Иван Киреевский - Том 3. Письма и дневники

• Название: Том 3. Письма и дневники
• Автор: Иван Киреевский
• Издательство: Издательский педагогический центр «Гриф»
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2006
• ISBN: 5-89668-110-0

Полное собрание сочинений: В 4 т. Т. 3. Письма и дневники / Составление, примечания и комментарии А. Ф. Малышевского. — Калуга: Издательский педагогический центр «Гриф», 2006. — 488 с.

Издание полного собрания трудов, писем и биографических материалов И. В. Киреевского и П. В. Киреевского предпринимается впервые.

Иван Васильевич Киреевский (22 марта / 3 апреля 1806 — 11/23 июня 1856) и Петр Васильевич Киреевский (11/23 февраля 1808 — 25 октября / 6 ноября 1856) — выдающиеся русские мыслители, положившие начало самобытной отечественной философии, основанной на живой православной вере и опыте восточнохристианской аскетики.

В третий том входят письма и дневники И. В. Киреевского и П. В. Киреевского.

Все тексты приведены в соответствие с нормами современного литературного языка при сохранении их авторской стилистики.

Адресуется самому широкому кругу читателей, интересующихся историей отечественной духовной культуры.

Составление, примечания и комментарии А. Ф. Малышевского

Издано при финансовой поддержке Федерального агентства по печати и массовым коммуникациям в рамках Федеральной целевой программы «Культура России»

---

Как мне весело было получить от тебя три письма, зная твою тугость на письма. Продолжай так! Три письма в два месяца еще не очень много. Переселись на одну минуту в меня и узнай, что значит в Германии получить письмо от тебя. Я говорю три письма, потому что ты писал ко мне в Дрезден, что первое письмо ты адресовал Тютчеву; однако в самом деле я получил только два, а первого не получал потому, что Тютчев, как нарочно, куда-то уехал и воротится, говорят, не прежде как через месяц.

А до сих пор я ничего еще почти не успел здесь сделать. Завтра или послезавтра думаю перейти на квартиру, в которой уже почти условился, и завтра же, может быть, пойду просить позволения слушать лекции к ректору, то есть к одному из значительнейших людей Германии, Тиршу. Из громких имен здесь в нынешнем году читали следующие: Шеллинг «Об эпохах мира», Окен «Натуральную философию», Аст «Историю философии», Тирш 1) «Энциклопедию философских наук», 2) Aeschilos «Agamemnon» u Cicero «Officia»[310], 3) «Übungen d. philologischen seminar»[311], Гёррес «Всеобщую историю от сотворения мира до Троянской войны» и «Этнографию». Всех профессоров 84. Я выбрал Шеллинга, Окена, Аста, Герреса, Тиршеву «Энциклопедию», Деллинга «Историю средних веков» и Дреша «Всеобщую историю». Я хотел было прислать тебе полный список профессоров здешних и предметов их преподавания, но на этот раз не успел, а пришлю, когда справлюсь с квартирою, сяду на место и перестану метаться из стороны в сторону, как теперь. Об описании Мюнхена мне также теперь нельзя и думать: во-первых, потому, что я здесь только семь дней; а во-вторых, потому, что мне не удалось еще здесь познакомиться ни с одной душою, а следовательно, я вижу только одни стены Мюнхена.

Самые сильные из моих заграничных впечатлений были следующие: Варшава, которая кроме исторических воспоминаний, с ней связанных, кроме своей собственной красоты, своих садов и Фрейщица <?> под открытым небом, была для меня первым городом, не имеющим никакого сходства с русскими; Бреславль и его величественные готические церкви с прекрасной музыкой; наконец, Дрезден и Саксонская Швейцария. Дрезден, как город, не имеет в себе ничего особенного, хотя лежит среди прекрасных мест; он сходен наружностью со всеми другими немецкими городами, кроме того, что не имеет ни одного готического здания, которые есть почти во всяком другом, зато какая галерея! Какой театр! В галерее я был только два раза, всякий раз часа по два, следовательно, я всей галереи еще не знаю, и впечатление, которое она произвела на меня, слишком пестро и нестройно, но некоторые картины на меня подействовали особенно живо и никогда не изгладятся из памяти. Странно, однако же, что Рафаэлева «Мадонна», по моей ли неизящности или потому, что совершенству не суждено поражать с первого взгляда, не произвела на меня такого действия, какого я ожидал; а особенно пленили меня картины Франческо Солимена и Карла Дольче, хотя я прежде никогда этих имен не слыхал.

Театр в Дрездене такой, какого лучше желать невозможно; это показывает, что значит иметь директором Тика. При мне давали «Фауста» и «Коварство и любовь». Я никогда не думал прежде, что «Фауст» может быть хорош на сцене; мне казалось, что он слишком много потеряет в быстроте театрального представления, однако теперь уверился в противном и думаю, что едва ли какая-нибудь трагедия может действовать сильнее. Среди актеров был только один отличный талант, зато талант необыкновенный! Это Паули, который играл Мефистофеля, но все шло так стройно, все малейшие мелочи были соблюдены так верно, что невозможно было не забыться. Эта стройность игры, может быть, гораздо важнее, нежели частные таланты в актерах-единицах. В Дрездене я видел первый раз театр. Здешний мюнхенский театр также славится, но с дрезденским его невозможно даже и сравнивать. Я был в нем еще только один раз, но и по одному разу можно судить о манере труппы. Здесь есть один отличный, превосходный актер, Эсслер, но зато он совершенно один (по крайней мере, в той пиесе, где я его видел), никто из других не выше наших Слукиных и Максиных, а актрисы играют даже несравненно хуже наших; правда, что и сама пьеса, которую давали, была ниже посредственной: это была драма в стихах, составленная из одной повести Гофмана «Майоратство». Я не знаю повести Гофмана, но, вероятно, она умнее этой драмы. Может быть, есть таланты между другими актерами, которых я еще не видал, но по крайней мере видно, что не Тик здесь директор, а человек вроде Кокошкина. Как много один человек может сделать! Видеть дрезденский театр утешительно во многих отношениях: убедясь, что достоинство театра, так же, как счастье государства, состоит не в многочисленности гениев, а в стройности, мы можем иметь большую надежду иметь скоро хороший театр, нежели ожидать, чтобы ветер навеял гениев.

7. И. В. Киреевскому

12 / 24 сентября 1829 года

Я сейчас возвратился от Тирша, к которому, как к ректору, ходил просить разрешения слушать лекции. Вот тебе подробное описание этого похода. Тирш живет в довольно отдаленной части города (т.е. по мюнхенским расстояниям), но, впрочем, в очень красивой стороне Мюнхена и в очень красивом доме, подле самой почти площади, которая называется Carolinen-Platz. Меня провели в довольно большую комнату, в которой я увидел группу совершенно немецкую: за большим круглым столом сидел какой-то толстый старик в колпаке и человек шесть дам и девушек; все они что-то ели (часов в 6 после обеда), а в некотором расстоянии от стола сидел Тирш, который тотчас подошел ко мне с учтивым приветствием. Узнавши о цели моего пришествия, он попросил меня в другую комнату и стал расспрашивать, где я учился и чем хочу преимущественно заниматься здесь; я отвечал, что философией и историей. «Die Philosophie, — сказал он, — finden Sie hier gut besetzt, Sie haben den Schelling; in der Geschiehte ober sind sehr Wenige zu empfehlen. Der einzige, den ich Ihnen rathen wurde, ist Gorres. Das ist zwar ein uberspannter, ober geistreicher Kopf. Die anderen haben wenig zu bedeuten[312]». Он советовал еще слушать по философской части Киттеля, читающего метафизику и логику, и особенно заниматься латинским языком как способом, совершенно необходимым для истории. Потом говорил о Тютчеве как своем хорошем знакомом и очень хвалил его. Говорил, что и Шеллинг очень коротко знаком с Тютчевым. Потом пришел к нему какой-то мозглявый, кривляющийся и глупый немец, с которым он говорил минут пять, а я между тем сидел и наблюдал его физиономию. Вот его наружность. Человек среднего роста, не худой и не толстый, почти седой; черты лица тонкие и довольно красивые, нижняя губа несколько выдалась вперед, и на лице видна какая-то остановившаяся улыбка; глаза черные, ясные и довольно горячие; брови выдавшиеся, несколько вздернутые. Главное выражение лица — какая-то сосредоточенная внимательность; манеры вообще очень простые и благородные, а по его отрывистой манере говорить кажется, что он должен быть молчалив. Когда ушел мозглявый немец, Тирш спросил мое имя, которое записал, и я наконец отправился, но на дороге толкнулся об дверь, которую чуть-чуть не вышиб!

«Для того чтобы слушать лекции, — сказал Тирш, — не нужно никакого позволения, кроме согласия каждого из тех профессоров, которых я хочу слушать». Согласие Тирша я уже получил, а теперь должен буду ходить к каждому из других и видеть всю галерею здешних знаменитостей в их домашнем быту! Сверх того мне есть случай через Тютчева познакомиться с Тиршем и Шеллингом. Лекции начнутся по здешнему счету 20 октября. Я выбрал было по части истории Деллинга и Дреша, но так как Тирш их плохо рекомендует, то лучше возьму Киттеля, а Деллинга и Дреша прочту в книгах. Что касается до латинского языка, то я еще в Дрездене занялся грамматикой, а здесь лексиконами и давно решился на него обрушиться. Но, добившись если не до белого, то, по крайней мере, до зеленого знамени в языке латинском, хочу заняться хорошенько испанским и, может быть, итальянским, тем заключу языковедение, а от прочих всех торжественно отказываюсь, выключая славянских, ничего не стоящих русскому и которые могут быть узнаны между прочим.

Планы Рожалина идут гораздо дальше. Он теперь совершенно погружен в язык и древности греческие, кроме всех славянских языков, хочет учиться по-шведски, готски, венгерски и, может быть, даже одному из восточных языков. Он обнимает тебя и, при моем отъезде из Дрездена, хотел непременно к тебе написать. Весною, как он говорит, может быть, и ему будет возможность приехать в Мюнхен, как бы это было весело! Но об Рожалине я подробнее буду писать в письме к маменьке. Покуда надо кончить, а в следующий раз, на просторе, напишу больше, пришлю полный список здешних профессоров в нынешнем семестре и напишу все, что можно будет узнать об устройстве здешнего университета. Прощай! Крепко тебя обнимаю! Обними за меня Петерсона.

Твой брат П. Киреевский.

Еще одно, а это одно меня несколько раз уже бросало в холодный пот. Я получил письмо от папеньки из Долбина. Он меня успокаивает, говоря, что в Москве до сих пор, слава Богу, все благополучно, но что он, в случае опасности[313], сделал распоряжение отправить всех нас в остзейские провинции, а может быть, в Англию. Я читаю в здешних газетах, где есть что-нибудь, о России, и не видя ничего, ничего намекающего на чуму во внутренности России, но беспокоюсь только об одной Одессе[314]. Но если будет опасность, я совершенно полагаюсь на твою дружбу! Ты тотчас ко мне напишешь, ты не захочешь оттолкнуть меня от себя в эту минуту; это время мы должны быть вместе. На этом ты должен мне дать честное слово. Остаться один я не хочу, не чувствую ни довольно самодеянности, ни довольно геройства. Это письмо для тебя одного.