства. Тетя жива, хотя дряхла. В Сибири полное изобилие. Боже мой! как далеко все это от меня. <…> Почти так же загрустил я, как вчера о том, что нет Карсавиной, ее круглого стола, хрупко убранного хрусталем, вином, вишневыми пирогами, горячим чаем, саладом. Или ее у камина, с папиросками, с книжкой. Где ходят ее ноги, где смотрят ее незабываемые глаза, размашистые брови, что говорит этот милый голос. На месте ее мужа я никогда не расстался бы с нею, или бы застрелился»[504]. Визит П. С. Мошкова и рассказы о жизни родных возбуждают тоску, воспоминания же об уехавшей за границу Т. П. Карсавиной — только сожаление о том, что ее нет здесь, в Петрограде.

Ко всему прочему добавляется не только общий нагнетаемый страх, но и совершенно конкретная опасность: 31 августа в связи с делом Каннегисера был арестован Юркун и пробыл под арестом три месяца, до 23 ноября (вероятно, по старому стилю). Кузмин предпринимал различные меры, чтобы добиться его освобождения, но никакие обращения не помогали. К счастью, дело разрешилось само собой, но страх, пережитый Кузминым в эти месяцы, не оставлял его очень долго. Именно об этом времени напоминает исключенное из напечатанного цикла «Северный веер» стихотворение:

Баржи затопили в Кронштадте,
Расстрелян каждый десятый, —
Юрочка, Юрочка мой,
Дай Бог, чтоб Вы были восьмой.

Казармы на затонном взморье,
Прежний, я крикнул бы: «Люди!»
Теперь я молюсь в подполье,
Думая о белом чуде[505].

Если доверять этому стихотворению как психологическому свидетельству (а это подтверждается и настроением цикла «Плен», особенно строками: «Ждать, как старые девы (Бедные узники!), / Когда придут то белогвардейцы, то союзники, / То сибирский адмирал Колчак»), то, видимо, следует сделать вывод, что Кузмин пассивно ждал возможного поражения большевиков, не решаясь предпринять что-либо самостоятельно: «Случится то, что предназначено…»

Основные заботы этого времени были направлены на то, чтобы просто выжить, справиться с голодом и холодом. В 1918-м и начале 1919 года Кузмина довольно активно поддерживал «Привал комедиантов», куда он ходил чуть не ежедневно. Но в апреле 1919 года «Привал» закрылся и положение Кузмина значительно ухудшилось, а между тем именно к осени 1919 года особенно остро стали ощущаться последствия разрухи. Часто отменялись театральные представления, а если не отменялись, то актерам и зрителям приходилось кутаться в самую теплую одежду, какая у них была. Особенно тяжело в такой ситуации, естественно, приходилось творческой интеллигенции, лишенной официальной государственной поддержки. Для ее существования уже явно не могло хватить одной «Всемирной литературы», и — снова при деятельном участии Горького — в Петрограде были основаны Дом ученых и Дом искусств (несколько ранее был создан Дом литераторов), где представители научной и творческой интеллигенции могли получить еду, одежду, дрова, а при необходимости и жилье. Кузмин не принадлежал к категории наиболее нуждающихся и потому не переехал в столь красочно описанное многими писателями и мемуаристами общежитие Дома искусств, но ему приходилось регулярно ходить то в Дом литераторов на Литейный, то в Дом искусств на угол Мойки и Невского за продуктами или дровами. Едва ли не каждая его запись в дневнике содержит слова: «Побрели в Дом», «Поплелся в Дом». Отчаянная борьба за существование делала само это существование каким-то призрачным, почти невероятным: «Мне все кажется, что это — не жизнь, не люди, не репетиции, не улицы, а какая-то скучная сатанинская игра теней, теней и теней. Где-то там тенью слоняется и Юша Чичерин, прежний источник настоящей бодрости» (17 марта 1920 года). И эта призрачность повседневного существования делала особенно невероятным тот расцвет культуры, который донесли до нас газетные отчеты и воспоминания современников.

Публичные литературные чтения всегда были популярны в России, но в эти годы в Доме искусств и Доме литераторов они были особенно часты. Не говоря о том, что там можно было в относительном тепле поговорить с друзьями, эти чтения были буквально единственным способом для писателей общаться друг с другом и с публикой, ибо к зиме 1919/20 года издательский кризис стал катастрофическим. Производство бумаги упало до одной восьмой его предвоенного уровня. Типографии постоянно простаивали из-за поломок, так как достать запасные части было невозможно. Частные издательства, на которые в основном рассчитывали писатели, не могли справиться с разрухой, бешеным повышением цен на типографские услуги и прекращали свою деятельность. Газеты и журналы теперь закрывались не только по цензурным соображениям, но и просто из-за нехватки бумаги. Россия возвращалась к догутенберговской эпохе.

В начале марта 1919 года Кузмин читал на двадцать третьем вечере стихов в «Привале комедиантов». Еще регулярнее были такого рода вечера в Москве, где современники даже говорили о существовании целого «кафейного периода» в русской поэзии — настолько часто в самых разных кафе устраивались чтения стихов. Правда, тогда они все-таки были дополнением к уменьшившимся и все же продолжавшимся публикациям, но позже стали фактически единственным способом общения писателей с публикой.

Первое публичное чтение в Доме искусств состоялось 29 декабря 1919 года, и открыл его Кузмин. Там он впервые прочитал стихи из циклов «София» и «Стихи об Италии»[506]. После этого поэтические чтения стали проходить в Петрограде чуть ли не каждую неделю. Один цикл вечеров, организованных Домом литераторов, назывался «Живой альманах». Кузмин нередко выступал в этих «альманахах», как, например, 3 августа 1920 года, когда прочел «при громких аплодисментах публики» стихотворения «Ассизи», «Равенна», «Озеро» и «Адам»[507].

Время от времени вечера полностью посвящались творчеству какого-нибудь писателя. Вечер Кузмина состоялся в Доме литераторов в мае 1920 года и открылся докладом о его творчестве В. М. Жирмунского. Затем сам Кузмин читал отрывки из романа «Римские чудеса», пьесу «Вторник Мэри» и целый ряд стихотворений: «Святой Георгий», итальянские стихи, «Смерть», «Белая ночь», «Гёте», «Ходовецкий»[508]. Завершился вечер исполнением Ириной Миклашевской песенок Кузмина, положенных на музыку как им самим, так и И. Шпильбергом.