Эмиль Золя - Собрание сочинений. Т.26. Из сборников: «Поход», «Новый поход», «Истина шествует», «Смесь». Письма

• Название: Собрание сочинений. Т.26. Из сборников: «Поход», «Новый поход», «Истина шествует», «Смесь». Письма
• Автор: Эмиль Золя
• Издательство: Художественная литература
• Жанр: Критика
• Год: 1967

В двадцать шестой том Собрания сочинений Эмиля Золя (1840–1902) вошли материалы из сборников «Поход», «Новый поход», «Истина шествует», а также письма.

Под общей редакцией И. Анисимова, Д. Обломиевского, А. Пузикова.

---

Сударь, я не владею искусством изливать свои восторги и твердо верю, что никакие дифирамбы не смогли бы украсить мои стихи в Ваших глазах. Мое послание, даже самая моя смелость являются доказательством горячего восхищения, которые вызывают у меня Ваши книги, и глубокой уверенности в Вашей доброте. Пусть мой слабый голос напомнит Вам, что Франция, столь любимая Вами, никогда не забывает своего поэта и что юные сердца, тщетно ищущие отклика, вынуждены покидать родину и лететь в страну Вашего изгнания.[71]

Мне остается, сударь, извиниться за назойливость и за чересчур большой объем прилагаемой поэмы. Я знаю, как дорога каждая Ваша минута для нашей литературы, и в свое оправдание могу привести только одно — жгучее желание быть узнанным Вами. К тому же стихи, которые я посылаю, без сомнения, очень далеки от совершенства, — это стихи начинающего, первые робкие его шаги, это гимн, воспевающий мир и любовь, мало гармонирующий с современным политическим положением. Чтобы заинтересовать Вас в своем герое, человеке иной эпохи, скажу только, что он совершенно реален. Это не плод моего воображения, он существует под солнцем, и у него две страсти — вольный воздух и возлюбленная. О, если бы он смог вызвать у Вас чувство симпатии! Так или иначе, я убежден, что Вы сумеете различить среди плевел редкие колосья, и, несмотря на опасение еще больше Вас обременить, смею просить о драгоценных советах.

Благоволите, сударь, принять уверения в глубоком уважении самого смиренного из Ваших почитателей.

1861 © Перевод А.Тетерникова и М. Трескунов

БАЙЛЮ

Париж, 1 мая 1861 г.

Любезный друг!

Ты так долго молчишь, что мне сейчас пришлось найти твое последнее письмо и подсчитать, сколько дней прошло с тех пор, как я его получил. Оно датировано 13 марта. Значит, ты не думал обо мне целых полтора месяца. Знаю, что приближаются твои экзамены и что тебе, наверное, некогда и вздохнуть. Поэтому не стану обвинять тебя в том, что ты меня совсем забыл, а только побраню за лень.

Несколько дней тому назад закончил поэму «Эфирная». Не знаю, что из нее получилось. Как всегда, я увлекся первоначальной идеей, писал без остановки, не составил заранее никакого плана и мало заботился о целом. Знаю, что шедевры создаются не так. Ну и что с того! Сейчас я пишу стихи, главным образом, затем, чтобы овладеть формой, усвоить технику. Впрочем, я иначе и не могу. Мне работается гораздо лучше, когда я работаю свободно. Я верю в минуту вдохновения; я даже заметил, что стихи, возникшие внезапно, оказались гораздо лучше тех, которые вынашивались целыми днями. Итак, я разбрасываю свои улыбки и слезы, никогда не обдумывая их заранее. К тому же у меня есть одна великая тайна: когда мое произведение почти закончено, я внимательно перечитываю его, оцениваю все мысли, все эпизоды и после этого сочиняю нечто вроде развязки, определяемой началом произведения, стараясь при этом связать последние стихи с первыми. Я бы не сказал, что, когда я начинаю писать на какую-нибудь тему, у меня в голове нет совсем уж никакого плана. Но план этот так смутен, перед тем как я приступаю к его осуществлению, я столько раз его меняю, что моя законченная работа совсем не похожа на то, что я собирался сделать.

Мне очень хотелось бы успокоить тебя относительно моего материального положения. К несчастью, нет ничего менее определенного, чем эта сторона моей будущности. Вот уже более года, как я с остервенением гоняюсь за работой, но хоть я бегаю быстро, она убегает от меня еще быстрее. Я пишу одно прошение за другим, захожу во множество контор: повсюду тянут, нигде ничего не выходит. Ты не поверишь, как мне трудно устроиться. И не то что бы я ставил какие-то условия, хотел бы делать то, а не другое, — вначале у меня были такие претензии, теперь от них не осталось и следа. А потому, что я знаю массу бесполезных вещей и не знаю как раз тех, которые нужно было бы знать. Нет ничего труднее, как найти подходящее место для нас, окончивших лицеи. Не приспособленные к практической деятельности, начиненные лишь словами, датами и строками, мы чаще всего не представляем себе мелких подробностей жизни, самых простых ситуаций, которые могут сложиться в любой общественной среде. Мы должны проходить длительный срок ученичества, начинать со сверхштатной работы, скучной и не приносящей никакого заработка. Еще хуже, если этот воспитанник коллежа похож на меня, если он в известной мере поэт и философ, если он ни в грош не ставит общество и богатство и бережет свою любовь, свое поклонение только для свободы. Тут уж невозможность найти место принимает чудовищный характер, двери открываются еще труднее, директоры становятся еще несговорчивее. А потом возмущается душа и бранит тело за то, что ему надо работать ради куска хлеба. У меня часто повторялась такая сцена: я обращаюсь с прошением в какую-нибудь контору; в ответ мне предлагают пройти к директору. Вхожу, вижу господина в черном, который склонился над письменным столом, в большей или меньшей степени заваленным бумагами; он продолжает писать, так же мало подозревая о моем присутствии, как о существовании белой вороны. Наконец после длительного молчания он поднимает голову, искоса смотрит на меня и весьма резко спрашивает: «Что вам угодно?» Я называю себя, говорю, что подавал прошение и что меня пригласили явиться к нему. Тут начинается ряд вопросов и тирад, всегда одинаковых, приблизительно в таком роде: хороший ли у меня почерк? знаю ли я счетоводство? в какой конторе я прежде служил? что я умею делать? и т. д. и т. д., — потом он говорит, что его осаждают просьбами, что ни в одном отделе нет вакансий, что все занято и что придется мне поискать в другом месте. А я с тяжелым сердцем убегаю со всех ног, горюя, оттого что ничего не вышло, и радуясь, что не попал в эту гнусную лавочку. Я чувствую, как во мне бунтуют все мои добрые инстинкты, все мои склонности, все, чем меня наделил бог. Я проклинаю общество, использующее только самые ничтожные способности человека; я испытываю безграничное презрение к той жалкой роли, роли машины, которую мне чуть было не пришлось играть, и словно слышу голос, нашептывающий мне на ухо мои заветные мечты, — тихонько звучат имена Свободы, Любви, Мира и Бога. Ничего! Буду продолжать свои поиски до тех пор, пока не добьюсь успеха. Добыча моя будет самая незавидная, какая-нибудь ворона, жесткая и несъедобная; но властная необходимость толкает меня вперед. Ты мой друг, мой брат, и, конечно, тревожишься о материальной стороне моего будущего. Не бойся, в душе я философ-стоик, я приспособлюсь ко всему и никогда не буду слишком уж жалок.

В прошлое воскресенье ходил с Полем на выставку картин. Хоть я люблю искусство, не могу говорить с тобой об этой последней демонстрации таланта наших художников. Ты не знаешь их имен, не знаешь различия школ, разделяющих их, не знаешь предшествующих произведений, и потому даже небольшой отчет об этой выставке не смог бы тебя заинтересовать. Подожди, пока ты будешь в Париже, увлечешься тем или иным мастером, и тогда мы сможем восхищаться, если у нас будет общий бог, спорить, если мы будем в противоположных лагерях. — Поля я вижу очень часто. Он много работает, и это иногда нас разлучает, но я не жалуюсь на то, что, увлеченный работой, он иной раз ленится зайти ко мне. У нас пока еще не было никаких развлечений, или, вернее, о тех, которые мы себе наскоро устраивали, не стоит и писать. Завтра, в воскресенье, мы собирались поехать в Нейи, провести день на берегу Сены, купаться, пить, курить и т. д. Но вот погода хмурится, дует ветер, холодно. Прощай, наш чудесный денек! Я хорошенько еще не знаю, на что мы его потратим. Поль собирается писать мой портрет.

Может быть, это письмо покажется тебе слишком коротким. Я думал было сочинить очень длинное, но не хватает времени и мужества. Подождем сентября. — Что касается тебя, закончу тем, чем начал: я упрекаю тебя в том, что ты немного ленив. Напиши нам как можно скорее, хотя бы для того, чтобы сообщить мне о получении моих двух писем и заверить меня в том, что ты здоров.

Передай поклон твоим родителям.

Жму руку. Твой друг.

БАЙЛЮ

Париж, 10 июня 1861 г.

Любезный друг!

Вот уже несколько дней, как я мучаюсь тяжелым сплином. Приступы этой болезни протекают у меня очень странно: угнетенность, смешанная с тревогой, физические и душевные страдания. Все представляется мне в черном свете, нигде я не чувствую себя хорошо, все преувеличиваю, и боль и радость. Кроме того, почти полное безразличие к добру и злу. Зрение мое затуманивается, и я теряю способность верно судить. И, наконец, безмерная скука, которая обесцвечивает и притупляет все мои ощущения. Эта скука преследует меня всюду, превращает мою жизнь в тяжкое бремя, уничтожает прошлое и оскверняет будущее. Чем дальше, тем яснее вижу я свое несчастное положение. Решившись выполнять любую работу, чтобы жить, я не могу даже найти этой работы. Значит, мне мало страдать, отказавшись от жизни, о которой я мечтал, нужно еще, чтобы действительность отвергала меня, когда я ей подчинился. Точно бедная птица, которая согласилась на то, чтобы ей подрезали крылья, но после принесенной жертвы вдруг обнаружила, что она не твердо стоит на лапках и не может ходить! Впрочем, если бы я и нашел какое-нибудь место, каким кружным путем пришлось бы мне идти, чтобы добиться своей цели! Какие препятствия пришлось бы преодолевать, какую борьбу вести ежедневно! Выполнять роль машины, целый день работать ради куска хлеба, потом в свободные минуты возвращаться к Музе, пытаться создать себе литературное имя, — конечно, все это были совершенно неосуществимые мечты! Однако, признаюсь тебе, меня пугает не это существование, полное скрытой борьбы, — тут нужно только набраться терпения и не терять надежды. Моя ежедневная мука состоит в том, что до сих пор все мои поиски напрасны. Решившись пойти на первое попавшееся место, я дрожу, как бы это место полностью не лишило меня свободы, боюсь, что оно потребует всего моего времени, отнимет у меня даже те часы, которые я предназначаю для Музы. Этот-то неясный ужас перед неизвестным и смущает меня; отчасти этим и объясняется сплин, о котором я сейчас говорил. Ко всему добавляется какая-то непонятная болезнь, по поводу которой ни один врач не дал мне удовлетворительного ответа. С моей пищеварительной системой творится что-то неладное. Я чувствую тяжесть в желудке и кишечнике; иногда я съел бы целого быка, иногда испытываю отвращение к пище. Это чисто физическое недомогание действует на психику, и трудно найти человека более несносного, чем я, когда меня одновременно беспокоят и мой живот, и мое будущее.