Григорий Канович - Свечи на ветру

• Название: Свечи на ветру
• Автор: Григорий Канович
• Жанр: Современная проза
• Год: 1979

Роман-трилогия «Свечи на ветру» рассказывает о жизни и гибели еврейского местечка в Литве. Он посвящен памяти уничтоженной немцами и их пособниками в годы Второй мировой войны четвертьмиллионной общины литовских евреев, олицетворением которой являются тщательно и любовно выписанные автором персонажи, и в первую очередь, главный герой трилогии — молодой могильщик Даниил, сохранивший в нечеловеческих условиях гетто свою человечность, непреклонную веру в добро и справедливость, в торжество спасительной и всепобеждающей любви над силами зла и ненависти, свирепствующими вокруг и обольщающими своей мнимой несокрушимостью.

Несмотря на трагизм роман пронизан оптимизмом и ненавязчиво учит мужеству, которое необходимо каждому на тех судьбоносных поворотах истории, когда грубо попираются все Божьи заповеди.

---

Дед что-то шептал. Он, видно, прощался с бабушкой, просил у нее прощения за то, что вовремя не умер и не лег рядом, как ложился изо дня в день без малого пятьдесят лет. Старик, конечно же, ничего не сказал ей про богадельню, потому что бабушка и вовсе перестала бы его уважать — не место в богадельне мастеру, даже если он и часовщик.

— Поговорили? — спросил я.

— Поговорили, — сказал дед. — Она со мной согласна.

— В чем?

— Ты должен поступить к Пакельчику.

Дед похлопал меня по плечу и улыбнулся.

Над кладбищем ликовали птицы.

— Я хочу быть не часовщиком, а птицей, — сказал я.

— Ты, Даниил, сумасшедший. Первый сумасшедший в нашем роду, — беззлобно ответил дед.

— Почему бы господу не превратить всех стариков в птиц? Зачем он отнимает у вас глаза и уши? Будь я господь бог, я превратил бы тебя, дед, в голубя, например.

— В голубя? — слова мои польстили старику. От удовольствия он даже крякнул.

— Жил бы ты, дед, на крыше синагоги или под куполом костела, летал бы над местечком и никогда не попал бы в богадельню.

— Разве клюв ястреба лучше богадельни?

— Ты же, дед, мастер. Ты бы увернулся от ястреба.

— Положим, ты господь бог. В какую же птицу ты превратил бы бабушку?

— Бабушку?

— Да, да, бабушку.

Дед торжествовал. Он застал меня врасплох.

— В ворону?

И старик кощунственно захихикал.

— В гуся, — сказал я с обидой.

— Хо-хо-хо, — стонал дед. — Назавтра же ее отнесли бы к резнику…

— Перестань, — закричал я. — Как тебе не стыдно?.. Диких гусей никто к резнику не носит… Дикие гуси живут не на земле, а на озерах… Я знаю…

— Ладно, ладно, пусть будет по-твоему, господь бог!..

Мы бродили с ним по кладбищу. Дед то и дело останавливался, переводил дух, щурился на надгробия и приговаривал:

— Боже милостивый! Сколько знакомых птиц здесь зарыто!

Меня распирала злость на деда. Ну что я такого сказал, чтобы так надо мной подтрунивать и хихикать?

Разве я виноват, что я не господь бог. Хотя и он, как я успел убедиться, тоже не такой уж всемогущий. Приводит в мир человека и уводит обратно, но пока бог является за ним, человек мучается где-нибудь в парикмахерской, часовой мастерской или в богадельне, будто вовсе и не бог его создал. Мне за мои неполные двенадцать лет всевышний, можно сказать, ни разу не помог, если не считать того случая, когда я тонул. Но спас меня не господь бог, а Пранас. Бога тогда на реке не было. Бабушка, правда, со мной не согласилась и в первую же субботу поволокла меня в синагогу, чтобы воздать спасителю благодарственный молебен.

— Это он Пранаса прислал на реку, — уверяла она.

После молебна я побежал к Пранасу и спросил:

— Тебя бог послал?

— Куда?

— На реку.

— Меня послала мамка. За водой, — ответил Пранас и вытаращился, как будто видел меня впервые.

Когда мы уже уходили с кладбища, в деревянные, подгнившие ворота въехала телега, груженная тяжелыми серыми камнями. На камнях сидел Иосиф и покрикивал на плюгавую лошаденку, увязшую передними ногами в щедрой весенней грязи.

— Но, проклятая! Но!

Одноногий слез с телеги, уперся руками в тощий зад лошаденки и сказал:

— Обоих бы вас в богадельню.

— Откуда ты знаешь про богадельню? — уязвлено прошамкал дед и еще более ссутулился.

— Я все знаю, — буркнул Иосиф. — А ну-ка, Даниил, зайди-ка сзади и покажи моей уродине, на что ты способен.

Я зашел сзади, но показать его уродине, на что я способен, так и не смог. Телега была как бы запечена в грязь.

— Болтуны в общине сидят, — пожаловался дед. — Делать им нечего, вот и чешут языками.

— Ты слишком высокого мнения о себе, — сказал одноногий. — Теперь у всех есть кусок полакомее, чем ты.

— Кто же такой?

— Гитлер! Но, проклятая! Но!

— Гитлер? Гитлер? — дед задумался. — Он случайно не из Укмярге?

— Он не из Укмярге, а из Берлина.

— Ну и что?

— Замечательный человек, — насмешливо продолжал могильщик. — Первый друг евреев.

— У кого он остановился? У Клингмана или у Пьянко?

— Да ты что, с луны свалился? Гитлер — головорез, собака, сволочь последняя, — возмутился одноногий.

— То первый друг евреев, то головорез и сволочь последняя… Вот и пойми тебя.

— Гитлер первый в Германии, — подсказал я деду.

В парикмахерской моего учителя господина Арона Дамского о Гитлере судачили все, начиная с Лейбеле Паровозника и кончая тишайшим аптекарем. Даже жена господина Дамского сухопарая Рохэ спускалась со второго этажа и ввязывалась в спор. Она уверяла, будто Гитлер подкидыш, незаконнорожденный сын еврейской актрисы — «вот только фамилию забыла» — и австрийского графа, отданный на воспитание к маляру, мужлану и забулдыге. Рохэ клялась и божилась, но никто, кроме меня, ей почему-то не верил. Особенно ополчался на нее тишайший господин аптекарь. Он, как вьюн, вертелся в кресле, негодующе мотал лысой головой и выплевывал вместе с мыльной пеной изо рта не совсем аптекарские выражения. Мой первый учитель господин Арон Дамский рассказывал не столько о Гитлере, сколько о его парикмахере — «между прочим, нашего с вами вероисповедания», — о том, как у него, у того иудея, дрожат руки, когда он берется за знаменитые на весь мир усики. Я слушал и никак не мог взять в толк, за что же самый главный вождь в Германии так не любит нашего брата, если мать у него еврейская актриса, а парикмахер нашего вероисповедания.

— Но, проклятая! Но! Чтобы черти твои кишки зажарили! — бесился Иосиф, но кляча и не думала двигаться. Она смотрела своими большими глазами в небо, на облако, напоминавшее другую лошадь, и, видно, завидовала ей, неземной, не знающей, что такое весенняя распутица и брань одноногого человека.

— Сбрось один камень с телеги, — посоветовал дед.

— А кто его потом поднимет? Ты? — огрызнулся могильщик. — Пусть стоит, проклятая, пока солнце не пригреет и земля не подсохнет.

Одноногий пригласил нас к себе в избу.

В избе было голо и пусто. В углу стояла незастеленная кровать, жесткая и непомерно широкая, как плот на реке. Грубый дубовый стол был без скатерти. На нем одиноко чернела глубокая глиняная миска с двумя картофелинами в мундире. Рядом валялись какие-то кости, не то селедки, не то сушеной рыбы. Я вспомнил, как на том же столе лежала костлявая, завернутая в саван бабушка, как тихо и заученно молились десять стариков, не считая меня и деда, и как после заупокойной молитвы приказчик Гедалье желчно сказал:

— Все мы на этот стол ляжем.

Я глядел на стол, на глиняную миску, но видел совсем, другое. Я видел на столе и себя, и деда, и самого могильщика, и мне хотелось бежать отсюда на чистый весенний воздух, к реке, вздувшейся, как живот беременной Суламифь, дочери нашего местечкового лавочника.

— Чем же вас угостить? — Иосиф открыл шкаф и оглядел его содержимое. — Может, выпьем по маленькой?

— Выпьем, — сказал дед.

Иосиф поставил на стол бутылку.

— Я хочу быть пьяным, — сказал дед.

Ну и ну! Ничего подобного я от него не слышал. Дед презирал пьяниц, считал их последними людьми.

— Ты будешь пьяным, — пообещал Иосиф и налил старику стакан.

Дед выпил и сразу же захмелел.

— Я хочу быть голубем, — сказал он нетвердо.

— Ты и так голубь, — сказал могильщик.

— Нет, нет, — замахал руками дед. — Ты меня не понял… Я хочу жить на крыше синагоги и летать над местечком…

Иосиф сочувственно пожевал губами, уставился на деда, на его беззубый, обожженный непривычно крепким напитком, рот, на поникшие плечи, с остервенением осушил стакан и спокойно сказал:

— Даниила я беру к себе.

— Я не собираюсь жить на кладбище, — сказал я и поежился.

— Всю жизнь человек живет на кладбище, малыш, — сказал одноногий. — Разве мир — не огромное кладбище? Разве дома — не надгробия?

— Не отдам Даниила, — воспротивился дед.

— В богадельню он с тобой не поедет, — гнул свое Иосиф.

— Я и сам туда не поеду, — процедил дед. — Никто меня не заставит. А Даниила я завтра же отведу к Пакельчику.

— Дерьмо твой Пакельчик, — выругался одноногий и обратился ко мне. — Я слышал, ты с самим богом соперничаешь, людей и зверей из глины лепишь?

Откуда он все знает? — поразился я.

— У меня тут глины столько, сколько у нашего племени бед. На твой век хватит. Лепи себе на здоровье. А еще я тебя, малыш, научу высекать на камне старинные письмена, — уговаривал меня одноногий.

— Твои письмена — дерьмо, и глина, и камни, — пьяный дед едва ворочал языком. — Не отдам я тебе Даниила. Ни за какие сокрови…

Старик не договорил, уронил голову на стол, где стояла глиняная миска с двумя картофелинами в мундире. Гладкая и тусклая, дедова голова сама походила на прилежно очищенную картофелину со вздрагивающими голубоватыми прожилками.