Виктор Кондырев - Всё на свете, кроме шила и гвоздя. Воспоминания о Викторе Платоновиче Некрасове. Киев – Париж. 1972–87 гг.

• Название: Всё на свете, кроме шила и гвоздя. Воспоминания о Викторе Платоновиче Некрасове. Киев – Париж. 1972–87 гг.
• Автор: Виктор Кондырев
• Жанр: Биографии и Мемуары

Виктор Некрасов (1911–1987) ещё при жизни стал легендарной фигурой. Фронтовик, автор повести «В окопах Сталинграда», обруганной официальными критиками; в конце сороковых был удостоен Сталинской премии; в семидесятых – исключен из партии с полным запретом издаваться, покинул страну и последние годы прожил в Париже – там, где провёл своё раннее детство…

Боевой офицер, замечательный писатель, дворянин, преданный друг, гуляка, мушкетёр, наконец, просто свободный человек; «его шарм стал притчей во языцех, а добропорядочность вошла в поговорку» – именно такой портрет Виктора Некрасова рисует в своей книге Виктор Кондырев, пасынок писателя, очень близкий ему человек. Лилианна и Семён Лунгины, Гелий Снегирёв, Геннадий Шпаликов, Булат Окуджава, Наум Коржавин, Александр Галич, Анатолий Гладилин, Владимир Максимов, эмигранты первой волны, известные и не очень люди – ближний круг Некрасова в Киеве, Москве, Париже – все они действующие лица этой книги.

Издание иллюстрировано уникальными фотографиями из личного архива автора.

---

Некрасов соглашался с другом – хотя бы для того, чтобы не осложнять себе жизнь неустанной бдительностью.

В общем, насчёт эффективности прослушивания у нас были-таки сомнения, и большие. Но бояться прослушек при этом не прекращали. Так было спокойнее и увлекательнее…

Кто стучит?

Кто же стучал на Некрасова? Ведь стучали обязательно, но кто же? Этот вопрос всегда был краеугольным среди людей, относящих себя при советской власти к творческой интеллигенции. Да и среди диссидентов он оставался таким же важным.

Первый раз о стукачах мы заговорили с Некрасовым по международному телефону.

Через пару месяцев после отъезда Некрасова в Швейцарию мне позвонил один из его киевских знакомых. В последние месяцы перед отъездом этот среднего возраста человек часто приходил на киевскую квартиру, болтал ни о чём, поддерживал настроение, выполнял небольшие просьбы моей мамы. Раньше они с Некрасовым особого знакомства не поддерживали, хотя он был архитектором, как и Виктор Платонович.

Они говорили интересно об архитектуре, о Киеве, а перед отъездом человек за немалые деньги купил у Некрасова целую серию альбомов по искусству. Некрасов был чрезвычайно доволен – пристроил редкие книги в хорошие руки, а вырученные деньги отдал детям, то есть нам.

И вот однажды звонит этот человек: он в командировке в Кривом Роге, хотелось бы встретиться, узнать новости о родителях, поболтать… Прогуливаемся, вспоминаем растроганно киевские встречи, я пересказываю содержание восторженных некрасовских писем.

Человек вдруг без нажима говорит:

– А знаете, Витя, я ведь стукач. Был им. Не мог твердо отказаться, когда мне киевские органы предложили сообщать, что происходит у Некрасова, о чём говорят, что предполагает делать…

Я опешил и поглядел на него, не зная, как себя вести.

– Я не мог отказаться, – бесстрастно продолжал он. – Боялся. За всё боялся. А вот сейчас, верите ли, спать не могу! Прошу вас, передайте наш разговор Вике. Попросите извинить меня. И вы меня извините…

Я даже расчувствовался, взял его под руку. Конечно, понимаю, обязательно скажу! Человек поинтересовался, где живёт Некрасов в Париже. Коверкая, я вымолвил французское название.

– Как? Ах, это произносится Фонтенэ-о-Роз. Я ведь учил французский в школе. Так вы передайте Вике извинения. Не забудете?

Не забуду, сказал я, как такое можно забыть! Понятное дело, этот разговор я слово в слово пересказал в срочном письме. А когда потом позвонили наши, спросил, как письмо с архитектором, получили?

– Получили, – совсем тихо сказал Некрасов. – А это какой архитектор, отец или сын?

– Отец, я сына и не знаю.

Некрасов помолчал, а потом распрощался…

Когда я вернулся к этой теме уже в Париже, Виктор Платонович был мало расположен разглагольствовать о всяких там сикофантах, и второй наш разговор был краток, хотя и слегка грешил пафосом красноречия.

Заговорили о том, что думать о человеке, который согласился стучать. Это то же самое, горячился Некрасов, как осуждать арестованных, якобы всё понявших и раскаявшихся перед телевизионной камерой. Чем им угрожали, как обрабатывали, пытали? Как нам судить об этом!

Безусловное омерзение вызывают только те, которые добровольно явились в КГБ, чтобы, как выражались, сигнализировать о факте инакомыслия. И дали согласие на «сотрудничество», а то и сами напросились. Или те, которые пошли на это за деньги. Хотя что это значит, за деньги? Живых денег им никто не предлагал, а вот пообещать выпустить фильм, продвинуть сценарий, пособить с расширением квартиры, издать вне очереди двухтомник или разрешить поездку в капстрану – вот вам, пожалуйста, и денег никаких не надо…

Через несколько лет, снова в Париже, мы в третий раз заговорили о доносчиках, шагая к метро.

– Как хотелось бы, – сказал я ни с того ни с сего, – узнать, кто же в Киеве стучал?!

Вика молчит. Я переспрашиваю: разве не интересно?

– Нет! – сухо отвечает он. – Мне не интересно!

Но потом всё-таки добавляет: по всей видимости, это должен быть человек из близкого его окружения…

Но я ведь тоже был близок к писателю…

Вот что интересно: никто ко мне никогда не подкатывался, даже намёком не предлагал поделиться сведениями.

В общем-то, это понятно. Мы с Милой большую часть времени проводили в Кривом Роге, и между нашими приездами были слишком большие перерывы. А значит, провалы в поставке постоянной информации. Да и припугивать или прельщать нас было особо нечем.

А что могли писать об мне в оперативных сводках или характеристиках КГБ? О родственнике Некрасова, из самого тесного окружения? Учитывая, что я частенько поддавал, поря при этом глупости, без меры допускал выходки, абсолютно, бывало, неожиданные, а со стороны просто дурацкие.

Так как же я выглядел в их, гэбистских глазах?

Вика обрадовался, когда я задал этот вопрос, и явно оживился.

– Сейчас, сейчас, попробуем разобраться!

Значит так, я буду говорить, сказал Виктор Платонович, а ты мне помогай и дополняй!

В меру начитанный, незлобный и ненапористый, с удачными потугами на остроумие, скорее тютя. Провинциал со следами интеллигентного воспитания. Бытовой, как говорится, пьяница, с широко открывающейся в этом деле перспективой. Что совсем неплохо для неусыпного спаивания Некрасова. Инженер обыкновенный, талантов на поверхности никаких, после женитьбы особо не юбочник. Обычно не перечит, но иногда бывает дерзок с начальством. Есть опасность, что при попытке его вербовки может открыться своему отчиму…

– Ну, как? Похоже? – поинтересовался с довольным видом.

Лестно полагать, что именно такой и была моя чекистская характеристика.

Поэт Сосело

Доктор физики Илья Владимирович Гольденфельд был человеком обстоятельным и умел доказывать свою правоту. А прав он бывал так часто, что даже такой известный упрямец, как Некрасов, не слишком артачился, прислушивался к мнению друга.

К отъезду в Израиль Люсик отнёсся как к организации строгого научного эксперимента. «Люсик – главный киевский ребе», – писал в письме В.П., гордясь рассудительностью и серьёзностью друга.

Замечу, что именно Люсик устроил нашей семье вызов в Израиль. Я по телефону попросил его найти якобы потерянного дядю Милы. Вызов пришёл буквально через полмесяца, причём такая шустрость так поразила наши криворожские органы, что заказное письмо принесли мне сразу два почтальона. Один, с чернильным карандашом, почтительно меня рассматривал, а другой, державший письмо, бдительно озирался и почёсывал промежность.

В последние месяцы Люсик и Вика виделись ежедневно – нашего доктора и профессора, естественно, сразу же, не откладывая в долгий ящик, разжаловали, отстранили и уволили. У него появилась масса свободного времени, но ни минуты покоя. Люсик непрерывно с кем-то встречался, одарял советами, ходил на проводы отъезжающих в Израиль, устраивал на дому семинары со своими учениками, и вообще, с дотошностью учёного отдавался обязанностям еврейского активиста. К концу дня уставал как собака, но прибредал со всем семейством к Некрасовым попить чайку. Часто приводя новых гостей, желающих познакомиться с Викой перед отъездом.

В декабре 1973 года они вместе покатили на автомобиле Люсика в Грузию. Профессора пригласили погостить ученики, узнав про его скорый отъезд. Ну а тот захватил с собой и друга, без меры обрадовав этим приветливых грузин.

Путешественники, конечно же, заехали в Гори, в музей Сталина. Там Некрасов переписал миленькие виршики, написанные в юные годы будущим отцом народов, а сейчас выставленные под пуленепробиваемым стеклом.

Начинались они так:

Раскрылся розовый бутон,

Приник к фиалке голубой,

И, легким ветром пробужден,

Склонился ландыш над травой…

В Киеве эти стишки декламировались всем новым гостям. Гости же давнишние были вынуждены в который раз слушать. Полакомившись любимой халой с маслом и выпив пару стаканов чая, В.П. доставал листок и просил отгадать, чьи стихи он сейчас прочтёт.

Застолье вострило уши.

Задушевным голосом, совершая кистью руки плавные жесты, В.П. зачитывал стих и вопросительно замирал, глядя на смущённых своей недогадливостью новичков.

– Сосело. 1893 год! – объявлял В.П. – Иосиф Виссарионович Джугашвили!

Гости ахали, складывали губы пуговкой и делали квадратные глаза. Некрасов вкушал сладчайшее удовольствие, любуясь впечатлением…

…В лучшие времена на Крещатике, бывало, отойдя чуть в сторонку, за живую изгородь, Вика любил выпить в позе горниста, запрокинув голову и высоко задрав в руке бутылку. Хотя пить пиво из горлышка в наши времена считалось плебейством. Более робкий, я пил как крысолов, играющий на дудочке, – держа бутылку горизонтально двумя руками. Что сразу выдавало во мне провинциала.

Но это было давно, в безмятежные райские дни. А сейчас прямо на улицах родного города посыпались на писательскую голову неприятности.