Григорий Канович - Свечи на ветру

• Название: Свечи на ветру
• Автор: Григорий Канович
• Жанр: Современная проза
• Год: 1979

Роман-трилогия «Свечи на ветру» рассказывает о жизни и гибели еврейского местечка в Литве. Он посвящен памяти уничтоженной немцами и их пособниками в годы Второй мировой войны четвертьмиллионной общины литовских евреев, олицетворением которой являются тщательно и любовно выписанные автором персонажи, и в первую очередь, главный герой трилогии — молодой могильщик Даниил, сохранивший в нечеловеческих условиях гетто свою человечность, непреклонную веру в добро и справедливость, в торжество спасительной и всепобеждающей любви над силами зла и ненависти, свирепствующими вокруг и обольщающими своей мнимой несокрушимостью.

Несмотря на трагизм роман пронизан оптимизмом и ненавязчиво учит мужеству, которое необходимо каждому на тех судьбоносных поворотах истории, когда грубо попираются все Божьи заповеди.

---

— Спроси у старух, чего они ждут? — сказала бабушка.

Я спросил.

— Они ждут того же, — перевел я ей.

Сперва щеголеватый военный принял бабушкиных соседок, затем уже нас.

— Я вас слушаю, — сказал он.

В комнате на стене висел герб, посредине стоял стол, заваленный бумагами, а под столом сидела лохматая собака, вислоухая и совсем не злая.

Я объяснил господину офицеру, зачем мы приехали.

— О, твой отец старожил! — воскликнул щеголь. — Сейчас мы узнаем, в каком он корпусе.

— Он ищет камеру отца, — сказал я бабушке.

— Ты прекрасно говоришь по-литовски, — похвалил меня щеголь, роясь в бумагах.

— Спасибо, господин офицер.

— Не стоит благодарности. Очень сожалею, — продолжал он. — Но детям свидания запрещены.

— Что он сказал? — дернула меня за рукав бабушка.

Я подавленно молчал.

— Что-нибудь неприятное? — не унималась старуха. — Он болен? Умер?

— Нет, нет, — ответил я, уставясь в голенище офицерского сапога: по нему текли слезы.

— Что ты, мерзавец, плачешь? — разъярилась бабушка. — Что он тебе такое сказал?

— Так, так, — перебил еще щеголь. — Саул Клейнас.

— Клейнас, Клейнас, — заулыбалась бабушка.

— Его в нашей тюрьме нет.

— Как это нет? — сообразила бабушка. — Его выпустили?

— Нет, — сказал он. — Ему добавили три года за попытку к бегству и перевели в другое место заключения.

Но бабушка уже его не слушала. Она сникла, достала из кармана салопа пузырек с каплями, показала рукой на стакан, сверкавший на столе и, когда военный протянул его, капнула туда лекарство и выпила.

— А то другое место далеко отсюда?

— В другом конце Литвы, — ответил щеголь.

— Туда уж я не поеду. Мне пора собираться в другую дорогу.

— Очень сожалею, но ничем не могу помочь, — военный щелкнул каблуками.

Бабушка еле плелась обратно.

— Вот так, Даниил, живешь, надеешься, и вдруг снисходит такая ясность…

Смеркалось. С реки тянуло прохладой.

— Ты не знаешь, Даниил, зачем я столько прожила на белом свете?

— Не знаю, бабушка.

— Неужто для того, чтобы ощипать еще десяток гусей?

— Не для того, — утешил я ее.

— А для чего? — спросила она. — Может, он, — бабушка возвела очи к небу, — мне ответит?

Но господь бог, как и я, молчал.

— Бабушка! Мы прошли то место, где гусь спрятан, — наконец заговорил я.

— Он улетел, — сказала старуха.

— Протухший гусь? Улетел? — я не узнавал свою бабушку.

— Улетел, Даниил… И я скоро улечу, — она взмахнула руками, как будто и впрямь приготовилась взмыть в воздух.

Бабушка слегла, как только мы вернулись в местечко. Дед по ее просьбе, обжигаясь, поставил ей банки, но они не помогли.

— Я позову Иохельсона, — сказал дед.

— Не надо.

— Доктор пропишет лекарство, и тебе станет легче.

— Ты, — бабушка притронулась к рукаву деда, — не к Иохельсону, а на базар сходи.

— На базар? — вытаращил глаза старик.

— Купи трех гусей. Только смотри не переплати. А ты, — она прикоснулась высохшими пальцами к моей рубахе, — беги к господину лавочнику и скажи, что перина будет готова в срок.

— А с кем же ты останешься? — спросил дед.

— С богом. У меня к нему есть несколько вопросов.

Бабушка тяжело дышала. Пот струился по ее морщинистому лбу, и мне казалось, что это плачут ее мысли.

— Идите! Идите! — гнала она меня и деда. — Не бойтесь, я до вашего прихода не помру.

Дед сбегал на базар и принес оттуда трех жирных гусей, а я передал господину лавочнику добрую весть о перине.

— Разве это гуси! — проворчала бабушка. — Облапошили дурака. Всю жизнь тебя обманывают.

Дед слушал и не смел перебивать.

— Даниил! Садитесь и приступайте!

— Ощипывать живых гусей! — ужаснулся дед.

— Как? — возмутилась бабушка. — Ты не был еще у резника? Что же ты себе думаешь, лентяй ты этакий!

Дед схватил гусей и помчался к резнику. В дверях он чуть не сбил с ног парикмахера господина Дамского.

— Приболели в дороге? — пропел господин Дамский.

— Сквозняком в тюрьме прохватило, — сказала бабушка.

— Как вас встретил Саул?

— Прекрасно. Упал на грудь. Просил прощения.

— Поумнел в тюрьме, — ответил Дамский.

— И еще просил, чтобы вы про моего внука и его мизинец не забыли.

— Бабушка! — не вытерпел я.

— Достань, Даниил, из комода бритву для господина Дамского. Она бреет, как смерть.

Я открыл комод, достал оттуда подарок американского дядюшки и бережно подал парикмахеру.

— Поправляйтесь, — сказал Дамский.

— Приходите на похороны, — сказала бабушка.

— Да бог с вами! — пристыдил ее мой будущий учитель.

— Я хочу, чтоб на моих похоронах собрались самые близкие люди и чтоб кто-нибудь пришел с гусем под мышкой.

— С гусем под мышкой? — у господина Дамского поползли, как червяки, вверх подкрашенные брови.

— Пусть гусь скосит глаз в яму и простит меня, злодейку… Приходите!

Парикмахер поклонился и вышел. Бабушка закрыла глаза, и я подумал, что больше она их никогда не откроет. Я подошел на цыпочках и ущипнул ее.

— Ты что делаешь, негодник? — напустилась на меня бабушка. — Человек умирает, а он щиплется…

Скрипнула дверь, и в комнату вошел могильщик с мешком в руке. Из мешка доносилось жалобное мяуканье.

— Я принес кошку, — сказал одноногий.

Кошка выскочила из мешка, огляделась и прыгнула на кровать к бабушке.

Старуха погладила кошку и сказала:

— Ты обещал отблагодарить меня, черт полосатый?

Иосиф промолчал.

— Я как-никак твоя бывшая невеста. Где же ты меня, Иосиф, похоронишь?

— Да ты всех нас переживешь, — пробормотал одноногий.

— Послушай, — сказала бабушка. — Похорони меня где-нибудь на пригорке. Там земля мягкая и теплая, как перина. И еще оттуда виден базар.

Бабушка, видать, бредила. О каком базаре она говорит? Разве она из-под земли его увидит?

— Хорошо, — сказал могильщик. — На пригорке так на пригорке.

— И глубоко меня не зарывай. Я и на том свете хотела бы услышать, почем в местечке пух и рыба.

— Хорошо, — сказал могильщик. — Отдыхай.

Неслышно вошел дед с прирезанными гусями.

— Господин резник тебе кланяется, — сказал он.

— Спасибо. Не теряйте времени, принимайтесь за работу. Мой бывший жених вам поможет. Поможешь, Иосиф? — обратилась она к могильщику.

— Не беспокойтесь, сейчас мы их ощиплем, — сказал одноногий.

Мы сидели и втроем щипали белых гусей. По комнате носился легкий, как первый снег, пух. Он падал на пожелтевшее лицо бабушки, но она его не смахивала.

— Это я ломала стенные часы, — вдруг произнесла она и шевельнула опущенными ресницами. — Прости, если можешь.

— Ну и что? — сказал дед. — Можешь их ломать сколько заблагорассудится.

— Я тебя не любила, — почти шепотом произнесла старуха.

— Ну и что? — как заведенный повторял дед. — Мало ли кто кого не любит.

Комнату заметало пухом. В белоснежной дымке были и лица, и мысли, и тишина, какая бывает зимним утром на речке или на лесной опушке.

Кошка сидела на кровати и от скуки играла тесемкой длинной бабушкиной сорочки.

— Брысь, — сказал дед.

— Брысь, — сказал могильщик.

— Брысь, — сказал я.

Только бабушка ничего не сказала.

Ее похоронили, как она и просила, на пригорке. Там и впрямь земля была мягкая и теплая, как перина. Оттуда видна была колокольня костела и наш дом, старый и опустевший, как заброшенное гнездо аиста.

Мы молча возвращались домой: я, дед и мой будущий учитель господин Дамский.

— С завтрашнего дня займемся твоим мизинцем, — сказал парикмахер.

Казалось, ничего не произошло, все осталось, как было.

Я шел и думал: неужели ни жизнь человека, ни его смерть ничего не могут изменить на свете?

Неужели?

II

Моего первого учителя, парикмахера Арона Дамского, побывавшего когда-то в далеком и, как он уверял, большом городе Париже, разбил паралич. Стоял человек перед зеркалом, стриг дремучую бороду владельца местечковой бензоколонки Эфраима Клингмана и вдруг среди бела дня, ни с того ни с сего, выронил из старых рук машинку, искривил рот со вставными заграничными зубами и рухнул на пол, словно всю жизнь не на ногах стоял, а на деревянных ходулях.

Так на белом свете сразу стало двумя брадобреями меньше, хотя, по правде сказать, я не то что бритву — помазок в руке не держал. С утра до вечера я околачивался в парикмахерской, подносил господину Дамскому теплую воду в оловянной мыльнице, подметал чужие волосы и тяжелой мокрой тряпкой, привязанной к палке, весело бил бессовестных мух, жужжавших над ухом всякие непристойности и гадивших на зеркала и обои.

Господин Дамский лежал посреди своей парикмахерской, и в двух огромных, потемневших от времени зеркалах тускло отражалось его окаменевшее тело в белоснежном, как саван, халате.