Магда Сабо - Современная венгерская проза

• Название: Современная венгерская проза
• Автор: Магда Сабо
• Издательство: Художественная литература
• Жанр: Современная проза
• Год: 1982

В сборник включены роман М. Сабо и повести известных современных писателей — Г. Ракоши, A. Кертеса, Э. Галгоци. Это произведения о жизни нынешней Венгрии, о становлении личности в социалистическом обществе, о поисках моральных норм, которые позволяют человеку обрести себя в семье и обществе.

На русский язык переводятся впервые.

---

— Что это такое?!

Пирока ответила с вызовом:

— И мне надо чем-то жить на старости лет.

— Откуда все это? — зловеще загремел голос священника.

— Откуда ж еще, как не от господина каноника! — оскорбленно отвечала Пирока. — Двадцать лет при нем жила… Вот и бумага про это.

Из золотой шкатулки для фотографий она достала пожелтевший лист бумаги, весь заполненный текстом и с подписью.

— Вы не думайте, господин декан… На смертном одре он все мне завещал самолично.

Декан внимательно прочитал напечатанное на машинке завещание и долго рассматривал дрожащие закорючки подписи. Потом с мягкой насмешкой спросил:

— Сами вели его руку, Пирока?

— Ох, господин декан, — оживилась домоправительница, — это ведь часто бывает: душа готова, но тело бессильно!

— Ладно, Пирока! После меня вы ничего такого не унаследуете!

Пирока сразу вскочила, завязала свои сокровища в скатерку, затянула все четыре ее уголка и сунула узел в шкаф, за белье.

— И вы мне говорите такое, господин декан! Это вы будете моим наследником… — Она живо выпрастывала чемодан и, не глядя, бросала вещи в шкаф. — Недолго уж я протяну. Кровяное давление у меня сто восемьдесят, в глазах мельтешит, а голова чудная такая, словно обогнать меня норовит…

— Поставьте чемодан на место и дайте чего-нибудь на завтрак, — проговорил священник и шагнул к двери.

— Уж не думаете ли вы, господин декан, что я не отослала бы ваш чемодан обратно?

Священник жалостливо спросил с порога:

— Откуда, Пирока, откуда?

Жофия жила в селе уже четвертую неделю и однажды утром проснулась с чувством, что больше не выдержит — она должна вернуться в Пешт. Хотя бы на один день! Хотя бы на час. Только заглянет в почтовый ящик и проветрит квартиру… «Ты бы уж не врала себе так откровенно», — презрительно подумала Жофия: ведь ключи от квартиры и от почтового ящика она оставила своей уборщице, молоденькой швабке из Пилишвёрёшвара[63], а с ними — несколько больших конвертов с надписанным адресом, чтобы раз в неделю, приходя убираться, она вкладывала в них всю почту и пересылала сюда. И письма приходили — только того письма не было! Чего же ради ехать сейчас домой?

Позвонить по телефону?..

Если позвонит — после себе в глаза наплюет. Если не позвонит — жалеть будет, что не позвонила.

А если все опять начнется сначала? Все то, от чего спасалась она на этом затерянном островке?

Но сейчас ей было в селе невыносимо! Раздражала тетушка Агнеш — хотя старушка опять стала ровной и общительной, — одна мысль о том, чтобы взять в руки кисть, приводила в содрогание. Не хотелось встречаться ни с деканом, ни с председателем сельхозкооператива, не было желания завернуть в маленькое душное прессо, где около пульта с мороженым вечно толпится детвора. Она просто не знала, куда девать себя.

Необходимо чем-то занять свои мысли.

Надо что-то придумать, чтобы не начать пить прямо с утра. Потому что тогда она все-таки сядет на скорый и помчится домой.

И вдруг ее осенило — она бросилась в машину и поехала в комитатский архив.

Пожилая женщина, заместительница заведующего архивом, который был в отпуске, встретила ее приветливо. Охотно отыскала жиденькое досье Семереди.

— К сожалению, это все, — невесело заметила она. — К осени сорок пятого года, когда мы вновь организовали архив и стали объезжать дворянские усадьбы нашего комитата, частные архивы оказались опустошенными. Род Семереди насчитывает семьсот лет, а для венгерского дворянина, как известно, архив был его сокровищем, имуществом, охраной от невзгод. И берег он свой архив, как зеницу ока. В бурные эти столетия потерять дворянские грамоты означало в единый миг стать бездомным, неимущим, безродным. Только грамоты подтверждали право дворянина на барские дома, те или иные земли… Мы полагали, что обнаруженная документация займет у нас тут, по крайней мере, два погонных метра… Но батраки все расшвыряли, сожгли…

— Да, может, это во время войны? — спросила Жофия.

— Нет, не во время войны. Немцы увезли с собой лишь компрометировавшие их документы, ну а русским они были совсем ни к чему, из них даже цигарки не скрутишь, бумага-то толстая… Да и вообще… похоже, у венгерского народа нет интереса к документам, касающимся его же прошлого, ведь и в пятьдесят шестом здесь вели себя точно так же. Когда восстановили порядок и мы стали объезжать сельские советы, нашлось совсем немного полуобгоревших обрывков… У нас здесь больше материалов, оставшихся от средневековья, нежели тех, что касаются наших дней…

— Когда же следует начинать сбор материалов? — задумчиво проговорила Жофия. — Вчера?.. Или хоть прямо сегодня?..

Никаких сведений, относящихся к церкви, она в папке не обнаружила, решительно ничего. Вернее, там упоминалось только, что последний землевладелец, покоящийся в склепе, был похоронен в 1920 году, после чего сын его, армейский офицер, переехал на жительство в столицу и служил в штабе. В 1938 году, будучи в чине генерала, получил отставку. Имением занималась его мать с помощью управляющего: Семейство генерала проводило в своем замке только лето.

Разочарование лишь усилило ее тоску.

— Я могу понять, — обратилась она к архивариусу, — когда батраки растаскивают обстановку, ковры, одежду, столовое серебро и тому подобное. Но что они делают с грудой бумаг, написанных по-латыни?

Заместительница главного архивариуса сварила на спиртовке кофе, угостила и Жофию.

— Я пишу книгу по истории здешнего края, — сказала она со стеснительной улыбкой. — В тысяча девятьсот двадцать четвертом году давали наделы по программе Надьатади[64]. И эти документы пропали. Я написала генералу в Швейцарию, — мол, он, несомненно, еще помнит, сколько хольдов вынужден был отрезать…

Жофия заинтересовалась.

— Ответил сын его, Феликс. Письма при себе у меня нет, но говорилось в нем приблизительно следующее: мое письмо ужасно взволновало и растревожило его отца, несколько недель он пребывал в глубокой депрессии — отчасти то была тоска по родине, отчасти угрызения совести оттого, что, уезжая, оставил умиравшую жену, — ну, и, наконец, он не мог взять в толк, чего еще желают его лишить. Что касается моего вопроса, — писал он далее, — то он не мог поговорить с отцом как следует на эту тему, но непременно расспросит, улучив более спокойную минуту, и либо ответит письменно, либо зайдет лично, если доведется навестить родные края… А месяц тому назад я получила от него траурное извещение о том, что отец скончался…

— Д-да, — задумчиво проговорила Жофия. — А ведь он может знать и о том, когда была построена их семейная капелла.

— Если он не знает, то уж никто, — отозвалась заместительница и приветливо улыбнулась Жофии. — Я рада, что вы здесь работаете. Быть может, вдвоем мы больше сумеем узнать о прошлом этого села…

Жофия попрощалась и до самого вечера бродила по городу. Осмотрела епископский дворец, комитатскую ратушу, краеведческий музей, фотовыставку Дома культуры, казематы, «Рыбацкую чарду», «Пограничную чарду», чарду «Паприка», эспрессо «Голубой Дунай», эспрессо «Раба», эспрессо «Золотая звезда»… и лишь поздно вечером вернулась домой. У тетушки Агнеш слабо светился голубой огонек телевизора. Жофия неслышно прокралась по коридору в свою комнату, сбросила сумку с плеча. На кружевной скатерти увидела две газеты и цветную открытку, присланную из Неаполя: «Жаль, что тебя нет с нами. Иза, Кари».

Она вынула из ночного шкафчика полученную от Пироки бутылку — палинки в ней осталось всего до половины, — поискала стакан; в комнате оказался только один большой стакан для воды, она плеснула в него палинки и жадно выпила. За целый день нельзя было позволить себе ни капли спиртного — ведь она была за рулем. И теперь Жофия казалась себе пересохшим муравейником: ее томила жажда и беспокойство. Из другого отделения шкафчика она вынула папку, откинула кружевную скатерть, выпила еще палинки, затем села к столу и написала:

«Дорогой Миклош!»

Поглядела на написанное, перечеркнула.

«Родной Мицу!»

Не понравилось и это. Она вновь обратилась за помощью к палинке. Но едва поднесла стакан к губам, как в дверь постучали. Жофия быстро проглотила палинку, сунула бутылку в ночной столик, опять села к столу и только тогда ответила:

— Войдите!

Тетушка Агнеш, необычайно возбужденная, просунула голову в дверь.

— Не помешаю? — спросила она; впрочем, старушка была в таком волнении, что ответ даже не интересовал ее.

— Прошу, тетя Агнеш, входите, — проговорила Жофия не слишком любезно, хотя и рада была, что можно отвлечься от своих мыслей.

— Но я, право же, не хотела бы, — пробормотала, соблюдая приличия, старая женщина, поспешно затворяя за собой дверь. — Вы, я вижу, работаете…