Ярослав Гашек - Похождения бравого солдата Швейка во время мировой войны. Часть вторая

• Название: Похождения бравого солдата Швейка во время мировой войны. Часть вторая
• Автор: Ярослав Гашек
• Жанр: Юмористическая проза
• Год: 1930

Первая редакция (1929 г.) перевода П. Г. Богатырева.

Сохранена орфография первоисточника за исключением явных опечаток.

---

— А живет он с пани Этелькой во втором этаже, — сообщила гардеробщица с подробностями старой сводницы. — Она немка из города Шопрони, а он мадьяр. Здесь все перемешались.

Поручик Лукаш взял из гардероба накидку и пошел в ресторан «Эрцгерцог Альберт», где встретился с несколькими офицерами 91-го полка. Он говорил мало, но зато много пил, молча раздумывая, что бы ему такое написать этой строгой, нравственной и красивой даме, к которой его влекло гораздо сильнее, чем ко всем этим обезьянам на сцене, как называли опереточных артисток другие офицеры.

В весьма приподнятом настроении он пошел в маленькое кафе «У креста св. Стефана», где занял отдельный кабинет, выгнав оттуда какую-то румынку (которая просила разрешить ей раздеться до нага и сказала Лукашу, что он может с ней делать все, что хочет), потребовал перо, чернила и бумагу, бутылку коньяку и после тщательного обдумывания написал следующее письмо, которое, по его мнению, было самым удачным из когда-либо им написанных:

«Милостивая государыня, я присутствовал вчера в городском театре на представлении, которое вас так глубоко возмутило. В течение всего первого действия я следил за вами и за вашим супругом. Как я заметил…».

«По какому праву у этого субъекта такая очаровательная жена? — сказал сам себе поручик Лукаш. Ведь он выглядит, словно бритый павиан. А ну-ка, мы его…» и он написал:

«Ваш супруг не без удовольствия и с полной благосклонностью смотрел на все те гнусности, которыми была полна пьеса, вызвавшая в вас, милостивая государыня, чувство справедливого негодования и отвращения, ибо это было не искусство, но гнусное посягательство на сокровеннейшие чувства человека…».

«Бюст у нее изумительный, — подумал поручик Лукаш. — Эх, была не была!»

«Простите меня, милостивая государыня, за то, что, будучи вам не известен, я тем не менее с вами откровенен. В своей жизни я видел много женщин, но ни одна из них не произвела на меня такого впечатления, как вы, ибо ваше мировоззрение и ваше суждение совершенно совпадают с моими. Я глубоко убежден, что ваш супруг — чистейшей воды эгоист, который таскает вас с собой…».

«Не годится», — сказал про себя поручик Лукаш, зачеркнул schleppt mit[68] и вместо этого написал:

«… который из личных интересов водит вас, сударыня, на театральные представления, отвечающие исключительно его собственному вкусу. Я люблю прямоту и искренность, отнюдь не вмешиваюсь в вашу личную жизнь и хотел бы поговорить с вами в неофициальной обстановке о чистом искусстве…».

«Здесь в отелях это будет неудобно. Придется везти ее в Вену, — подумал поручик. — Возьму командировку».

«Поэтому я осмеливаюсь, сударыня, просить вас указать, где и когда мы могли бы встретиться, чтобы иметь возможность ближе познакомиться. Вы не откажете в этом тому, кому в самом недалеком будущем предстоят трудные походы и кто в случае вашего великодушного согласия сохранит в пылу сражений прекрасное воспоминание о душе, которая понимала его так же глубоко, как и он ее понимал. Ваше решение будет для меня приказанием, ваш ответ — решающим моментом в жизни».

Он подписался, допил коньяк, потребовал себе еще бутылку, медленно прочел письмо, запивая каждую фразу коньяком, и даже искренно прослезился, перечитывая последние строки.

☆

Было уже девять часов утра, когда Швейк разбудил поручика Лукаша:

— Осмелюсь доложить господин обер-лейтенант, — вы проспали службу, а мне уже пора итти с вашим письмом в Кираль-Хиду. Я вас уже будил в семь часов, потом в полчаса восьмого, потом в восемь, когда все уже вышли на занятия, а вы только на другой бок повернулись. Господин обер-лейтенант, а господин обер-лейтенант!..

Пробурчав что-то, поручик Лукаш хотел было опять повернуться на другой бок, но ему это не удалось: Швейк тряс его немилосердно и орал над самым ухом:

— Господин обер-лейтенант, так я пойду отнесу это письмо в Кираль-Хиду!

Поручик зевнул:

— Письмо?.. Ах, да! Но это секрет, понимаете? Тайна между нами. Кругом… марш!

Поручик завернулся в одеяло, которое с него стащил Швейк, и снова заснул. А Швейк отправился в Кираль-Хиду.

Найти Шопроньскую улицу и дом № 16 было бы по существу не так тяжело, если бы навстречу Швейку не попался старый сапер Водичка, который был прикомандирован к пулеметчикам, размещенным в казармах у реки. Несколько лет тому назад Водичка жил в Праге, на Боище, и по случаю такой встречи не оставалось ничего иного, как зайти обоим в трактир «У черного барашка» в Бруке, где прислуживала чешка Руженка, весьма популярная между всеми живущими в лагере чехами-вольноопределяющимися, которые были ей поголовно должны.

Сапер Водичка, старый пройдоха, в последнее время состоял при ней кавалером и держал на учете все маршевые роты, которым предстояло сняться с лагеря, во-время. обходя всех чехов-вольноопределяющихся с напоминанием о долге, чтобы они не исчезли в прифронтовой суматохе.

— Тебя куда собственно несет? — спросил Водичка после первого стакана доброго винца.

— Это — секрет, — ответил Швейк, — но тебе, как старому приятелю, могу сказать…

Он разъяснил ему все до подробностей, и Водичка заявил, что он, как старый сапер, Швейка покинуть не может и пойдет вместе с ним вручать письмо.

Оба погрузились в увлекательную беседу о былом, и, когда они вышли от «Черного барашка» (был уже первый час дня), все казалось им весьма простым и легко достижимым. Сердца обоих были переполнены отвагой. По дороге к Шопроньской улице, дом 16, Водичка все время выражал, крайнюю ненависть к мадьярам и без устали рассказывал о том, как, где и когда он с ними дрался или что, когда и где помешало ему подраться с ними.

— Держим это мы раз одну этакую мадьярскую рожу за кадык. Было это в Паусдорфе, куда мы, саперы, пришли выпить. Хочу это я ему дать ремнем по черепу. Кругом темнота. Как только началось дело, мы моментально запустили бутылкой в лампу, а он вдруг как закричит: «Тонда[69], да ведь это я, Пуркрабек из 16-го запасного!» Чуть было не произошла ошибка. Но зато у Незидерского озера мы с ними, мадьярскими недотепами, как следует расквитались! Туда мы заглянули недели три тому назад. В соседней деревушке там квартирует пулеметная команда какого-то гонведского полка, а мы случайно зашли в трактир, где они отплясывали ихний чардаш словно бесноватые и орали во вело глотку свое: «Uram, uram, birò uram» да «Làňok, làňok, laňok a faluba[70]». Мы себе садимся против них. Положили только свои солдатские кушаки перед собой на стол и говорим промеж себя: «Подождите, сукины дети! Мы вам покажем «ланьок». А один из наших, Мейстршик, у которого кулачище, что твоя Белая гора[71], тут же вызвался, что пойдет танцовать и отобьет у кого-нибудь из этих обормотов девочку из-под носа. А девочки были что надо: икрястые, ляжкастые да глазастые. По тому, как их эти мадьярские сволочи тискали, было видно, что груди у них твердые и налитые, что твои мячи, что это им по сердцу и что они знают толк в щупке. Наш Мейстршик значит выскочил в круг и давай отнимать у одного гонведа самую хорошенькую девчонку. Тот что-то залопотал, а Мейстршик как даст ему раз, — он и с катушек долой. Мы, недолго думая, схватили свои ремни, обмотали их вокруг руки, чтобы не растерять штыков, бросились в самую гущу, а я крикнул ребятам: «Виноватый, невиноватый — крой всех по очереди!» И пошло, брат, как по маслу. Мадьяры начали прыгать в окна, мы их ловили за ноги и втаскивали назад в залу. Всем им здорово влетело. Вмешались было в это дело ихний староста с жандармом, и им изрядно перепало «на храм божий». Трактирщика тоже излупили за то, что по-немецки стал ругаться, что мы всю вечеринку портим. После этого мы пошли по деревне ловить тех, кто задумал от нас спрятаться. Одного ихнего унтера мы нашли в сене на чердаке в соседнем имении. Его выдала его девчонка, потому что он танцовал в трактире с другой. Она врезалась в нашего Мейстршика по уши и пошла с ним по направлению к Кираль-Хиде. Там по дороге сеновалы. Затащила его на сеновал, а потом потребовала от него пять крон, а он ей дал по морде. Мейстршик догнал нас у самого лагеря и рассказывал, как раньше он о мадьярках думал, что они страстные, а что эта свинья лежала как бревно и только лопотала что-то без умолку.

— Короче говоря, мадьяры — шваль, — закончил старый сапер Водичка свое повествование, на что Швейк заметил;

— Иной мадьяр не виноват в том, что он мадьяр.

— Как это не виноват? — загорячился Водичка. — Каждый из них в этом виноват — тоже ляпнул! Попробовал бы ты попасть в такую переделку, в какую попал я, когда я приехал на курсы. В тот же день согнали нас, словно какое-нибудь стадо, в школу, и какой-то балда начал нам там на доске чертить и объяснять, что такое блиндажи, как копают основания и как производятся измерения. «А завтра утром, — говорит, — у кого не будет все это начерчено, как он объяснял, того он велит связать и посадить». — «Чорт побери, думаю, для чего я собственно говоря на фронте записался на эти курсы: для того чтобы удрать о фронта или для того, чтобы вечерами чертить в тетрадочке карандашиком, чисто приготовишка?» Такая, брат, ярость на меня напала, — сил моих не было. Глаза мои лучше бы на этого болвана, что нам объяснял, не глядели. Так бы все со злости на куски разнес. Я даже не стал дожидаться вечернего кофе, а скорее отправился в Кираль-Хиду и только о том и думал, как бы найти в городе какой-нибудь тихий кабачок, надраться там до положения риз, устроить дебош, съездить кому-нибудь в рыло и с облегченным сердцем пойти домой. Но человек предполагает, а бог располагает. Нашел я у реки среди садов действительно подходящий кабачок: тихо, что в твоей часовне, все словно создано для скандала. Там сидело только двое, говорили между собой по-мадьярски. Это меня еще больше подзудило, и я надрался скорее и основательнее, чем сам предполагал, и спьяна даже не заметил, что рядом находится еще одна комната, где собрались, пока я заряжался, человек восемь гусар, которые на меня и насели, как только я дал каждому из моих соседей разок по морде. Мерзавцы гусары гоняли меня по всем садам и так, брат, меня отделали, что я попал домой только утром и прямехонько в лазарет. Еле отбрехался, что свалился в кирпичную яму. Потом меня пришлось целую неделю в мокрую простыню завертывать, пока спина отошла. Не пожелал бы тебе, фат, попасть в компанию таких подлецов. Разве ж это люди? Это — звери!