Т. Толычова - Том 4. Материалы к биографиям. Восприятие и оценка личности и творчества

• Название: Том 4. Материалы к биографиям. Восприятие и оценка личности и творчества
• Автор: Т. Толычова
• Издательство: Издательский педагогический центр «Гриф»
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2006
• ISBN: 5-89668-112-7

Полное собрание сочинений: В 4 т. Т. 4. Материалы к биографиям. Восприятие и оценка личности и творчества / Составление, примечания и комментарии А. Ф. Малышевского. — Калуга: Издательский педагогический центр «Гриф», 2006. — 656 с.

Издание полного собрания трудов, писем и биографических материалов И. В. Киреевского и П. В. Киреевского предпринимается впервые.

Иван Васильевич Киреевский (22 марта/3 апреля 1806 — 11/23 июня 1856) и Петр Васильевич Киреевский (11/23 февраля 1808 — 25 октября/6 ноября 1856) — выдающиеся русские мыслители, положившие начало самобытной отечественной философии, основанной на живой православной вере и опыте восточнохристианской аскетики.

В четвертый том входят материалы к биографиям И. В. Киреевского и П. В. Киреевского, работы, оценивающие их личность и творчество.

Все тексты приведены в соответствие с нормами современного литературного языка при сохранении их авторской стилистики.

Адресуется самому широкому кругу читателей, интересующихся историей отечественной духовной культуры.

Составление, примечания и комментарии А. Ф. Малышевского

Издано при финансовой поддержке Федерального агентства по печати и массовым коммуникациям в рамках Федеральной целевой программы «Культура России»

Note: для воспроизведения выделения размером шрифта в файле использованы стили.

---

Управляющему Плещеева

De Bouquillon
Je vais chanter la fête;
Je creuse donc ma tête,
Mais je me sens trop bête
Pour celebrer la fête
De Bouquillon.
Cher Bouquillon,
Je suis trop témeraire,
Je devrais bien me taire;
Mais comment ne pas braire,
Que la fête m'est chère,
Cher Bouquillon.
Pour Bouquillon
Invocons done la rime!
Et grimpons sur la cime
De l'Olympe sublime.
La muse nous anime
Pour Bouquillon.
О Bouquillon!
Ce jour qui va paraitre,
Il t'a vu déjà naître,
Mais il me fait connaitre
Que tu n'es plus à naître,
О Bouquillon!
Par Bouquillon
S'embellit la nature!
Son âme est bon et pure,
Je dis sans imposture,
Je l'aime, et je le jure
Par Bouquillon[68]

15 Ему же

Отрывок

Был на свете Букильон
И поэт Жуковский,
Букильону снился сон
Про пожар московский.
Видел также он во сне,
Что Пожарский на коне
Ехал по Покровской.

О ужасный, грозный сон!
Знать, перед кручиной!
Вот проснулся Букильон,
Чистит зубы хиной.
Пробудился и поэт
И скорехонько одет
Он в тулуп овчинной…

16 Записка к Свечину

Извольте, мой полковник, ведать,
Что в завтрашний субботний день
Я буду лично к вам обедать,
Теперь же недосуг. Не лень,
А Феб Зевесович мешает…
Но буду я не ночевать,
А до вечерни поболтать,
Да выкурить две трубки.
Да подсластить коньяком губки,
Да сотню прочитать
Кое-каких стишонок,
Чтоб мог до утра без просонок
Полковник спать.

17 Дневник и новые греки

Счастливый путь на берега Фокиды,
Счастливый путь в отечество богов!
Но, друг, ужель одной корысти виды
Тебя влекут к стране твоих отцов?
Пускай вино, и шелковые ткани,
И аромат, и пламенный мокка
Сбирают там с торговли жадной дани,
Твоя корысть — минувшие века.
Перед тобой обитель вдохновенья
И древности величественный храм;
Тебе вослед, мечтой воображенья
Переношусь к чудесным сим брегам.
Вот на волнах пророческий Делос!
Обрушен храм и тернами порос…

18 Плач о Пиндаре

Однажды наш поэт Пестов,
Неутомимый ткач стихов
И Аполлонов жрец упрямый,
С какою-то ученой дамой
Сидел, о рифмах рассуждал,
Свои творенья величал,
Лишь древних сравнивал с собою,
И вздор свой клюковной водою,
Кобенясь в креслах, запивал.
Коснулось до Пиндара слово.
Друзья, хотя совсем не ново,
Что славный был Пиндар поэт
И что он умер в тридцать лет,
Но им Пиндара жалко стало.
Пиндар, великий грек, певец!
Пиндар, высоких од творец!
Пиндар, каких и не бывало,
Который мог бы мало-мало
Еще не том, не три, не пять,
А десять томов написать.
Зачем так рано он скончался,
Зачем еще он не остался
Пожить, попеть и побренчать?
С печали дама зарыдала,
С печали зарыдал поэт:
За что, за что судьба сослала
Пиндара к Стиксу в тридцать лет!
Лакей с метлою тут случился,
В слезах их видя, прослезился,
И в детской нянька стала выть,
Заплакал с нянькою ребенок,
Заплакал повар, поваренок,
Буфетчик, бросив чашки мыть,
Заголосил при самоваре,
В конюшне конюх зарыдал,
И, словом, целый дом стенал
О песнопевце, о Пиндаре.
Да, признаюся вам, друзья,
Едва и сам не плачу я.
Что ж вышло? Все так громко выли,
Что все соседство взгомозили.
Один сосед к ним второпях
Бежит и вопит: «Что случилось?
О чем вы все в таких слезах?»
Пред ним все горе объяснилось
В немногих жалобных словах.
«Да что за человек чудесный?
Откуда родом ваш Пиндар?
Каких он лет был? молод? стар?
И что об нем еще известно?
Какого чина? Где служил?
Женат был? Вдов? Хотел жениться?
Чем умер? Кто его лечил?
Имел ли время причаститься,
Иль вдруг свалил его удар?
И, словом, кто такой Пиндар?»
Когда ж узнал он из ответа,
Что все несчастье от поэта,
Который между греков жил,
Который в славны древни годы
Певал на скачки греков оды,
Не католик, язычник был,
Что одами его пленялся,
Не понимая их, весь свет,
Что более трех тысяч лет,
Как он во младости скончался —
Поджав бока свои, сосед
Смеяться начал, и смеялся
Так, что от смеха надорвался!
И, смотрим, за соседом вслед
Все — кучер, повар, поваренок,
Буфетчик, нянька и ребенок,
Лакей с метлой, и сам поэт,
И дама — взапуски смеяться.
И хоть и рад бы удержаться,
Но, признаюся вам, друзья,
Смеюсь за ними вслед и я.

19 Прощание

Друзья, в сей день был мой возврат,
Но он для нас и день разлуки;
На дружбу верную дадим друг другу руки
Кто брат любовию, тот и в разлуке брат.
О, нет! не может быть для дружбы расстоянья!
Вдали, как и вблизи, я буду вам родной,
А благодарные об вас воспоминанья
Возьму на самый край земной.
Вас, добрая сестра[69], на жизнь, друг верный мой,
Всего, что здесь мое, со мною разделитель,
Вас брат ваш, долбинский минутный житель,
Благодарит растроганной душой
За те немногие мгновенья,
Которые при вас, в тиши уединенья,
Спокойно музам он и дружбе посвятил.
Что б рок ни присудил,
Но с долбинской моей семьей
Разлука самая меня не разлучит:
Она лишь дружеский союз наш утвердит.

Мой ангел, Ванечка[70], с невинной красотою,
С улыбкой милой на устах,
С слезами на глазах,
Боясь со мной разлуки,
Ко мне бросающийся в руки,
И Машенька[71], и мой угрюмый Петушок[72],
Мои друзья бесценны…
Могу ль когда забыть их ласки незабвенны?
О будь же, долбинский мой милый уголок,
Спокоен, тих, храним святыми небесами.
Будь радость ясная ваш верный семьянин,
И чтоб из вас в сей жизни ни один
Не познакомился с бедами.
А если уж нельзя здесь горе не узнать,
Будь неизменная надежда вам подруга,
Чтоб вы при ней могли и горе забывать…
Что б ни было, не забывайте друга…

Переписка А. П. Киреевской (Елагиной) и В. А. Жуковского

1. В. А. Жуковскому

22 апреля 1813 года

Долбино

Dolbino — c'est le nom de la campagne que j'habite et que j'ai l'honneur de recommander au très cher cousin, dont la mémoire me parait en effet un peu sujette à caution. Je crois que j'ai eu le bonheur de vous entendre nommer plus de 20 fois Dolbino par son véritable nom qui lui a été donné depuis une vingtaine de siècles, — et maintenant[73], кто же бы мне сказал, что вы забудете даже имя той деревни, где все вас так без памяти любят. Господи помилуй! И батюшки светы, худо мне жить на свете! Нет, сударь! Не только Долбино зовут мою резиденцию, но и самый холодный край на свете называется Долбино, столица галиматьи называется Долбино, одушевленный беспорядок в порядке — Долбино! Вечная дремота — Долбино! И пр., и пр., и пр., и пр., и пр., и пр., и пр., и пр., и пр., и пр. Неужели вы и после этого забудете Долбино?

2. В. А. Жуковскому

1813 год

Долбино

Жукачка, я давно к вам не писала, и это очень дурно! А ежели бы вы знали причину, от которой молчала, то сказали бы: это еще хуже! Теперь так много накопилось на сердце, что если приняться за письмо, не расстанешься с ним целый день, а мне этого не хочется, и в стиле Алексея Сергеевича[74] доложу просто вашему высокоблагородию, что мы все живем по-прежнему, в четырех стенах: ездим из Мишенского в Долбино, из Долбина в Мишенское, из Мишенского в Игнатьево, из Игнатьева в Мишенское, из Долбина в Володьково, из Володькова в Долбино, из Долбина в Чернь, из Черни домой и прочие подобные неистовства[75], что мы точно так же носились на тех же ногах, на которых и при вас носились, только (par parenthèse[76]) не совсем с теми же головами. Что, одним словом, постороннему взору и приметить перемены какой-нибудь невозможно — сердцу друга надобно бы взглянуть на внутрь, но это милое сердце, может статься, само имеет нужду в утешении, а на сегодня все бессмертные посетители спрятались в туман, гремят одни цепи и не пускают к милому краю родины, итак — courage et persévérance![77] Будущее и настоящее — все сердцу неизменного друга — и позвольте помолчать, пока хочется квакать, то есть жаловаться или быть недовольной. У меня новых синонимов тьма, Жуковский! Все ваши альбомчики записывались! А счетных книг довольно и старых! В природе хорошего мало, итого с тех пор, как мы расстались, редко подводится, разве под расходом счастия! Ну, ежели эта тоска перед радостью? Ну, ежели вы скажете: «Ура, поймал!» Скорей сказывайте мне, что там с вами делается, признаюсь, порядочно наши с вами души мучаются.