Ярослав Гашек - Похождения бравого солдата Швейка во время мировой войны. Часть вторая

• Название: Похождения бравого солдата Швейка во время мировой войны. Часть вторая
• Автор: Ярослав Гашек
• Жанр: Юмористическая проза
• Год: 1930

Первая редакция (1929 г.) перевода П. Г. Богатырева.

Сохранена орфография первоисточника за исключением явных опечаток.

---

— Самое лучшее, — сказал Швейк, — если будешь выдавать себя за идиота. Когда я сидел в гарнизонной тюрьме, так с нами тоже сидел очень умный образованный человек, преподаватель торговой школы. Он дезертировал с поля сражения, и хотели поднять шумный процесс, на котором он на страх другим должен был быть осужден и приговорен к повешению. Ну, а он из всего этого очень просто вылез. Начал из себя корчить страдающего наследственной болезнью и на освидетельствовании заявил штабному врачу, что он вовсе не дезертировал, а что уже с детских лет любит бродить, и у него от рождения страсть куда-нибудь закатиться подальше. Раз он как-то проснулся в Гамбурге, другой раз — в Лондоне, сам не зная, как туда попал. Отец его был алкоголиком и кончил жизнь самоубийством незадолго до его рождения. Мать была проституткой, вечно была пьяна и умерла от белой горячки. Младшая сестра утопилась. Старшая бросилась под поезд. Брат бросился с Вышеградского железнодорожного моста. Дедушка убил свою жену, облил себя керосином и зажег себя. Бабушка с другой стороны шаталась с цыганами и отравилась в тюрьме спичками. Двоюродный брат несколько раз был под судом за поджог и в Картоузах перерезал себе куском стекла сонную артерию. Двоюродная сестра с отцовской стороны бросилась в Вене с шестого этажа. Абсолютно никто не следил за его воспитанием, и до десяти лет он не умел говорить, так как, когда ему было шесть месяцев и его пеленали на столе, все из комнаты куда-то отлучились, а кошка его стащила со стола, и он, падая, ударился головой. Периодически у него бывают сильные головные боли, в эти моменты он не сознает, что делает, и в таком-то именно состоянии, он ушел с фронта в Прагу и только после того, как его арестовала «У Флека»[92] военная полиция, — он пришел в себя. Надо было видеть, с какой радостью его освободили от военной службы! Пять человек солдат, сидевших с ним в одной камере, на всякий случай записали на бумажке:

«Отец — алкоголик. Мать — проститутка.

I. Сестра (утопилась).

II. Сестра (поезд).

Брат (с моста).

Дедушка † жену, керосин, зажег.

II. Бабушка (цыгане, спички) † и т. д.».

Позднее, одного из последователей методы преподавателя торговой школы, когда он начал разводить эту рацею штабному врачу и не успел еще перевалить и через двоюродного брата, штабной врач (это был уже третий случай!), прервал: «А твоя двоюродная сестра с отцовской стороны бросилась в Вене с шестого этажа, за твоим воспитанием — лодарь ты этакий! — никто не следил, но тебя перевоспитают в арестантских ротах». Ну, его отвели в арестантские роты, связали в козлы — и с него как рукой сняло плохое воспитание и отца-алкоголика и мать-проститутку, и он предпочел добровольно пойти на фронт.

— Нынче, — сказал вольноопределяющийся, — на военной службе уже никто не верит в наследственное предрасположение к сумасшествию, а то пришлось бы все генеральные штабы запереть в сумасшедший дом.

За железными дверями послышалось щелканье ключа, и в камеру вошел профос:

— Пехотинец Швейк и сапер Водичка — к господину аудитору!

Поднялись. Водичка обратился к Швейку:

— Вот, мерзавцы, каждый день допрос, а толку никакого! Уж лучше бы — чорт побери! — осудили нас и не приставали бы к нам каждый божий день. Валяемся тут без дела целыми днями, а кругом тебя бегает столько мадьярской шантрапы!..

По дороге на допрос в канцелярию дивизионного суда, которая находилась в противоположной стороне в других казармах, сапер Водичка обсуждал со Швейком, когда же наконец они предстанут перед настоящим судом.

— Все только допрос да допрос, — выходил из себя Водичка. — хоть бы из всего этого какой-нибудь толк. Изводят только уйму бумаги, а тут сгниешь за решеткой, а настоящего суда и в глаза не увидишь. Ну, скажи по правде, можно ихнюю похлебку жрать? А ихнюю капусту с мерзлой картошкой? Чорт побери, такой идиотской мировой войны я никогда еще не видывал! Я представляя себе все это совсем иначе.

— А я доволен, — сказал Швейк, — еще несколько лет тому назад, когда я служил на действительной службе, наш фельдфебель Салпера говаривал нам: «На военной службе каждый должен знать свои обязанности!» — и, бывало, так тебе при этом съездит по морде, что долго не забудешь! Или покойник обер-лейтенант Квайзер, бывало, когда придет осматривать ружья, так всегда прочтет нам лекцию о том, что солдату не полагается давать волю чувствам: солдаты только скот, государство их кормит, поит кофеем, отпускает им табак для трубки, — и за это они должны тянуть лямку как волы.

Сапер Водичка задумался и через минуту сказал:

— Когда придешь, Швейк, к аудитору, так ты не заврись, а повторяй то, что говорил на прошлом допросе, чтобы мне не попасть впросак. Главное, что ты видел, как на меня напали эти мадьяры. Ведь — что там не говори — мы все это делали с тобой сообща.

— Не трусь, Водичка, — успокаивал его Швейк. — Главное дело спокойствие, не волноваться. Что тут особенного — предстать перед каким-то там дивизионным судом! Ты бы посмотрел, как в прежние годы такой военный суд действовал. Служил у нас на действительной учитель Гераль, так тот, когда всему нашему взводу в наказание была запрещена отлучка в город, лежа на койке, рассказывал, что в Пражском музее есть книга протоколов военного суда при Марии-Терезии. Так там говорится, что тогда в каждом полку был свой палач, который казнил солдат поштучно, по одному терезианскому талеру за голову. Такой палач, как говорится в тех протоколах, в некоторые дни вырабатывал до пяти талеров.

— Само собой, — прибавил Швейк солидно, — тогда полки были больше, и все время их пополняли из деревень.

— Когда я был в Сербии, — сказал Водичка, — так в нашей бригаде вешал чужаков за папиросы любой, кто вызовется: если повесить мужчину — получает десяток папирос «Спорт», женщину или ребенка — пять. Потом интендантство начало вводить экономию, и стали расстреливать гуртом. Со мной служил цыган один, о нем мы долго не знали, что он этим промышляет. Удивлялись мы только, что его всегда на ночь зовут в канцелярию. Стояли мы тогда на Дрине, и вот раз ночью, когда он ушел, кто-то вздумал порыться в его вещах, а у этого хама в вещевом мешке — целых три коробки папирос «Спорта» по сто штук в каждой. К утру он вернулся в наш сарай, и мы учинили с ним короткую расправу: повалили мы его, а Балоун задушил его ремнем. Живуч был, как кошка. — Старый сапер Водичка сглотнул. — Не удавалось нам его задушить — да и только! Уж он обделался, глаза у него вылезли, а все еще был жив, как недорезанный петух. Тогда мы стали разрывать его, чисто кошку: два за голову, два за ноги, и таким манером перекрутили ему шею. Потом надели мы на него вещевой мешок с папиросами и бросили его, где поглубже, в Дрину. Кто станет курить такие папиросы?! А утром стали его разыскивать…

— Вам следовало бы отрапортовать, что он дезертировал, — авторитетно присовокупил Швейк, — что уж он давно к этому готовился: каждый день говорил, что удерет.

— Стоило нам еще об этом думать, — ответил Водичка. — Мы свое дело сделали, а об остальном мы не заботились. Там это было просто: каждый день кто-нибудь пропадал, а уж из Дрины не вылавливали. Премило плыли там по Дрине в Дунай раздутый чужак с нашим изуродованным запасным. Неискушенные, когда в первый раз это увидят, — так их дрожь пробирает, чисто в лихорадке.

— Им следует дать хины, — сказал Швейк.

С этими словами от вступили в барак, где помещался дивизионный суд, и конвойные их немедленно отвели в канцелярию № 8, где за длинным столом, покрытым кипою бумаг, сидел аудитор Руллер.

Перед ним лежал том Свода законов, на котором стоял недопитый стакан чаю. На правой стороне стояло распятие из поддельной слоновой кости с покрытым пылью Христом, который безнадежно глядел на подставку своего креста, на котором лежали пепел и окурки. Аудитор Руллер одной рукой постукивал новой папиросой о подставку распятия, к новой скорби распятого бога, а другой отдирал стакан с чаем, который прилепился к Своду законов. Отодрав стакан, он продолжал дальше перелистывать книгу, взятую в офицерском собрании. Это была книга Фр. С. Краузе с многообещающим заглавием: «Forschungen zur Entwicklungsgeschichte der geschlechtlichen Moral»[93].

Аудитор увлекся рассматриванием репродукций с наивных рисунков мужского и женского половых органов с соответствующими стихами, которые открыл ученый Фр. С. Краузе в уборных берлинского западного вокзала, и не заметил вошедших.

Он оторвался от репродукций, только после того как Водичка закашлял.

— Was geht los?[94] — спросил он, перелистывая дальше и разыскивая новые примитивные рисунки и зарисовки.

— Осмелюсь доложить, господин аудитор, — ответил Швейк, — коллега Водичка простудился и кашляет.

Аудитор только теперь взглянул на Швейка и Водичку. Он постарался придать своему лицу строгое выражение.