Эрнст Кренкель - RAEM — мои позывные

• Название: RAEM — мои позывные
• Автор: Эрнст Кренкель
• Издательство: Советская Россия
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1973

Известный полярник, Герой Советского Союза Э.Т. Кренкель рассказывает в своих воспоминаниях о героических этапах освоения Арктики. Автор книги участвовал в походах «Сибирякова» и «Челюскина» с О.Ю. Шмидтом и В.И. Ворониным, летал на дирижабле «Цеппелин» с Умберто Нобиле, дрейфовал на льдинах с «лагерем Шмидта» и с первой советской станцией «Северный полюс», возглавляемой И.Д. Папаниным, зимовал на маленьких полярных островах. Интересны его встречи с лётчиками Чкаловым, Леваневским, Водопьяновым, Молоковым, с учёными Бонч-Бруевичем, Визе, Самойловичем, с отважными полярниками и моряками.

Книга насыщена колоритными подробностями и вся пронизана добрым юмором.

---

Холод наступал медленно, но настойчиво. Мы неутомимо готовились к зиме. Еще недавно великанские размеры валенок, засунутых к тому же в глубочайшие калоши, казались нам смешным недоразумением. Нет, теперь уже никому не было смешно. Валяные гиганты завоевали полное признание. Ноги, одетые в меховые чулки, легко проходили в эти богатырские снаряды, обретая там долгожданное тепло.

На должной высоте оказались и другие детали нашего зимнего мехового туалета. Очень удобны рубашки из пыжика и штаны из нерпичьих шкур. Превосходны мешки из волчьих шкур, в которых мы спим. У волков мех не только густой и теплый, но еще и не сыреет.

Пол жилой палатки, в результате подготовки к зиме, тоже стал меховым. Мы устлали его шкурами оленей. После работы приятно посидеть или полежать на мягком плотном меху.

Каждая деталь имеет две стороны. Погода, способствовавшая строительству, совсем не способствовала накоплению энергии, необходимой радиостанции. Ветра не было. Ветряк бездействовал.

Перед отлетом на полюс проблему питания радиостанции продумали и разработали в трех вариантах. Ветряк, в общем, себя вполне оправдавший, бензиновый двигатель и собственные мышцы. Так как ветер дул не всегда, оставались два запасных варианта, в которых мышцы явно уступали бензину. Конечно, нам не улыбалось крутить до седьмого пота привод динамо-машины. С нас хватало ширшовской лебедки. Вот почему еще в августе мы занялись приведением в порядок нашего бензинового движка.

Бензиновому двигателю на полюсе не повезло. В первые дни, когда на водопьяновском самолете вышла из строя радиостанция, мы гоняли наш движок зверски. Настолько зверски, что на одном из клапанов отвалилась головка от стержня. Поломка эта в высшей степени редкая, и в запасном комплекте клапанов не оказалось. Правда, бортмеханик К. Н. Сугробов нарезал резьбу на поврежденном клапане, и движок заработал, но мы понимали — такой ремонт не надолго.

В августе, когда мы стали упорядочивать наше энергетическое хозяйство, неприятное предположение подтвердилось. Движок проработал после запуска ровно десять минут, а потом остановился с шумом, наводившим на мысль, что в цилиндре не осталось ничего, кроме большой каши обломков.

После такой неприятности извлекли запасной двигатель, все подготовили к запуску, но запускать не стали. В нашем положении всегда полезно что-то оставить на черный день. Мы немножко боялись двигателя, а он — нас. Винтиков и деталей в нем так много, а нас только четверо.

На сентябрьском морозе мы колдуем над новым источником тока, осваиваем новую технику, заставившую меня вспомнить про «солдат-мотор». Наша динамо-машина имеет ручной и ножной привод. Поковырявшись, пришли к выводу, что лучше крутить руками. Педали для ног сняли, поставили ручки, и тут же, случайно, организовалась артель из четырех корреспондентов Северного полюса под вывеской «Личный труд». Все на самообслуживании. Сами пишем, сами крутим динамо, сами передаем. Пробным камнем явилась статья Папанина «Сто дней» — тысяча двести слов. Три двигателя непрерывно сменяли друг друга, и статья была передана по назначению.

После передачи всей артелью пили чай. «Двигатели» для возмещения истраченной влаги, радист — для согревания. Опыт признали удачным. Вывод сделали правильный: чем примитивнее техника, тем она надежнее.

Девятого сентября впервые зажгли керосиновую лампу. Теперь она будет гореть до февраля. Вакантную должность ламповщика Северного полюса занял Папанин. Но подготовка к полярной ночи не исчерпывалась тем, что была зажжена лампа. Мы привели в порядок наши аварийные базы — надо быть готовыми ко всяким неприятностям. Затем мы обставили кухню. Перетащили в нее из маленькой палатки «мебель» и кухонную утварь. Пол застелили фанерой. В одном из углов Папанин вморозил несколько досок и устроил подобие слесарного верстака. Тут же весь инструмент. Повсюду полочки для кухонного хозяйства. Другой угол занят горючим и ламповым хозяйством, здесь висят все наши шесть фонарей «летучая мышь».

Когда натянули обе гагачьи покрышки на жилую палатку и покрыли весь «жилкорпус», получилась замечательная квартира. Имеется и электричество, правда не 127 вольт, а три вольта и только одна точка — лампочка карманного фонаря над моим радиостолом.

Освещение у нас керосиновое. А керосиновое — и светит и греет.

* * *

А зима все ближе и ближе. К концу сентября солнце стало редким гостем. Женя со своими теодолитами и хронометрами все время начеку. Для наблюдений выпадают какие-то считанные секунды, а наблюдения эти очень нужны — нам надо знать наши координаты.

Я, как бессменный ночной сторож, бодрствую до шести утра. Без десяти шесть бужу Федорова, и он идет на мороз на первые утренние метеонаблюдения. Женя выполняет эту работу быстро, и через несколько минут он снова в палатке. Книга с метеошифром предельно затрепана, хотя мы даже не тратим время, чтобы рассматривать в ней обозначения таких привычных явлений, как туман, снег, полная облачность. Мы просто помним их наизусть.

В шесть пятнадцать тоненьким голоском остров требует метео. Передав сводку, вступаю в частные разговоры со Стромиловым, грубо нарушая все правила радиослужбы. Делюсь с Николаем Николаевичем всем, что услышал ночью. А пока я веду светские радиобеседы, Женя кипятит чай и жарит колбасу. Размачивая сухари, чтобы не разбудить хрустом Папанина, который, по его собственному выражению, спит как заяц, завтракаем.

После завтрака Федоров уходит в свой ледяной кабинет или же в жилой палатке, зарывшись в справочники, таблицы, карты, ведет вычисления. Что же касается меня, то после ночного дежурства я получаю право на сон. Блаженный момент: ныряю в спальный мешок.

У Папанина и Ширшова в этом смысле жизнь несколько легче. Жесткий график безотлагательных дел не хватает их за горло, и они могут понежиться в мешках. Но, как ни заманчива такая возможность, и Петр Петрович и Иван Дмитриевич не позволяют себе иметь какие-то преимущества передо мной и Женей. Ширшов придумал стимул: чтобы вставать без задержки, он повесил над головой плитку шоколада. Тот, кто его будит, одновременно пускает секундомер. Если график подъема нарушается, Петр Петрович теряет свою шоколадку.

Просыпаясь днем, даже не открыв глаз, слышу бурную деятельность Папанина. Сидеть без дела он просто не может. То гремит жесть, то визжит напильник, то гудит паяльная лампа, прожигая головки непрерывно засоряющихся примусов.

Ширшов, напротив, почти не слышен. Целые дни он пропадает в своей палатке над прорубью. И посиневшими от холода руками непрерывно возится с бесконечными баночками, химикалиями, ступками. Он накапливает интереснейшие материалы.

Темнота и холод как-то незаметно для нас самих уменьшили жизненное пространство. Переход на зимнюю квартиру изменил условия работы. После того как мы натянули гагачьи покрышки, мое рабочее место ощутимо потемнело. Пришлось просить осветительную аппаратуру. Иван Дмитриевич выдал мне десятилинейную керосиновую лампу. Света лампа давала не очень много, но неприятностей я имел с ней бездну. Уж очень часто лопались стекла. В такие минуты Папанин смотрел на меня молча, но взгляд его был полон осуждения. Я робко просил:

— Дай, Дмитрич, еще одно. Ты ведь понимаешь, что я не виноват?

Папанин осуждающе качал головой: — Смотри, Теодорыч, последнее!

Потом лопалось и «последнее». Я уже не просил, думал, что больше нет, и вдруг опять стекло, новенькое, даже с соломинкой внутри.

— Откуда, Иван Дмитриевич?

— Последнее, Теодорыч, последнее… Правду говорю…

Когда же ледоколы «Таймыр» и «Мурман» пришли снимать нас со льдины, то стекол к моей лампе осталось два. Вот это были действительно последние стекла…

* * *

В октябре наступила настоящая зима. Небо раскрылось, демонстрируя, к великому удовольствию Федорова, бессчетное число звезд. Делать астрономические наблюдения стало легче. Начал оживать лед.

Звон разбитого стекла, пыхтение паровоза под куполом вокзала, затем глухой сильный удар, звук сбрасываемых реек, визг собаки, крик ребенка, отдаленная стрекотня пулеметов — все эти звуки рождались от перегруппировки ледяных полей. Мы понимали, что означает весь этот адский шум. Было ясно, — такая ледовая обстановка требовала быть начеку.

Порой на несколько минут все стихало, но потом начиналось заново. Иногда казалось, что все происходит совсем рядом, под самой палаткой. Казалось, вот-вот рухнут ледяные стены нашей кухни. Тотчас же в ход шли фонари. Мы внимательно смотрели, нет ли трещин, и, убедившись, что тревога и на этот раз ложная, отправлялись назад в спальные мешки.

Сжатие при дрейфе, независимо от того, дрейфуешь ли на корабле или на льдине, всегда неприятно. Но опыт подсказывает: держитесь спокойнее, шума бывает больше, чем реальной опасности. Так мы успокаивали сами себя, отлично понимая, что шум шумом, но опасность все же существует.