Иван Киреевский - Том 3. Письма и дневники

• Название: Том 3. Письма и дневники
• Автор: Иван Киреевский
• Издательство: Издательский педагогический центр «Гриф»
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2006
• ISBN: 5-89668-110-0

Полное собрание сочинений: В 4 т. Т. 3. Письма и дневники / Составление, примечания и комментарии А. Ф. Малышевского. — Калуга: Издательский педагогический центр «Гриф», 2006. — 488 с.

Издание полного собрания трудов, писем и биографических материалов И. В. Киреевского и П. В. Киреевского предпринимается впервые.

Иван Васильевич Киреевский (22 марта / 3 апреля 1806 — 11/23 июня 1856) и Петр Васильевич Киреевский (11/23 февраля 1808 — 25 октября / 6 ноября 1856) — выдающиеся русские мыслители, положившие начало самобытной отечественной философии, основанной на живой православной вере и опыте восточнохристианской аскетики.

В третий том входят письма и дневники И. В. Киреевского и П. В. Киреевского.

Все тексты приведены в соответствие с нормами современного литературного языка при сохранении их авторской стилистики.

Адресуется самому широкому кругу читателей, интересующихся историей отечественной духовной культуры.

Составление, примечания и комментарии А. Ф. Малышевского

Издано при финансовой поддержке Федерального агентства по печати и массовым коммуникациям в рамках Федеральной целевой программы «Культура России»

---

Представления до сих пор никакого не было, и не знаю, будет ли, наши пачпорта взяли в полицию и выдали билет на получение их назад при выезде. Если представление будет, то я из Варшавы напишу еще раз; если же не напишу, то это будет значить, что его не было. От Москвы до Варшавы я издержал всего-навсего 315 рублей.

5. А. П. Елагиной

14 / 26 августа 1829 года

Мюнхен

Милая маменька!

Вот я и в Мюнхене. Все путешествие от Москвы и досюда совершено как нельзя благополучнее, я здоров и весел. Теперь занимаюсь отысканием квартиры и осматриванием города, который, впрочем, весь побольше нашей Мясницкой. Однако он довольно красив и был бы прекрасен, если бы не лежал на огромной равнине, совершенно плоской, покрытой по большей части болотами и полузасохшим кустарником. Улицы здесь такие узкие и закопченные, как в других немецких городах; дома по большей части новые и выстроенные очень красиво; довольно много зелени, и изо всех немецких городов, мною виденных, Мюнхен на Москву самый похожий. Очень много красоты отнимает у здешних городов недостаток колоколен и златоверхих церквей, которые так много украшают наши. Правда, здесь есть прекрасные готические здания, но их во всем городе три или четыре, и при взгляде на город издалека они совсем не производят такого действия, какое множество колоколен и башен в Москве или даже Смоленске. Смоленск и днепровские берега произвели на меня глубокое впечатление, и, если исключить окрестности Дрездена, Саксонскую Швейцарию и старинный городок Бернер с развалинами двух замков (в Баварии), я по всей дороге от Москвы до Мюнхена не видал природы прекраснее. Зато что за Саксонская Швейцария! Описать впечатление, которое она производит, невозможно; я думаю, что никакая мастерская кисть не в состоянии выразить ее красот на бумаге: будет пестрота, но не будет той огромности и того величия. Мы с Рожалиным и Киреевым исходили ее всю пешком и не чувствовали почти усталости, взбираясь на горы, почти отвесные, и проходя верст по тридцати в день.

Здесь меня прервали и, может быть, к лучшему, потому что прежде я не мог вам сказать ничего положительного о том, как я здесь устроился, теперь же все почти главное сделано. Сегодня я перехожу наконец на квартиру, третьего дня был у Тирша, который здесь ректор, и вчера к вечеру узнал, что Тютчев, которого прежде не было в Мюнхене, наконец возвратился. Сегодня же отправляюсь к нему, чтобы выручить ваши первые письма, в которых вы его сделали Аргусом. Квартира моя, которую я нанял за два червонца в месяц (что здесь довольно дешево), состоит из двух маленьких, но очень красивых комнат, лежит в уединенной, но очень красивой стороне города и обращена окнами в английский сад, который здесь лучше. Теперь я не могу прислать вам ее плана, потому что мебели еще не приведены в порядок, и я еще только два раза ее видел, но в следующем письме непременно пришлю. И так вам не остается никакой причины к беспокойству обо мне, зная, что я все почти устроил и здоров как нельзя быть здоровее. Душевное же мое спокойствие зависит от вашего, и чем больше вы захотите мне его доставить, тем больше будете беречь себя и всех моих и ваших, тем чаще будете мне писать. Впрочем, во всем этом я не сомневаюсь. Получать от вас письма как можно чаще для меня необходимо: заграничность дает особого рода беспокойственность, которой я не знал прежде, до такой степени, что два сна, из которых я один видел в Варшаве, а другой в Калише, были для меня истинной пыткой, покуда я не получил от вас письма в Дрездене, хотя никогда прежде сны не делали на меня никакого впечатления. Но я забываю, что вас уверять в этом не нужно, что вы сами знаете по себе и, следовательно, писать часто непременно будете. Я начал было писать к вам из Дрездена, и по самому началу вы могли видеть, что я хотел писать много, но меня прервал один грек, который пришел не вовремя, а после я уже не успел кончить, потому что надобно было отправляться сюда и дилижанс чуть-чуть не уехал без меня. Рожалин взялся отправить начатое письмо и написать к вам на мою долю как можно больше. Какой милый этот Рожалин! Он принял меня как истинный друг, и за время, которое я провел с ним в Дрездене, я всегда буду благодарен. Он, вероятно, писал к вам и сам о теперешних своих обстоятельствах, но, несмотря на то, и я написать должен, что знаю. Кайсарову[306] в день моего отъезда ждали в Дрезден из Ишля; она пробудет в Дрездене около месяца и потом отправится на всю зиму в Россию, оставя дочь на попечение Каруса или мисс Клермонт, которую опять выписывают из Лондона. На вопрос ваш, очень ли занят Рожалин и пр., не могу отвечать вам ничего положительного, потому что ничего не мог узнать. Англичан он прежде не любил, а теперь ненавидит и еще с большим пристрастием, нежели прежде, не допуская никаких исключений. Ему предлагали два места: одно кн. В.[307], а другое Гагарин в Риме, но Кайсарова уговорила его остаться, по крайней мере, на эту зиму, — и он согласился. О месте при посольстве и Кайсарова тоже хлопочет через Шредера, который при мне приехал в Дрезден, но об этом, вероятно, Рожалин сам писал к вам больше, по крайней мере, обещал. В Дрездене, как кажется, ему скучно, и он очень желал бы быть в Мюнхене, но об этом говорит, что прежде весны об этом и думать невозможно. За бумаги он не рассердился и совершенно поверил потере письма. Он с большей горячностью говорит о благодарности к вам, но никак не хотел верить, что бумаги принадлежат ему, и не хотел их у себя оставить, а хотел возвратить вам. Я уговорил его, по крайней мере, прежде с вами списаться. Он еще имеет один план, который вам или, еще лучше, брату надо будет взять на свои руки. Он хочет сделать условие с кем-нибудь из московских журналистов доставлять в каждый номер по статье о состоянии немецкой литературы и получать за это рублей 1000 в год, но мне кажется, это требование слишком умеренно, а дело сделать очень возможно, только, если что, покуда всего лучше иметь дело с Пол[308]. Но надо взять предосторожности против повторения истории Вяземского и Баратынского. Вот покуда все, что успел сказать о себе и Рожалине; теперь спешу, а в следующий раз буду писать больше. Письмо мое из Бреславля напрасно вас беспокоило: все путешествие было как нельзя благополучнее, и Паганини я не слыхал, потому что его тогда уже не было в Бреславле.

6. И. В. Киреевскому

10 / 22 сентября 1829 года

Мюнхен

Милый брат!

Я наконец в Мюнхене, все путешествие совершено как нельзя благополучнее, всю дорогу я был как нельзя здоровее и теперь так же. Я сюда приехал, по нашему счету, 4-го и не писал до сих пор, потому что хотел написать, уже ставши твердой ногою в Мюнхене, то есть нанявши квартиру, записавшись в университет, словом, расположившись здесь уже совершенно, чтобы не оставить уже никакого повода к беспокойству на мой счет. Однако эта немецкая аккуратность мне стала наконец тяжела, особенно сегодня, когда я получил ваши письма, ваши милые, дорогие письма! Еще только два месяца прошло с тех пор, как я выехал из Москвы, и мне уже кажется, как будто я цельный год прожил в Германии: так пестро прошли эти два месяца, и так я привык слышать всегда немецкий язык, видеть немецкие города и физиономии, слышать холодные толки немцев о громких делах далекой и для них чужой России[309]. Не можешь вообразить, какое чувство зашевелилось в моей душе, когда я раскрыл ваши письма, когда опять услышал родные звуки, когда раздался полный, стройный аккорд всех струн моего сердца! Только теперь я чувствую вполне, что я оставил в Москве. Как мало я умел пользоваться твоей близостью! Судьба уже давно разделила нас неровным наделом способностей: ты далеко опередил меня, какая-то тяжелость ума и беспрестанно грызущее чувство сомнения в самом себе оставили меня назади, и мы не могли всем делиться по-братски, как бы я желал. Но я никогда не любил никого больше тебя, и когда мы были вместе, чувство моего неравенства для меня было всегда самое тяжелое: оно лишало твоей доверенности. По крайней мере разлука наша утешительнее для меня тем, что она нас сблизила. Это была важная эпоха в моей жизни; она пока дала мне, что и я для тебя не просто брат по рождению, что ты меня любишь, хоть я никогда не могу для тебя быть тем, что ты для меня. Пусть же по крайней мере с этих пор мы будем ближе! И если сбудется хоть часть моих желаний, когда наконец пробьет час моего возвращения, я опять обойму тебя, может быть, с большим правом, нежели прежде.

Как мне весело было получить от тебя три письма, зная твою тугость на письма. Продолжай так! Три письма в два месяца еще не очень много. Переселись на одну минуту в меня и узнай, что значит в Германии получить письмо от тебя. Я говорю три письма, потому что ты писал ко мне в Дрезден, что первое письмо ты адресовал Тютчеву; однако в самом деле я получил только два, а первого не получал потому, что Тютчев, как нарочно, куда-то уехал и воротится, говорят, не прежде как через месяц.