Отто Фридрих Больнов - Философия экзистенциализма

• Название: Философия экзистенциализма
• Автор: Отто Фридрих Больнов
• Жанр: Философия
• ISBN: ISBN 5—8114—0120—5

Предлагаемая работа известного немецкого философа вполне  годится на роль визитной карточки мыслителя. Она знаменует собой начало развертывания его творчества, сохраняя при этом дистанцию от самых ранних произведений, не раз переиздавалась и обрела жизнь за рубежом. По отношению к экзистенциальной философии О. Ф. Больнов выступает и как систематизатор, и как модернизатор, и как "посвященный", не  желающий «скатываться к далекому от жизни объективизму» и  утверждающий, что «окончательное единство исходит все же из плоскости  экзистенциального». Для кого предназначена работа? В первую очередь речь, безусловно, идет об университетской среде и ученых. Настоящее издание, пусть и с небольшим запозданием, адресуется всем тем, кто специально  интересуется экзистенциальной философией и не откажет себе в удовольствии  ознакомиться с интерпретацией ее ключевых понятий в настоящем  переводе; наряду с этим данное сочинение может найти широкий отклик в студенческой аудитории и у всех тех, кто стремится разобраться в  концептуальных построениях этой известной философии — в силу  систематичности, сжатости, доходчивости его можно воспринимать в качестве учебника по одному из разделов западноевропейской мысли XX века.

---

     Следовательно, в строгом экзистенциальном смысле повторение не исключает изменения внешнего явления, оно лишь остается к нему равнодушным и не может выводить из него свой собственный смысл. В этом плане Хайдеггер вводит понятие повторения в обширное понимание истории: "Повторение возможного - это ни возвращение "прошедшего", ни обратное привязывание "настоящего" к "пройденному". Происходя из решительного самопроектирования, повторение не позволяет "прошедшему" убедить себя позволить этому прошедшему возвратиться лишь в качестве некогда действительного. Повторение скорее отвечает возможности наличествовавшего здесь экзистенциального существования... Повторение ни отдается прошедшему, ни направляет его к прогрессу. И то и другое безразлично для подлинного существования в мгновении" (SuZ. 385 f.) (127).

     Итак, повторение есть форма экзистенциальной заостренности, в которой человеческое бытие отказывается от уклонения в будущее или в прошлое и собирает всю свою силу в настоящем мгновении. В этом смысле должны пониматься те в некоторой степени напоминающие приводимый выше отрывок из Августина слова Кьеркегора, где на место чисто созерцательной позиции теперь заступает активное определение настоящего как повторения. "Кто только и делает, что посредством надежды желает оторваться от настоящего, труслив; кто желает забыть настоящее посредством воспоминания - сладострастен; настоящим человеком является тот, кто с мужеством повторения живет в настоящем; и чем яснее им это осознается, тем больше глубины он обретает... Кто выбрал повторение, тот живет один... Повторение - это подлинность и серьезность человеческого бытия. Кто желает повторения, тот оказывается созревшим до серьезности (III 120). Повторение, стало быть, живет не в оглядке на прошлое, с тем чтобы возвратить к этому прошлому ставшее иным настоящее, но оно целиком и полностью живет в настоящем, а именно так, что в отношении него изменение времени вообще теряет свой смысл. Там, где простирается чистое существование, господство времени оказывается сломленным, вместо чего осуществляется лишь непосредственная встреча в чистой одновременности. Поэтому подлежащее вновь реализации в повторении находится не во времени прошедшего, но является вечной возможностью человеческого существования.

4. ГЕРОИЧЕСКАЯ ПОЗИЦИЯ

     В этой подлежащей исполнению в качестве чистого повторения решимости оказывается достигнута та прочная точка, в которой экзистенциальная философия может за счет собственных сил противостоять растворяющему релятивированию исторического сознания. Пусть любое содержание исторической жизни оказывается преходящим, пусть способны изменяться любые цели и ценности человеческой жизни у разных народов в разные времена: в этой безусловной вовлеченности в рамках любой заданной извне ситуации заключается окончательная и абсолютная ценность, возвышающаяся над любой относительностью исторического положения и содержательных целевых установок.

     Тем самым совершается принципиальный поворот против идеалистического и жизнефилософского понимания истории. Последнее рассматривало историю с точки зрения ее объективного хода, участие же в ней единичного человека видело лишь до тех пор, покуда этот человек захватывался потоком истории и продолжал действовать в нем в качестве последующего участника. Любое объективное истолкование истории могло усматривать смысл человеческого деяния лишь исходя из продолжительности успеха. Оттого-то оно неизбежно недооценивало субъективную вовлеченность человека в собственном ее значении. И наоборот эта вовлеченность могла стать явной лишь в экзистенциальной философии, начавшей исходить более не из объективного хода истории, а из субъективного отношения к ней человека. Развиваемое прежде напряженное отношение человека к миру теперь в общем виде в более отчетливой форме повторяется в отношении исторической действительности. Тревожность мира и незащищенность человеческого положения одновременно обуславливают в ней новое отношение к истории, в котором человеческое деяние отныне предстает не поддерживаемым с самого начала определенным смыслом объективного хода истории, но попадает в темноту еще не различимого будущего. Лишь теперь, когда человеческая жизнь подводится к настоящему риску, становится явственен окончательный смысл безусловной вовлеченности, которая независима от последующих успеха или неуспеха. Лишь теперь раскрывается новое величие и новая твердость человеческого отношения к истории.

     Это с необходимостью ведет к героической позиции. "Отважный страх", происходящий для Хайдеггера из "погружения в "ничто""[48] (128), также характеризует экзистенциальное отношение к истории, подвергающее себя риску экзистенциальной вовлеченности со всей полнотой знания об опасности и возможности гибели. На этом месте во французском экзистенциализме затем возникает понятие "Ангажемент" (129), которое по своей функции в значительной мере соответствует хайдеггеровскому понятию решимости и которое, пожалуй, можно перевести прежде всего при помощи понятия "вовлеченность" (128). Поэтому и Сартр может формулировать в совершенно сходном ключе: "Сплошная вовлеченность - это единственное, что наличествует"[49]. Понятие "ангажированности становится там основой страстной активистской морали, оказавшейся непосредственно действенной даже в развитии политических событий. Впрочем, здесь более нет возможности следовать этим разработкам. Ограничившись немецким развитием, мы увидим, что дальше всего продвинулся Ясперс, который вообще отрицает возможность продолжительного успеха и развивает трагический образ мира, где крушение является неизбежным концом любой экзистенциальной вовлеченности: "Шифры истории - это крушение подлинного (III 183). "То, что подлинно, вступает в мир прыжком, затем теряет силу, в чем и осуществляется" (III 227 f.). Следовательно, крушение здесь - окончательное. Но даже если вопрос о том, стоит ли истолковывать неизбежную точечность экзистенциального мгновения в качестве крушения, оставить открытым, то тем не менее останутся существовать возможность крушения и абсолютная неизвестность исхода любой экзистенциальной вовлеченности. В противоположность этой "совершенно неприкрытой оставленности в таинственном и неизвестном, т. е. в проблематичном"[50] (130), о чем говорит Хайдеггер, возникает мужественная решительная позиция, сознательно эту проблематичность воспринимающая. Так, Хейзе высказывает (хотя и на несколько ином основании) лишь следствие, в действительности же уже лежащее в качестве определенной возможности в основе экзистенциально-философского начинания: "Поскольку существование, оказывающееся постоянно перед бытием и хаосом, лишь тем решительнее и храбрее пытается удержаться в бытии, ожидая гибели как глубинной возможности, постольку истинное существование является героически-трагическим существованием"[51].

5. КАРТИНА ИСТОРИИ

     В заключение можно лишь в нескольких словах обрисовать то, как одновременно с этой трактовкой человеческой историчности дается совершенно определенная трактовка объективной истории, во многих пунктах совпадающая с картиной "монументальной истории" Ницше. Подобно тому как у отдельного человека из общего хода неподлинного бытия выделяются лишь редкие мгновения подлинного существования, в надындивидуальной истории любое постоянство и любое дальнейшее творческое развитие также отступают перед окончательной безусловностью экзистенциального величия, которое в виде немногих редкий воплощений, словно одиноких островов, выдается над низинами остальных течений. Это величие Ницше сравнивает с "чередой вершин человечности, тянущихся сквозь тысячелетия" (I 296).

     Однако замешанное на временном разнообразии отстояние между отдельными великими образцами истории мало настолько же, как и отстояние между единичными экзистенциальными мгновениями в жизни отдельного человека; они встречаются поверх разъединяющего промежуточного временного пространства в среде непосредственной одновременности. Они приветствуют друг друга как вершины гор поверх разделяющих их долин; ибо время и все в нем основанное теряют здесь свою действенность. Так, Ницше говорит о "взаимопринадлежности и континуальности великого всех времен" как "протесте против смены родов и быстротечности" (I 297). Отныне имеется продолжающееся действие великого в истории, оказывающееся иным, нежели остальное историческое действие, равномерно произрастающее сквозь времена. От минувшего экзистенциального существования поверх разъединяющих времен может непосредственно зажечься новое экзистенциальное существование. Великий ницшевский образ "нелегкой факельной эстафеты монументальной истории, единственно за счет которой продолжает жить великое", (I 296) в этой связи воспринимается и выразительно подается Ясперсом. Так, о взаимосвязи в философии у него однажды говорится: "Пока человек философствует, он осознает себя... во взаимосвязи с негласно обнаруживающейся цепью свободно ищущих людей. Ее сияющие звенья - те немногие великие философы, которые, не требуя приверженцев, даже отвергая их, протягивают факел тому, кто схватывает его из самого себя и под конец несет, возможно уже дотлевающим, пока последующий не разожжет его вновь до яркого пламени[52]. Например, отзыв о Максе Вебере он завершает следующими словами: "Претерпевая крушение, он протягивает факел, свободу свободы"[53].