Андрей Упит - Земля зеленая

• Название: Земля зеленая
• Автор: Андрей Упит
• Издательство: Художественная литература
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1977

Роман Андрея Упита «Земля зеленая» является крупнейшим вкладом в сокровищницу многонациональной советской литературы. Произведение недаром названо энциклопедией жизни латышского народа на рубеже XIX–XX веков. Это история борьбы латышского крестьянства за клочок «земли зеленой». Остро и беспощадно вскрывает автор классовые противоречия в латышской деревне, показывает процесс ее расслоения.

Будучи большим мастером-реалистом, Упит глубоко и правдиво изобразил социальную среду, в которой жили и боролись его герои, ярко обрисовал их внешний и духовный облик.

---

Старый Бривинь, как его теперь называли и каким он сам себя чувствовал, редко показывался на людях, сидел дома. Пить он бросил, как только кончился разбор дела о пожаре. Ванагу выплатили страховые, и в волости стали затихать сплетни. Пока строили новый хлев, Бривинь держался еще достаточно бодро. Когда в доме работают мастер и восемь рабочих-латгальцев, нужен хозяйский глаз. Но как только постройка была готова, скот размещен в просторных светлых стойлах, как только возы с грохотом начали въезжать по пастилу прямо на чердак хлева, Ванаг вдруг сдал. Стал так же, как его отец, летом ходить в шубе, зимой грелся у печки, путался без дела под ногами у женщин и всем надоедал.

А ведь нужно было бы опять приниматься за вывоз камня и подумать, наконец, о постройке нового жилого дома, — старый, точно на посмешище, торчал на Бривиньской горе рядом с великолепным хлевом. Шорник Прейман как-то напомнил об этом, не забыв рассмеяться своим «средним» смехом — пусть Бривинь не подумает, что он, какой-то мастеровой, всерьез собирается давать ему советы.

Но Бривинь выслушал и вяло ответил:

— На мой век хватит. Пусть строит сын.

Для Прейманиете этого было достаточно, чтобы тотчас же помчаться на хозяйскую половину, а затем в Лиелспуре к Сиполиене и сообщить новость: старый Бривинь собирается помирать.

Но какой из бривиньского Ешки строитель? Вечно отсиживаться в чулане за кухней ему, очевидно, осточертело. Может быть, и надоела вообще жизнь в Бривинях. Нельзя сказать, чтобы он не работал, но как-то очень уж странно брался за дело. Иногда наваливался изо всех сил, будто спохватившись, что запоздал. Но вскоре опять остывал, двигался расслабленно, словно руки и ноги у него окоченели и он отбывал барщину, хотя никто его не торопил и не понукал. Отец никогда ему не указывал и не давал советов, даже на мельницу в течение года ни разу не посылал. Ешка, хотя и был тупицей, но все же чувствовал, что старый Бривинь всякий раз проходит мимо него, стиснув зубы, и терпит его только потому, что прогнать нельзя.

Больше всего приходилось страдать Лизбете. Она хорошо понимала, как глубоко ненавидит отец Екаба. Ненавидит за все: за обманутые надежды и рухнувшие расчеты, за позор, который он причинил семье, но особенно за то, что Ешка не хотел или не мог привязаться к семье и к земле Бривиней как наследник и будущий владелец. Но разве Ешка мог держаться по-другому? Голова у Лизбете ясная, она все видела, обо всем судила правильно и трезво. У каждого — у отца и сына — своя правда, и она не могла решить, на чью сторону встать. У отца Екаб никогда ничего не просил, должно быть, желая подчеркнуть, что он здесь работает без жалованья, за харчи, как какой-нибудь чужак. Вероятно, согласился бы ходить оборванцем — пусть люди видят, как хозяин Бривиней содержит своего сына; может быть, даже попросил бы Силиса сплести ему лапти, пошел бы на все эти унижения, если бы мать старательно не чинила ему пиджак и не приглашала из Клидзини сапожника Шлейна, чтобы снять мерку для сапог. Деньги она давала сыну довольно часто, за год он перебрал у нее в два раза больше, чем старший батрак. Но Лизбете хорошо знала, что Екаб не ведет счета деньгам и принимает их не как жалованье, а словно подарок или чаевые, которые ему даются от доброго сердца. Ванаг замечал эти тайные подачки, но ничего не говорил, признавая их неизбежными: разве мог он приравнять сына к батракам и заносить расход в расчетную книгу? Деньги, полученные тайком, также тайком уплывали, — им ведь Екаб не знал цены, не дорожил.

Нелепое, унизительное, безвыходное положение… Старый Бривинь кутался в шубу, грелся на солнышке, но никак не мог согреться. С каждым днем становился все более костлявым, сгорбленным и седым.

Как-то Ванаг сидел во дворе, в это время Екаб вернулся из Клидзини и никак не мог слезть с телеги. Дворня сидела за ужином — должно быть, кто-то взглянул в окно и шепнул другим — ведь не впервые. Старый Бривинь помог Ешке выкарабкаться и угрюмо следил, как тот тщетно пытался распрячь лошадь.

— Когда я умру, тебе этих Бривиней на три года не хватит, — сказал Ванаг глухо, с горечью и болью, что так давно накопились в нем.

Ешка повернул к отцу свое распухшее, обросшее щетиной лицо и злобно сверкнул глазами из-под заплывших век.

— Когда же вы умрете? — пробурчал он в ответ, не сумев сказать ничего более путного.

Старый Бривинь онемел, только покосился на чердак, куда в свое время не раз поднимался посмотреть, не сделала ли мышь гнезда в отцовском гробу. Казалось, это было позавчера, а не столько лет назад.

Должно быть, из упрямства или в насмешку над стариком Ешка завел свое собственное хозяйство. Кундравский лес уже вырубили, теперь очередь за Грулланской и Ликшанской делянками. Их вырубят и будут растить молодняк. Но в Кундраве Зиверс решил оставить пустошь, чтобы отвести пять участков для аренды. Разделили подсеку на два маленьких участка и отдали на три года на расчистку. Арендаторы могли посеять здесь ячмень, рожь и снять хороший урожай. Дивайские и межгальские испольщики и арендаторы вмиг слетелись, чтобы не упустить эту небывалую возможность нажить богатство. Ничего другого там не требовалось — только знай работай. Воскресного отдыха и сна они давно уже не знали; черные и косматые, как медведи, порой вылезали они со своих подсек, понукая заморенных лошаденок, чуть не волочивших головы по земле. Всецело на свой страх и риск, взял кусок новины и Ешка и прожил там всю вторую половину лета; только мешок с хлебом и топор захватил из дома, лошадь ему одолжил Бите, который по соседству с Ешкой обрабатывал два участка.

Когда, наконец, Ешка заявился домой, Лизбете бросила в печку его провонявшие лохмотья, дала новую одежду и призвала все того же ворюгу Адыня сшить Екабу праздничный костюм.

На следующее лето у него на подсеке поднялась рожь, словно ивовый кустарник, с иссиня-фиолетовыми стеблями, — хоть топором руби, — хвастался Ешка. Будут теперь у него наконец собственные денежки, новую шляпу купит и часы; те, что у него в Клидзине украли, стыдно было из кармана доставать. Возвратись из корчмы, он орал в своей каморке во все горло: «Рожь батрацкая выросла…» Лизбете со стыда не знала куда деваться. У старого Бривиня дрожали руки, когда он, выходя из дома, застегивал шубу.

Ешка зачастил к Бите в домик Лауски, — оно и понятно: разве для такого батрака эти Бите не лучшая родня. Как только раздобудет полштофа, — сразу топает вниз, по мосткам Осиса и к Бите. Вытирая руки передником, сладко улыбаясь, встречала его Битиене, — ведь это большая честь дружить с такими богачами, все испольщики волости им завидуют. Кроме того, дружбой этой можно лучше всего досадить старому Бривиню, этому спесивому дураку, который, конечно, проворовался, потому и удрал с должности волостного старшины, чтобы не прокатили в Сибирь. Он их терпеть не может, отодрал однажды сынишку за уши за то, что нечаянно сломал гнилой сук у яблони, сорвав лишь одно яблочко.

За любезностью супругов Бите скрывались и другие замыслы, было из-за чего сладко улыбаться и ставить перед гостем горшок с маслом. Бауманиете обычно сидела на кровати и тоже улыбалась, только у нее это получалось не так удачно, как у матери. Битиене все время вертелась вокруг стола, присматривая, чтобы на долю мужа досталось побольше даровой водки. Придвигала горшок с маслом поближе к Ешке.

— Мажьте, погуще мажьте, господин Бривинь, дома ведь вам не перепадет. Хозяйским сыновьям — известно как живется.

Ешка обычно молчал, пока не напивался, и трудно было понять, о чем он думал. Но, по-видимому, ему нравилось такое сочувствие, внимательно слушал, вращая зрачками под припухшими веками.

— Да, плохо живут, — подтверждал Бите, задирая кверху седую бороденку.

У себя дома он тоже мало говорил, так уж был вышколен, что в присутствии жены и дочери только поддакивал.

— Да, такова уж судьба хозяйских сыновей, — Битиене вздохнула так тяжело, будто ей положено разделять с хозяйскими сынками всю тяжесть горькой жизни. — Отец разъезжает на рысаках, пьянствует по трактирам, играет в карты, с девками распутничает в Клидзине… — Бауманиете предостерегающе кашлянула, Битиене осеклась, спохватилась, что сболтнула лишнее. — Сын, говорю, живет, как бедняк — ни хозяин, ни батрак, и жалованья не получает, и никакого дохода не имеет, уйти и наняться к чужим тоже не может, привязан к родному дому, как собака на цепи.

— Как собака на цени! — повторил Бите.

— Удивительно, хотелось бы знать, почему это господь милосердный допускает такую несправедливость на земле. Микелю Лазде тридцать лет, а еще порядочных сапог не обул ни разу. Старик кошель с деньгами под изголовьем прячет, а сын в церковь в стоптанных башмаках ходит.

К молодому Бривиню это не относилось, — он похлопал по высоким голенищам новых сапог. Но разве у Битиене мало других примеров?