ЭММАНЮЭЛЬ ЛЕВИНАС - ЭММАНЮЭЛЬ ЛЕВИНАС: ПУТЬ К ДРУГОМУ

• Название: ЭММАНЮЭЛЬ ЛЕВИНАС: ПУТЬ К ДРУГОМУ
• Автор: ЭММАНЮЭЛЬ ЛЕВИНАС
• Издательство: Изд-во С.-Петербургского университета
• Жанр: Философия
• Год: 2006
• ISBN: ISBN5-288-04026-5

Настоящее издание является результатом работы теоретического семинара, посвящённого творчеству Э. Левинаса, проходившего на философском факультете СПбГУ в 2004-2005 гг. Книга содержит исследования наследия французского философа, переводы его работ, библиографию.

---

17. Этот возрастающий остаток Бесконечного, который мы осмелились назвать славой, не является абстрактной квинтэссенцией. Он имеет значение в ответе, без возможного уклонения, на определение, которое я получаю от лица ближнего: это преувеличенное требование, которое сразу превосходит его. Удивление для самого отвечающего, которым он, вытесненный из своей интериорности я и из «двойственного бытия», разбужен, т.е. предоставлен другому целиком и полностью. Пассивность такого предоставления другому не исчерпывается некой открытостью с целью уловить оценивающий взгляд и объективирующее суждение другого. Открытость я, предоставленного другому, представляет собой распад или выворачивание наизнанку интериорности. Такая экстраверсия называется искренностью267. Но что может означать такая инверсия или экстраверсия, если не ответственность за других, когда я ничего не оставляю для себя? Такую ответственность, что все во мне является долгом и даром и что мое бытие-в-мире является предельным бытием-в-мире, когда заимодавцы встречаются с должником? Такую ответственность, что мое положение субъекта в моем «что касается меня» уже является заменой меня на других или искуплением за других. Ответственность за другого — за его нищету и его свободу — которая не восходит ни к какому обязательству, ни к какому замыслу, ни к какому предварительному разоблачению и где субъект дан себе до бытия-в-долгу. Преувеличение пассивности в мере (или в отсутствии меры), где благоговение перед другим не замыкается в себе под видом душевного состояния, но отныне и впредь оно также посвящается другому.

Это преувеличение является речью. Искренность не является атрибутом, который может приобретать речь; искренность — предоставление без остатка — возможна только через речь. Речь подает знак другому, но означает в этом знаке дар самого знака. Речь, которая открывает меня другому прежде, чем изречь изречение, прежде, чем изречение этой искренности станет экраном между мной и другим. Речь без слов, но не с пустыми руками. Но если молчание говорит, то это не благодаря неизвестно какой внутренней тайне или неизвестно какому восторгу интенциональности, но благодаря чрезмерной пассивности «давания», предшествующей всякому желанию и всякой тематизации. Речь свидетельствует другому о Бесконечном, которое меня разрывает, пробуждая в Речи.

Язык, понятый таким образом, перестает быть излишней роскошью и теряет странную функцию дублирования мышления и бытия. Речь как свидетельство предшествует всякому Изречению. Речь до произнесения Изречения (и даже Речь Изречения, поскольку приближение к другому уже есть ответственность за другого) является свидетельством этой ответственности. Тогда Речь есть способ означать до всякого опыта. Чистое свидетельство: истина страдания без подчинения какому-либо разоблачению, даже если это «религиозный» опыт, послушание, предшествующее приказу. Чистое свидетельство, которое не свидетельствует о предшествующем опыте, но о Бесконечном, не достижимом единством апперцепции, не обнаруживающемся, несоразмерном настоящему. Его невозможно охватить, его невозможно понять. Он имеет ко мне отношение и меня определяет, говоря мне через мой рот. И только свидетельство о Бесконечном является чистым свидетельством. Это не психологическое чудо, но модальность, согласно которой Бесконечное происходит, значимое для того, для кого оно имеет значение, слышимое, поскольку я отвечаю другому до всякого обязательства. Расположенный под свинцовым солнцем (отменяющим во мне все темные углы, всякий остаток тайны, всякую заднюю мысль, всякое «что касается меня», всякое ужесточение или ослабление структуры, через которое возможно уклонение), я есть свидетельство — или след, или слава — Бесконечного, разрывая дурное молчание, которое защищает секрет Гиже (Giges). Экстраверсия интериорности субъекта: он становится видимым до того, как делается видящим. Бесконечное не находится «передо» мной, выражаю его я, а именно давая знак дарения знака, «за-другого», — когда я не заинтересован: вот я (me voici). Удивительный винительный падеж268: вот я под вашим взглядом, у вас в долгу, ваш слуга. Во имя Бога. Без тематизации. Фраза, когда Бог присутствует в словах, не есть «я верю в Бога». Религиозный дискурс, предшествующий всем религиозным дискурсам, не является диалогом. Это «вот я», сказанное ближнему, которому я отдан во власть, и в котором я провозглашаю мир, т.е. мою ответственность за другого. «Исполняя слово на их устах. Мир, мир дальнему и ближнему, говорит Господь»269.

6) Пророческое значение

18. В описании, которое только что было выполнено в отношении трансцендентального условия, речь не шла о некоем этическом опыте. Этика как замена себя другим — дарение без остатка — разрывает трансцендентальное единство апперцепции, условие всякого бытия и всякого опыта. Незаинтересованность в коренном смысле этого слова; этика означает невероятную сферу, где Бесконечное находится в отношении с конечным, не получая изменение от этого отношения, где, напротив, оно происходит только как Бесконечное или как пробуждение. Бесконечное трансцендируется в конечное, оно проходит конечное в том, что мне приказывает ближний, не показываясь мне. Приказ, который проникает в меня как вор, вопреки натянутым нитям сознания; травма, которая застает меня совершенно врасплох, всегда уже прошедшее в прошлом, которое никогда не было настоящим и остается невообразимым.

Можно назвать вдохновением такое затруднительное положение бесконечного, где я становлюсь автором того, что я слышу. Оно конституирует по эту сторону единства апперцепции, саму психику души. Вдохновение или пророчество, где я выступаю посредником того, что я высказываю. «Так говорит Господь, который не пророчествует», говорит Амос270, сравнивая пророческую реакцию с пассивностью страха, который охватывает того, кто слышит рычание хищников. Пророчество как чистое свидетельство; чистое, поскольку предшествующее всякому разоблачению: подчинение приказу, предшествующее слышанию приказа. Анахронизм, который, согласно обнаруживаемому времени знания-припоминания, является не менее парадоксальным, чем предсказание будущего. Именно в пророчестве Бесконечное происходит — и пробуждает — и, будучи трансцендентностью, отказывающей в объективации и диалоге, приобретает значение этическим способом. Оно означает в том смысле, в каком говорят означать приказ271; оно приказывает.

19. Обрисовывая за философией, где трансцендентность всегда должна быть ограничена, очертания пророческого свидетельства, мы не вступаем на зыбучие пески религиозного опыта. То, что субъективность становится храмом или театром трансцендентности, то, что интеллигибельность трансцендентности получает этический смысл, не противоречит, конечно, идее Блага по ту сторону бытия. Идея, которая гарантирует философское достоинство начинания, где значение разума отделяется от проявления или присутствия бытия. Но можно только спросить себя, осталась ли западная философия верной этому платонизму. Она открыла интеллигибельность в совместных пределах, располагающих одних по отношению к другим, одно означает другое, именно так для нее становится явным бытие, тематизированное в присутствии. Ясность видимого, возможно, имеет значение. Троп, присущий значимости значения, пишется: один-за-другого. Но значимость становится видимостью, имманентностью и онтологией в измерении, где пределы объединяются в единое целое и где сама их история систематизируется, чтобы стать явной.

На предложенных здесь страницах трансцендентность, как этика одного-за-другого, была сформулирована как значимость и интеллигибельность272. Троп интеллигибельности обрисовывается в этике одного-за-другого, т.е. он представляет собой значимость, предшествующую той, которую пределы приобретают, замыкаясь в систему. Обрисовывается ли к тому же эта значимость, более древняя, чем любой рисунок? Раньше мы показали внутреннее зарождение системы и философии из этой величественной интеллигибельности и не будем больше к этому возвращаться273.

Интеллигибельность трансцендентности не является онтологической. Трансцендентность Бога не может ни называться, ни мыслиться в пределах бытия, составляющей философии, за которой философия видит лишь темноту. Но разрыв между философской интеллигибельностью и по ту сторону бытия или противоречие, в которое необходимо включить бесконечное, не исключают Бога из значимости, которая для того, чтобы не быть онтологичной, не сводится к простым мыслям, касающимся ограничивающегося бытия, к взглядам, лишенным необходимости, и к игре слов.

В наше время (не в этом ли его актуальность?) идеологический аргумент оказывает давление на философию. Аргумент, который не может ссылаться на философию, где критический дух не может довольствоваться предположениями, но должен приводить доказательства. Но аргумент, неопровержимый, черпает свои силы в ином. Он начинается в крике этического протеста, являющемся свидетельством об ответственности. Он начинается в пророчестве. Момент, где в духовной истории Запада философия становится подозрительной, не является случайным. Признать вместе с философией — или признать философски, — что Действительное разумно и что только Разумное действительно, и не иметь возможности ни подавить, ни перекрыть крик тех, кто после этого признания слышит, как изменяется мир, значит вступать в область смысла, который охватывание не может понять, и доводов, которые неизвестны разуму и не берут свое начало в Философии. Тогда смысл свидетельствовал бы о по ту сторону, который не предстает как no man’s land с отсутствием смысла, в котором скапливаются мнения. Не философствовать не значит «уже философствовать» или уступать мнениям. Смысл, засвидетельствованный в междометиях и криках до того, как раскрыться в предложениях, смысл, имеющий значение заповеди, приказа, которыми придается значение. Его проявление в теме дискурса следует из его повелевающего значения: этическое значение имеет значение не для сознания, которое тема-тизирует, а в субъективности, полной послушания, послушного послушанием, предшествующим слышанию. Пассивность, более пассивная, чем пассивность рецепции знания, рецепции, принимающей то, что на нее воздействует; отсюда значение, где этический момент не основывается ни на какой предварительной структуре теоретического мышления, или речи, или языка. Речь осуществляется в значении не больше, чем во влиянии формы, облекающей материю, — то, что напоминает о различии между формой и значением, которое в ней, через отсылки к лингвистической системе, проявляется; даже если высказывание должно быть опровергнуто, оно опровергается для того, чтобы потерять свою лингвистическую инаковость; даже если значение должно быть редуцировано и должно потерять свои «изъяны», которых ему стоило его прояснение или затемнение; даже если единство дискурса заменяется ритмом смены высказывания на опровержение высказывания и опровержения высказывания на высказывание. Распад всемогущества логоса, логоса системы и одновременности. Распад логоса на означающее и означаемое, которое является только означающим; против попытки объединить означаемое и означающее и изгнать трансцендентность из его первого и последнего убежища, отдавая во власть языка как системы знаков все мышление, пребывающее под защитой философии, для которой разум тождествен проявлению бытия и проявлению esse (быти) бытия.