Эмиль Золя - Собрание сочинений. Т.26. Из сборников: «Поход», «Новый поход», «Истина шествует», «Смесь». Письма

• Название: Собрание сочинений. Т.26. Из сборников: «Поход», «Новый поход», «Истина шествует», «Смесь». Письма
• Автор: Эмиль Золя
• Издательство: Художественная литература
• Жанр: Критика
• Год: 1967

В двадцать шестой том Собрания сочинений Эмиля Золя (1840–1902) вошли материалы из сборников «Поход», «Новый поход», «Истина шествует», а также письма.

Под общей редакцией И. Анисимова, Д. Обломиевского, А. Пузикова.

---

Но в конце концов, если мое положение когда-нибудь улучшится, — а на это нужно надеяться, — я не очень сержусь на небо за то, что оно познакомило меня с оборотной стороной медали. В сущности, я остался таким же жизнерадостным, как прежде. Какое-нибудь слово, жест, какой-нибудь пустяк, и я снова весел, смеюсь и болтаю. Я грустен только внешне, и если иногда уныние проникает глубже, то это ненадолго, любая мысль, самый неясный замысел поэмы или рассказа сразу захватывают меня, я увлекаюсь ими, и когда возвращаюсь к действительности, вижу ее уже совсем в ином свете: слишком резкие контуры округлились, уродливые черты уже не отталкивают. Я смотрю на нее без особого огорчения, в конце концов мы приходим к обоюдному согласию. И в заключение я всегда начинаю думать, что я не способен быть несчастным, что я не такой уж болван, что я как-нибудь да прокормлю себя. Кстати, я как следует запасся философией: читаю и перечитываю Монтеня. Это человек большого ума, никогда не защищавший ту или иную секту, или, вернее, по очереди защищавший те хорошие стороны, которые он замечал в каждой из них. Его философия — это в некотором роде суть всех других философий. Я с удовольствием читаю его. Он учит меня множеству вещей, всегда утешает и ободряет меня, наконец, помогает с улыбкой переносить горести и встречать выпадающие мне на долю радости без чрезмерного ликования. Вот такой человек и был мне нужен: никакого педантизма, никаких громких слов, которые всегда меня отпугивают, ум смелый, порой насмешливый, всегда возвышенный. И даже его стиль, этот прекрасный старинный французский стиль, привлекает меня к нему. Мне нравится, что его так легко читать, нравится эта грамматика, эта орфография, такие неустойчивые, нравятся оригинальные, но все же правильные обороты, не очень отточенные фразы, замысловатые и странные, но выразительные и всегда правдивые. Словом, я его ученик, его пламенный поклонник; и этого еще мало — ведь я только отдаю ему свою любовь, а он дарит мне свое мужество, свою жизнерадостность.

По правде сказать, я не очень-то знаю, каков будет результат текущих месяцев. Если бы я не должен был заботиться о матери, то пошел бы в солдаты. Не думай, что это ребяческая идея, родившаяся в час грусти; это просто вывод из моих мыслей, из того, что происходит со мной в течение этого года. Но так как дома я не смею и заикнуться об этом, то продолжаю искать место. Я часто повторял тебе: работу, чтобы жить и облегчить себе путь к литературе, — вот что мне нужно найти; это своего рода ось, на которой должно вращаться мое существование, цель, которую я преследую, то смеясь, то плача.

Сезанна вижу редко. Увы! Теперь не то, что в Эксе, когда нам было по восемнадцать, когда мы были свободны и не заботились о будущем. Наши обязанности перед жизнью, то, что мы работаем в разных местах, все это отдаляет нас друг от друга. Утром Поль идет к Сюису, я остаюсь писать у себя в комнате. В одиннадцать часов мы завтракаем, каждый сам по себе. Иногда в полдень я отправляюсь к нему, и тут он работает над моим портретом. Потом на остаток дня он идет рисовать к Виллевьейлю; он ужинает, рано ложится, и я его больше не вижу. Разве таковы были мои надежды? — Поль все тот же чудесный своенравный малый, которого я знал в коллеже. В доказательство того, что он все такой же чудак, мне достаточно сказать тебе, что, едва приехав сюда, он уже начал говорить о возвращении в Экс; три года бороться за переезд в Париж и потом вдруг ни в грош ни ставить свою победу! Перед таким характером, перед такими непредвиденными и неблагоразумными поворотами, признаюсь, я немею и прячу в карман свою логику. Доказать что-либо Сезанну — это все равно что уговорить башни собора Парижской богоматери, чтобы они станцевали кадриль. Может быть, он и скажет «да», но ни на йоту не сдвинется с места. И заметь, что с возрастом его упрямство все усиливается, хотя разумных причин для этого не становится больше. Он сделан из одного куска, жесткого и твердого на ощупь; ничто его не согнет, ничто не может вырвать у него уступки. Он не хочет даже обсуждать того, что думает, терпеть не может споров, во-первых, потому что разговоры утомляют, во-вторых, потому что, если бы его противник оказался прав, пришлось бы изменить свое мнение. И вот он очутился в гуще жизни, причем со своими определенными идеями, которые согласен менять только по собственному усмотрению. Впрочем, в остальном он замечательный малый: всегда во всем с вами согласен, потому что ненавидит споры, но от этого не перестает думать по-своему. Когда язык его говорит «да», — сам он, по большей части, думает — «нет». Если он случайно выскажет противоположное мнение, а вы его оспариваете, он горячится, не желая разобраться в сути дела, кричит, что вы ничего не понимаете в этом вопросе, и перескакивает на другое. Попробуй-ка поспорить, да что там, просто поговорить с этим упрямцем, ты ровно ничего не добьешься, зато сможешь наблюдать весьма своеобразный характер. Я надеялся, что с возрастом он хоть немного изменится, но вижу, что он такой же, каким я его оставил. И вот я придумал простой план, как вести себя с ним: никогда не перечить его своенравию, самое большее, давать ему лишь косвенные советы; а что касается продолжения нашей дружбы, — положиться на его добрую натуру, никогда не навязывать ему своей особы, словом, совершенно стушеваться, всегда встречать его весело, искать его общества, не надоедая ему, и сохранять с ним близость лишь постольку, поскольку он этого желает. Такая позиция, может быть, удивляет тебя, однако же она логична. Я знаю, что у Поля по-прежнему доброе сердце, что это друг, который умеет понимать и ценить меня. Но поскольку у каждого из нас свой характер, из благоразумия я должен приспосабливаться к его настроениям, если не хочу спугнуть нашу дружбу. Быть может, чтобы сохранить твою, я прибег бы к уговорам, — с ним это значило бы потерять все. Не думай, что между нами пробежала черная кошка: мы по-прежнему очень дружны, и все то, что я сейчас говорю тебе, имеет очень мало отношения к случайным обстоятельствам, которые разлучают нас чаще, чем я бы того хотел.

Меня просто слабит александрийскими стихами. В поэме «Эфирная», которую я только что закончил, приблизительно тысяча двести строк. Ты не представляешь себе, в каком состоянии я нахожусь теперь, когда эта работа завершена: какая-то усталость, смешанная с разочарованием. Я ненавижу написанное: едва лишь моя мечта ложится на бумагу, она в моих глазах становится всего лишь декламацией. Ах, насколько приятнее улечься на мху и там мысленно развернуть целую поэму, ласкать воображение различными ситуациями, не выражая их теми или иными словами! Насколько этот неясно очерченный рассказ, который душа твоя нашептывает сама себе, превосходит холодное и продуманное повествование, излагаемое пером для читателя! В одном царствует только идея, легкая и светящаяся, в другом материя давит на крылья поэта и ограничивает их размах. К несчастью, мы хотим, чтобы нас поняли, а поэтому нужно писать: немногие из поэтов достаточно мудры, чтобы согласиться быть поэтами только для себя, а между тем это единственное средство сохранить свежесть и прелесть своей поэзии. Материя — вот что убивает ее, вот вечный антагонист идеи, вот что обуздывает всякое вдохновение. Как часто бывает, что мысль хороша, а выражена плохо.

Период из двенадцати слогов, разделенный цезурой на две равные половины и вдобавок заканчивающийся рифмой — вот инструмент, всегда один и тот же, данный поэту, чтобы выражать все виды гармонии, взрывы смеха и рыдания, шум моря, ветра, леса. Конечно, такой материал с трудом поддается обработке, у этой лиры только одна струна, и сколько нужно уменья, чтобы извлечь из нее разные звуки. Романтическая школа, которая дерзала на все, однако же не увеличила и не уменьшила числа слогов александрийского стиха. А значит, никто никогда не посмеет этого сделать, ни я, ни кто другой. Что же касается цезуры, то вышеназванная романтическая школа обращалась с ней совсем уж непочтительно. Поэты наперебой старались отбросить ее кто к началу, кто к концу стиха; в некоторых стихотворениях Мюссе ее реже всего встретишь там, где она царила в продолжение целых веков, то есть посредине строки. Стих, родившийся от этих шалостей, разрубленный ка куски, двигающийся только скачками, в свое время был в моде, его встречали аплодисментами. Но не стоило бы пытаться воскресить его; мало того что тебя могли бы справедливо упрекнуть в подражании, ты возродил бы странную вещь, хотя и оригинальную, но все же в известной мере безвкусную. То, что можно терпеть у писателей 1830 года ради мощного импульса, который они придали литературе, достойно порицания у современного поэта. Оправданием этим стихам служит их свидетельство о рождении: а потом их можно простить поэту, который уже доказал свои способности в других произведениях и лишь однажды, желая пошутить, словно обращается к публике с такими словами: «Я угощаю тебя плохими стихами, но если бы захотел, то мог бы написать и хорошие». Из романтиков, конечно, важнее всего изучать великих поэтов. Они посеяли семена будущего; но поскольку эти поэты восстали против другой школы, они все преувеличили. Классики строго следили за тем, чтобы цезура была на своем месте; из-за этого их стих, разделенный пополам с математической точностью, воспринимался ухом как монотонное повторение шести слогов на протяжении всего отрывка; чтобы хорошо представить себе это впечатление, нужно учесть еще полное отсутствие переносов. Молодая школа, наскучив этой однообразной музыкой, единодушно восстала и начала бить стекла; и тут полился целый поток искалеченных стихов, тут отменяется цезура и объявляется царство переноса. Странное проявление независимости, совершенно порочное у поэта, лишенного таланта, но придающее стихам оригинальную и уверенную поступь, если они принадлежат, например, Мюссе. Что же должен делать современный поэт, глядя на классиков, таких тяжеловесных, и на романтиков, почти доходящих до безвкусицы? Очевидно, он должен держаться золотой середины: он переместит цезуру, если этого потребует его мысль и если гармония при этом не потеряет, а выиграет; он умеренно использует переносы, разумеется, никогда не прибегая к ним без оснований, а, как Лафонтен, для того, чтобы создать определенный стилистический эффект. Таково мое мнение о переносах и цезуре. Теперь, переходя к рифме, признаюсь, что в стихах я забочусь о ней меньше всего. Я беру первую попавшуюся: богатую, достаточную, бедную, — мне все равно, это рифма, а ее-то мне и нужно. Мне больше нравится слово, которое, естественно выражая мысль, рифмуется кое-как, но не искажает ее, чем слово, которое рифмуется хорошо, но одинаково подходит для любой мысли. Кроме того, я никогда не понимал культа богатой рифмы. Утверждают, кажется, что она придает стиху гармонию. Это просто грубая ошибка. Виктор Гюго, погубивший цезуру в глазах порядочных людей, не заметил, что, объявляя верхом совершенства богатую рифму, он создавал другую цезуру, куда более тираническую и монотонную. Что, в самом деле, может усыпить быстрее, чем повторение двух или трех одинаковых слов? Возьмем, например, стихотворение этого поэта, озаглавленное «Наварин». Ты, конечно, помнишь короткие стихи: «Где же, дети Каира…». Разве можно назвать это гармонией? По-моему, это только вереница одинаковых звуков, монотонная песня, очень подходящая для того, чтобы баюкать ребенка. А кроме того, совершенно неправильно сосредоточивать всю музыку стиха в последнем слоге; по-моему, остальные одиннадцать слогов тоже имеют на нее право. В заключение, если бы меня спросили, от чего зависит гармония стиха, я ответил бы: во-первых, от чередования длинных и коротких слогов, открытых и закрытых, потом от удачного положения цезуры, наконец, от переносов, которые попутно позволяет себе поэт. Я не хочу этим сказать, что рифма бесполезна и что не важно, существует она или нет. Напротив, я признаю ее необходимость, без нее не было бы и стиха. Но меня бесит, когда поэты, да еще гениальные люди, добавляют лишние слова, чтобы получить удовольствие от богатой рифмы. Эх! Пусть у вас будут богатые рифмы, если это не противоречит вашей мысли, но если нужно исказить мысль, чтобы подчиниться гармонии, существующей только в вашем мозгу, тогда пусть лучше ваши рифмы будут бедными. Мне, может быть, скажут, что я нападаю на богатые рифмы, потому что у меня самого только бедные в запасе. Если мои доводы тебя не удовлетворяют, думай что хочешь.