Ян Рыбак - Hollywood на Хане

• Название: Hollywood на Хане
• Автор: Ян Рыбак
• Жанр: Путешествия и география

Путешествие израильского кинематографиста в Тянь-Шань для съемок фильма о восхождении на Хан-Тенгри.

---

«В честь чего салют…» подумал я, но наступающий день был настолько прекрасен, он начинался столь победоносным фейерверком, что не было сил на бесплодные сожаления. Сама природа утверждала себя этими космическими фонтанами света, и маленькому чуткому человеческому сердцу оставалось только перейти в её стан — раствориться в её красотах и разделить с нею сладость победы.

Стёпа и телескоп Хаббла

Стёпа решительно не мог заинтересовать меня, чуждого деревенской прозы и поэзии: серьёзный мужик из города Кумысска Чингизханской области, — незатейливо срубленный, долговязый, с неуклюжей мельницей рук… Он был самым неприметным ребром треугольника, широким и очевидным основанием которого служил Евдакум — каламбур и заводила, преуспевающий деловой человек нового постсоветского востока, парадоксальным образом ностальгирующий по советской власти, которая ни за что не позволила бы ему преуспевать… Другим ребром треугольника был Лёха — могучий парняга с бритой головой и гладкими мускулами профессионального вышибалы. Всё хрустело под Лёхиным каблуком, от него веяло матерком и ответом за базары. Нет ничего в этом мире, кроме горы Хан-Тенгри (и где-то тут глубинно правы, надо признать, Лёша с Гошей), что могло бы свести меня на короткую ногу с этой троицей. Мы были вылеплены из несмешиваемых и взаимно непроницаемых субстанций…

Зажав в зубах ленточку своей воображаемой бескозырки, я вёл свой последний бой на подходе к скальным поясам между первым и вторым лагерем, сплёвывая распухшими губами мольбы и проклятия. Передо мной маячил, то приближаясь, то удаляясь, доходяга кореец, надолго повисавший на перильных верёвках, как бельё в безветренный день, но как только я приближался к нему, он распрямлялся раскладным ножиком, и продолжал ползти вверх, не давая себя обогнать. Было видно, что ему давно и безнадёжно плохо, но его азиатское твёрдоскулое и хищнозубое упорство гнало его вверх точно так же, как меня моё еврейское — ползучее и чертополошное.

Я догнал его на скалах, где он присел отдохнуть на удобной перестёжке перед крутым взлётом, с которого свисали разноцветные ошмётки верёвок. Когда я поравнялся с ним, он улыбнулся, сказал «Гуд» и вытащил из кармана куртки свой корейский «сникерс», который оказался мне как нельзя кстати. Я не стал ломаться: «сэнкюверимач!..», и тут же запихнул «сникерс» в рот.

Кореец остался сидеть на скальной полочке, а я пожумарил дальше, думая о тех вещах, о которых так хотел рассказать Гоша в нашем фильме: о том, что в таком месте, как эта гора, когда не остаётся более ни сил, ни мыслей, ни человеческого языка, не говоря уже о политике, религии и прочих «надстройках», между людьми последним мостом становится такая вот крохотная шоколадка. Это такая частная, не всеобъемлющая, не распространяющаяся за пределы нашего промороженного скального бастиона, но, тем не менее, — несомненная, правда…

Когда я выбрался на снежное плечо под «верблюдом», что стало для меня, как я уже говорил, своего рода маленькой личной Курской Дугой, переломившей ход сражения, я обнаружил в «снежном корыте» ту самую колоритную троицу, о которой я, собственно, и взялся рассказать. У них вовсю гудела горелка, и разливался по термосам чай, и они протянули мне кружку, хотя у меня был свой термос и свой чай. Затеялась обычная для случайных попутчиков беседа: кто да откуда, да где бывал в прежние времена. Евдакум выспрашивал меня на тему «есть ли жизнь в Израиле», проявляя благожелательное любопытство, Степан внимательно слушал, а Лёха ковырял снежок и сдерживал невнятные порывы души. Со своей стороны, я узнал, что они откомандированы на покорение Хан-Тенгри кумысской общественностью, возлагающей на них немалые надежды, а их восхождение подробно освещается в местной кумысской прессе.

На груди у Степана я приметил неожиданно серьёзную фотокамеру-«зеркалку»: то ли «Кэнон», то ли «Никон». Простой смертный, не обременённый художественными амбициями, не заносит такую пушку на эту гору, подумал я.

В это время на плечо выполз мой кореец, скользя вдоль перильного каната, как умирающий троллейбус к своей последней остановке… Докатившись до безопасного места, «троллейбус» отстегнул свои «бугели» и направился к нашему «корыту». Кто-то из кумысской троицы прошелся по нему с легким пренебрежением, имея в виду, при этом, всех корейских альпинистов вообще — одно из тех небрежных обобщений, которые мы позволяем себе, не переставая при этом быть убеждёнными интернационалистами… В других обстоятельствах я вполне мог бы поучаствовать в таком вот ритуальном облаивании случайного чужака, но тут я вступился за «своего» корейца: «Он нормальный мужик: отдал мне последний сникерс… Мы можем напоить его чаем?»

«Мы» напоили его свежеприготовленным чаем, за что кореец долго благодарил нас мелкими частыми поклонами на свой дальневосточный манер.

На подъёме к «верблюду» у меня открылось второе дыхание, я нагнал, а потом и перегнал кумысцев, которым было так плохо, как только может быть плохо не акклиматизированным людям на пяти с половиной тысячах метров. Лёха проводил меня удивлённым взглядом человека, открывшего для себя что-то новое и существенное, а Евдакум — взглядом уважительным и усталым. Какое-то время я слышал за спиной Стёпины стоны.

Накануне нашего отлёта, когда гора уже пережевала нас и выплюнула, а кумысцам только-только дала понять почем фунт лиха, и они спустились в базовый лагерь набираться сил ко второму выходу, мы со Стёпой разговорились на тему фотографии.

— Ты всерьёз этим занимаешься? — кивнул я на черную глазастую зверюгу, которую он бережно протирал бархатной тряпочкой, положив на колени.

— Я профессиональный фотограф — сказал Стёпа серьёзно, с чувством собственного достоинства — я снимаю на свадьбах, но хочу фотографировать природу. Я и сейчас фотографирую природу. Я посылаю фотографии в такие журналы — о природе, путешествиях, знаешь?

— Знаю. У меня недавно купило несколько фотографий одно итальянское издательство… — о, это мелкое тщеславие, — простительная только в других слабость!..

— Да? Я посылаю в русские. Фотографирую и посылаю. Горы, пейзажи. Есть интересные кадры.

— У тебя рано или поздно купят. Ты снимаешь на плёнку?

— Да, я снимаю на плёнку.

— Пришлёшь, когда напечатаешь? Отсканируешь несколько фоток?

— Да, но не скоро. Дай свой адрес.

— Бумажка есть?

Мы помолчали. В небе появилась первая звезда и повисла над плоским, блекнущим на глазах перламутровым облаком, как капля расплавленного металла над наковальней.

Стёпа бросил на меня быстрый, смущённый взгляд человека, опасающегося оказаться не понятым, и заговорил горячо и сбивчиво:

— Я бы хотел снимать звёзды, но ведь невозможно соревноваться!.. С НИМ невозможно соревноваться… — есть такой телескоп в космосе, я видел его снимки…

— Телескоп Хаббла?..

— Да, Хаббла… Я видел фотографии — все эти галактики, планеты, звёздные скопления — красота непередаваемая!.. У меня есть телескоп дома, но с ЭТИМ ведь невозможно соревноваться… — он сокрушенно покачал голой и умолк.

— Да, с Хабблом трудно соревноваться — я посмотрел на Стёпу с сочувственным интересом.

Мы сидели с ним на скамейке и наблюдали набирающую силу вечернюю звезду, столь далёкую, что даже телескоп Хаббла с его леденяще прозорливым глазом не в силах был превратить её в банальный в своей плоской очевидности диск, и это привносило в наши души грустный покой и примиряло с телескопом Хаббла и его непостижимым совершенством.

Отлёт

После завтрака мы выставили рюкзаки и баулы на вертолётную площадку и вернулись к столовой — окунуться в осеннюю круговерть прощаний, с её заведомо обречёнными обещаниями писать, с перекрёстным опылением адресами электронной почты, с поисками мимолётных приятелей, с которыми абсолютно необходимо сфотографироваться прямо сейчас, ибо другого случая не представится… Фотографирующиеся восходители и персонал лагеря образуют сложные букеты и соцветия, тасуются, как карточная колода, укладываются в причудливые калейдоскопические узоры. Частные междусобойчики отдельных групп и коллективов сочетаются с повальным стремлением оказаться в одном кадре с Урубко и его командой, с начальником лагеря — неутомимым «дядей Мухой», с симпатичными подначальными ему девушками.

Урубко блистает и гусарствует всё утро: ворот флисовой куртки — этого альпинистского доломана — поднят под горло, подчеркивая мужественное вознесение головы, левая рука уверенным нижним хватом сжимает гриф, правая — небрежно прогуливается по струнам. Репертуар непритязателен и обращён к простому народу — небрежно, слегка утомлённо… Мэтр на отдыхе.

Где бы Урубко не приземлился и не задержался, он конденсирует на себе рой заинтересованных поклонников. Кто-то робко пытается побыть рядом: отпечатать в памяти, сохранить для себя и передать знакомым, другие стараются оприходовать и присвоить: хотя бы на время, на пару часов сделаться своими в доску, и это выглядит убого и нелепо, поскольку, кем бы ни был окружен Урубко, с кем бы ни говорил и кому бы ни ронял с губ своих необременительных песен, он продолжает следовать своей, одному ему известной орбитой: неуклонный астероид, возмущающий своим притяжением прочие тела, но сам не отклоняющийся ни на йоту.