Ральф Дутли - Век мой, зверь мой. Осип Мандельштам. Биография

• Название: Век мой, зверь мой. Осип Мандельштам. Биография
• Автор: Ральф Дутли
• Издательство: Академический проект
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2005
• ISBN: 5-7331-0346-9

Немецкое издание книги Ральфа Дутли о Мандельштаме — первая на Западе полная биография одного из величайших поэтов XX столетия. Автору удалось избежать двух главных опасностей, подстерегающих всякого, кто пишет о жизни Мандельштама: Дутли не пытается создать житие святого мученика и не стремится следовать модным ныне «разоблачительным» тенденциям, когда в погоне за житейскими подробностями забывают главное дело поэта. Центральная мысль биографии в том, что всю свою жизнь Мандельштам был прежде всего Поэтом, и только с этой точки зрения допустимо рассматривать все перипетии его непростой судьбы.

Автор книги, эссеист, поэт, переводчик Ральф Дутли, подготовил полное комментированное собрание сочинений Осипа Мандельштама на немецком языке.

---

Надежда Мандельштам не питала иллюзий относительно издания произведений ее мужа в брежневском Советском Союзе, И все же ей довелось дожить до их публикации — пусть и в искаженном, изуродованном виде. В 1973 году, через шестнадцать лет после создания в эпоху «оттепели» Комиссии по литературному наследству, через тридцать пять лет после гибели Мандельштама в дальневосточном лагере, через сорок пять лет после появления его последнего прижизненного стихотворного сборника, был издан, наконец, в серии «Библиотека поэта» — подвергшийся суровой цензуре — том избранных стихов. Конечно, в нем отсутствовали какие бы то ни было «контрреволюционные» или антисталинские тексты. Книгу выпустили чрезвычайно ограниченным, по советским масштабам, тиражом в пятнадцать тысяч экземпляров, причем значительная их часть продавалась за твердую валюту на Западе или же поступала в магазины «Березка», не доступные для рядового советского гражданина. Я располагаю сообщением надежной свидетельницы о том, что немало экземпляров было украдено самими работниками типографии: там понимали, что печатают. Стоимость одного экземпляра на черном рынке превышала месячный заработок инженера. Самое досадное, что этот том открывался лживым предисловием, изобилующим искажениями и недомолвками; оно принадлежало перу сталиниста Александра Дымшица. Предисловие, подготовленное Лидией Гинзбург, квалифицированным литературоведом и современницей Мандельштама, было отклонено по цензурным соображениям. Преданный линии партии, Дымшиц умолчал о политическом преследовании Мандельштама, о его нужде в годы воронежской ссылки, о его унизительной смерти в дальневосточном лагере. Лишь о «нервном заболевании», «противоречиях» и «трудных обстоятельствах» болтает этот автор, который еще в 1962 году громил либеральные воспоминания Эренбурга; теперь его задача заключалась в том, чтобы дезинформировать читателя и затушевать реальные исторические факты.

Возможно, воспоминания Надежды Мандельштам, изданные в 1970 году в Нью-Йорке, ускорили появление этого тома-алиби. Замалчивая творчество Мандельштама, брежневские чиновники от литературы не однажды срамились перед мировой общественностью. Тем не менее, «вдова культуры» умерла 29 декабря 1980 года, не дожив до нового или исправленного издания стихов Мандельштама в Советском Союзе. Первое бесцензурное издание произведений Мандельштама в Двух томах удалось осуществить лишь в 1990 году — в конце горбачевской «эпохи гласности» и накануне столетия со дня рождения поэта (15 января 1991 года). Тираж — двести тысяч экземпляров! — разошелся в течение нескольких дней.

В январе 1991 года, в связи со столетним юбилеем поэта, в Москве и Ленинграде состоялся международный симпозиум[451]. Однако накануне, 12–13 января, советский спецназ вошел в Вильнюс и открыл огонь по безоружной толпе. Независимость Литвы, объявленная в одностороннем порядке, оказалась под угрозой. Недобрый дух, преследовавший Мандельштама и изничтожавший его творчество, был все еще жив. Казалось, и августовский путч 1991 года подтверждал наихудшие опасения; однако быстрое развитие событий привело к краху советской империи. И вскоре город, с которым связано детство Мандельштама, вернет себе свое исконное имя.

В Петербурге, на доме 31 по Восьмой линии Васильевского острова, в котором Мандельштам не раз находил пристанище у своего брата Евгения, с 1991 года висит мемориальная доска; на ней выбиты первые строки знаменитого стихотворения о Ленинграде (1930): «Я вернулся в мой город, знакомый до слез, / До прожилок, до детских припухлых желез» (III, 42). Затем были установлены мемориальные доски в Париже и Гейдельберге — городах, в которых Мандельштам учился, в Москве на Тверском бульваре и Воронеже, городе его ссылки. Казалось, поэт Мандельштам, «сирота века», «бездомный всесоюзного масштаба»[452], вернулся в Россию в тот самый момент, когда Советский Союз закончил свое существование.

Вернулся ли? Памятник Мандельштаму, воздвигнутый во Владивостоке по проекту Валерия Ненаживина, в 1999 году был разрушен вандалами — предположительно 20 или 22 апреля. Это — дни рождения Гитлера и Ленина. В который из них? Милиция пыталась замять дело: мол, чистая случайность. Правда, один из чиновников открыто высказал то, в чем власти не хотели признаться: «Ни пяди русской земли для клеветника». Конечно, возникает вопрос: а нужен ли вообще памятник Мандельштаму? Он вырастает из его стихов, из его «воздушной могилы». Однако этот факт свидетельствует о том, как тяжело преодолевает Россия свое прошлое, Андрей Битов, председатель русского ПЕН-центра, вместе с другими писателями направил в знак протеста открытое письмо губернатору области и мэру Владивостока. Но и другой памятник, выполненный в металле, был также поврежден и осквернен[453].

Время испытаний не закончилось с распадом Советского Союза. Превращение Мандельштама в культовую фигуру и ангела-хранителя правозащитников поднялось на такую мистическую высоту, что маятник должен был качнуться в обратную сторону.

Поздний период перестройки отмечен не только новыми изданиями Мандельштама, но и стремлением к его политической демифологизации. Из нравственно безупречной и бескомпромиссной личности и прозорливого «диссидента» avant la lettre[454] создается противоречивый образ поэта, захваченного духом сталинизма гораздо глубже, чем дозволяется по легенде. Бенедикт Сарнов в своей книге утверждает, что в то позорное время даже такой замечательный поэт, как Мандельштам не сумел воспротивиться всеобщей обработке мозгов. Якобы это проявилось не столько в вымученной оде Сталину, сколько в «обжигающей искренности» стихотворения «Средь народного шума и спеха…» (январь 1937 года) — «подлинной» попытке покаяния[455]:

И к нему, в его сердцевину
Я без пропуска в Кремль вошел,
Разорвав расстояний холстину,
Головою повинной тяжел… (III, 118).

За этими строками, по мнению Б. Сарнова, стоит признание Мандельштамом своей вины и попытка принести извинение за роковую эпиграмму на Сталина, другими словами, в них следует видеть капитуляцию перед Сталиным. Читая такого рода утверждения, опубликованные в эпоху гласности, но зародившиеся, надо полагать, двадцатью годами ранее, западный наблюдатель не может отделаться от подозрения, что имеет дело с желанием отдельных представителей советской интеллигенции очиститься и отмыться. Ведь так удобно оправдывать собственную трусость и собственное приспособленчество, ссылаясь на «случай Мандельштама». Даже такой духовно независимый человек, как Мандельштам, — гласит утешающая антилегенда — был отнюдь не героем и не всегда мог противостоять соблазнам господствующей идеологии.

Конечно, Мандельштам вкоренен в свою эпоху гораздо сильнее, чем стремится внушить повсеместно бытующая легенда о «праведнике». В 1959 году в послесловии к тому избранных стихотворений Мандельштама Пауль Целан писал о том, что глубочайшим образом присуще мандельштамовским стихам, — об их «глубокой и одновременно трагической принадлежности своему времени»[456]. Рассматривать Мандельштама исключительно как одиночку или «отщепенца», не связанного со своей эпохой, — значит недооценивать всю глубину его трагедии. И все же «случай Мандельштама» не является типичным для писателя или художника сталинской эры: нигде, ни в чьем другом литературном творчестве невозможно обнаружить столь ясного понимания лживости и презрения к человеку, отличавших сталинскую эпоху, нигде не найти столь откровенного обличения «душегубца». Какие бы сомнения ни владели Мандельштамом, сколь кризисным ни было бы его внутреннее состояние, какую бы он ни ощущал вину, поэт, которому выпало жить в эпоху насилия, оказался небывалым рупором совести, правдивости, мировой культуры. Он воплощал собою нравственную миссию искусства в пору жесточайших государственных репрессий.

Политическая демифологизация сопровождалась попытками развенчания образа Мандельштама. Предсказанных Бродским «антимемуаров», то есть полемики с воспоминаниями Надежды Мандельштам, «мемуарами века», пришлось ждать не одно десятилетие. Это произошло, наконец, в 1998 году. Девяностопятилетняя Эмма Герштейн, в прошлом — приятельница Мандельштамов, опубликовала в Петербурге свои воспоминания и даже получила за них русского Букера (и одновременно — Антибукера). Очевидно, эта книга принесла русской публике известное облегчение — персонажи, еще недавно воспринимавшиеся как герои, предстают в ней самыми заурядными людьми. Приводя ряд достоверных воспоминаний о современниках, Эмма Герштейн жестко сводит счеты с Мандельштамами: она пишет о склонности Надежды Яковлевны к провокациям, о ее злобном характере, о беззастенчивости обоих супругов, о театральности, с какой они умели представить свое бедственное положение. Надежда Яковлевна выведена бисексуальной эксгибиционисткой, «бесстыжей обезьянкой»[457], а Мандельштам — сатиром и садистом[458] (при этом она ни разу не ставит под сомнение его поэтическую гениальность). В 1999 году, в преддверии своего юбилея (сто лет со дня рождения), Надежда Мандельштам, умершая в 1980 году, была представлена сомнительной фигурой, наделена демоническими чертами, и превращена чуть ли не в ангела смерти[459].