Хаим Граде - Мамины субботы

• Название: Мамины субботы
• Автор: Хаим Граде
• Издательство: Книжники, Текст
• Жанр: Классическая проза
• Год: 2012
• ISBN: 978-5-9953-0199-8, 978-5-7516-1101-9

Автобиографический сборник рассказов «Мамины субботы» (1955) замечательного прозаика, поэта и журналиста Хаима Граде (1910–1982) — это достоверный, лиричный и в то же время страшный портрет времени и человеческой судьбы. Автор рисует жизнь еврейской Вильны до войны и ее жизнь-и-в-смерти после Катастрофы, пытаясь ответить на вопрос, как может светить после этого солнце.

---

Реб Рефоэл бросает взгляд на товар, качает головой и продолжает смотреть на улицу.

— А когда оптовик посылает вам лук, это уж лук так лук, без зеленой бороды, не перепрелый, не высохший… — Носильщица не спускает глаз с мамы, работающей в глубине подвала.

Реб Рефоэл протягивает женщине монету. Она явно довольна этим подношением.

— Дай Бог вам успеха, — искренне говорит она, но непонятно, что она имеет в виду: продажу товара или женитьбу реб Рефоэла.

Когда носильщица уходит, появляется покупательница и начинает перебирать только что принесенную редьку. Она сильно разочарована:

— Деревяшки.

На это реб Рефоэл пожимает плечами, что означает примерно следующее: «А я что? Не покупайте».

Клиентке, видимо, не в новинку такое его поведение, но она замечает, что незнакомая женщина, которая хозяйничает в магазине, смотрит на него с удивлением. И покупательница обращается к реб Рефоэлу:

— Это ваша жена? — А маме она строго говорит: — Вам нечего удивляться. Люди не напрасно ходят к реб Рефоэлу, люди знают, что он их не обманет. Видно, вы новенькая в торговле овощами и фруктами.

— Не такая уж я новенькая в торговле овощами и фруктами. — Мама подбрасывает в своей руке большую редьку с жесткой коричневой кожей и множеством корешков. — Я не могу влезть внутрь редьки, но мне кажется, что это не деревяшка.

— Вам еще придется многому научиться, — кисло говорит покупательница и смотрит на молчуна с сожалеющей миной: не обманули ли его с этой женой, как с этим товаром?

— Где я могу достать хорошую редьку? — нарочно спрашивает она реб Рефоэла, чтобы мама видела его честность и училась. — Приближается суббота, и я непременно должна приготовить мужу редьку с гусиным салом. Иначе у него суббота не суббота.

Реб Рефоэл кивает головой куда-то вдоль улицы, на лавочку, у входа в которую стоят корзинки. Там, дает он понять своей клиентке, она сможет получить то, что хочет.

— А во сколько мне обойдутся два кило моркови? — спрашивает у него покупательница.

Реб Рефоэл вынимает руки из рукавов и показывает пальцем на маму, как бы говоря: «Спросите у нее».

— Так во сколько же мне обойдется это удовольствие? — сухо переспрашивает у мамы покупательница.

— Пятнадцать грошей за кило, — отвечает мама. — Такие теперь цены.

— Я бы дала двенадцать грошей, — говорит покупательница, нарочно обращаясь к реб Рефоэлу.

Зажмуренные глаза реб Рефоэла смеются, и он снова показывает пальцем на маму: «Разговаривайте с ней. Она вам ответит».

Покупательница сдается, и, взвешивая товар, мама думает: сама деликатность и сама доброта! Он твердо настаивает на том, чтобы на меня смотрели, как на настоящую хозяйку. Владыка мира, сделай так, чтобы я была этого достойна!

КОНЕЦ СВЕТА

Началось

I

После двух недель войны с немцами, когда разбитые польские армии еще стояли, повернувшись лицом к западу, а спиной к востоку, появилась Красная Армия. Первые русские разведчики пересекли пограничную полосу на легких танкетках. Вечером потянулись вереницы черных блестящих автомашин с фарами-глазами. За ними ползли тяжелые танки с устремленными вперед орудиями. Казалось, это ползут допотопные звери, задрав вверх пасти, полные острых, как пилы, сверкающих зубов. На следующее утро уже маршировали большие пехотные армии в серых, жестких, как жесть, шинелях. От долгого марша солдатские лица были усталыми и погасшими, но на каждой фуражке и пилотке сияла красная звезда, и над десятками тысяч качающихся, как на волнах, голов туманно плыло лицо с улыбкой тигра и длинными черными усами…

Рабочие кварталы, рынки и даже переулки, населенные лавочниками, смотрели празднично. Люди бежали навстречу армии с распростертыми объятьями, иные даже плакали от радости: если бы не вошли Советы, нас бы взяли немцы. Мы спасены!

На Завальной улице стояли агитаторы, молодые русские парни среднего роста с худыми жесткими плечами и в продавленных фуражках. Вокруг них толкалась молодежь. Агитаторы рассказывали, как хорошо и свободно живется в Советском Союзе.

— Мы принесли вам свободу на русских штыках! — говорили они.

Еще больше народа собралось вокруг танков. Молодые люди гладили холодную сталь, как всадник бархатную шерсть на хребте своего коня, спасшего его от опасности. Танкисты в черных шлемах-пирожках стояли около орудий и пели советские песни. Какая-то девушка с пылающим лицом громко кричала:

— Мы и раньше знали эти песни! Мы слушали их по радио тайком, чтобы польские паны не знали! Мы понимали, что страна, которая так весело поет, должна быть очень счастливой!

— Сколько длился марш от советской границы до Вильны? — спросил какой-то парень в черной рубашке и с еще более черными волосами. — Я имею в виду, сколько времени вы к нам шли?

— Мы шли к вам двадцать лет, с самой Октябрьской революции, — резко ответил ему светловолосый русский с курносым носом, и все поняли: не выведывай военные тайны.

Этот ответ разнесся по городу: они шли к нам двадцать лет! Все эти годы они день и ночь работали, хотели нас освободить! Но мы тут тоже не дремали, мы приготовили почву для их прихода, гордо говорили парни и девушки и гуляли в обнимку по улицам Вильны. Когда проезжал блестящий черный автомобиль, девушки останавливались и глазами, губами, зубами улыбались занавешенным окнам машины. Хотя они и не знали, кто сидит внутри, но понимали, что там сидят политруки и командиры.

Однажды машина остановилась, и из нее вышел высокий человек в кожаном пальто. За ним вышел второй, в военном мундире, ниже первого и ростом и, судя по всему, рангом. Комиссар в кожаном пальто с доброжелательной строгостью спросил шофера, громко, чтобы слышали окружающие.

— Нам хватит бензина до Белостока?

Шофер равнодушно кивнул, а человек в мундире сказал с многозначительной улыбкой:

— Нам хватит бензина до Варшавы.

— А может быть, и до Берлина, — рассмеялся комиссар.

Больше они ничего не сказали и сразу же уехали. То, что они говорили недолго и даже не взглянули на восторженных девушек, придало особый, громадный вес их словам. Стало ясно, что для Советов новая германская граница в захваченной Польше и даже старая граница в Восточной Пруссии — не граница. Люди передавали друг другу слова одного советского солдата: «Я поставлю пограничные столбы Советского Союза там, где мне прикажут!»

И все же на Мясницкой улице, на Шауляйской[160] и Рудницкой, там, где переулки поуже и магазинов побольше, бросались в глаза длинные очереди перед продуктовыми магазинами. Еще сильнее бросались в глаза очереди советских солдат у магазинов тканей. Казалось, все солдаты русской армии выстроились у еврейских лавок, чтобы купить подарки своим женам и детям: от тканей и костюмов до шпилек и ниток.

На Мясницкой улице стоят торговец зерном Шая и бакалейщик Хацкель. Они беседуют. Шая в восторге от красноармейцев, но Хацкель остается лавочником до мозга костей и говорит Шае:

— Дайте мне миллион, чтобы я сейчас справил себе костюм, — я не буду этого делать. Я думаю только о том, как бы перебиться до конца войны. Красноармейцы не отходят от магазинов, а ведь они говорили, что у них есть все.

— Конечно, у них есть все, — отвечает Шая. — У них есть танки, пушки, бензин и птички, стальные птицы — у них этого, как песка морского. А вот додуматься до того, чтобы завести себе мануфактуру и галантерею, они не сумели!

— Что-то у них слишком много денег. Слишком много червонцев, — бормочет Хацкель.

Несколько машин останавливаются на углу Рудницкой и Мясницкой улиц рядом с большими мануфактурными магазинами, и тут же разносится весть о том, что Советы конфискуют товар.

— Ну вот, та же история, что была двадцать лет назад, — мрачно тянет Хацкель.

— Конечно, жизнь при них для нас не будет медом. — Шая смотрит мутными глазами вниз, на свою бороду лопаточкой.

По улице проходит с полдюжины русских в голубых фуражках. Шая обращает внимание на то, что затылки у них выбриты совсем не так, как подстригают в Вильне, под расческу. Кроме того, Шая замечает, что края шинелей у них загнуты внизу уголком, в то время как у простых красноармейцев шинели не обметаны и вообще не производят впечатления цельнокроеных. Русские в голубых фуражках подходят к солдатской очереди, стоящей у мануфактурного магазина, коротко что-то говорят паре солдат — и вся очередь распадается в одно мгновение. Красноармейцы, простоявшие долгие часы у магазина, уходят молча, опустив головы. За всю свою жизнь лавочник не видел и не слышал, чтобы двумя словами можно было разогнать такой большой строй солдат.

— Это энкаведешники, — шепчет Шая Хацкелю, и у обоих тяжелеет на сердце.

В те дни, той поздней осенью, я блуждал по городским паркам. Мне вдруг стали очень дороги широкие аллеи со старыми каштанами, где до войны часто слонялись польские студенты с толстыми палками, подстерегая еврейских прохожих.