Исаак Башевис-Зингер - Семья Мускат

• Название: Семья Мускат
• Автор: Исаак Башевис-Зингер
• Издательство: Текст
• Жанр: Классическая проза
• Год: 2007
• ISBN: 978-5-7516-0678-7

Выдающийся писатель, лауреат Нобелевской премии Исаак Башевис Зингер посвятил роман «Семья Мускат» (1950) памяти своего старшего брата. Посвящение подчеркивает преемственность творческой эстафеты, — ведь именно Исроэл Йошуа Зингер своим знаменитым произведением «Братья Ашкенази» заложил основы еврейского семейного романа. В «Семье Мускат» изображена жизнь варшавских евреев на протяжении нескольких десятилетий — мы застаем многочисленное семейство в переломный момент, когда под влиянием обстоятельств начинается меняться отлаженное веками существование польских евреев, и прослеживаем его жизнь на протяжении десятилетий. Роман существует в двух версиях — идишской и английской, перевод которой мы и предлагаем читателю.

---

— И это, по-твоему, банк? — обронил он, презрительно скривив губы.

Лея его избегала. Лотти не желала с ним разговаривать. Шимон, его палестинский зять, не хотел даже смотреть в его сторону. Стоило Коплу появиться на кухне в Отвоцком пансионе, как он начинал демонстрировать повару, как готовят в Америке. Там горячая вода течет прямо из крана. В каждом доме есть холодильник. И кошерное мыло для мытья посуды. Копл разбил два яйца, вылил их на сковородку, но вместо того, чтобы переворачивать яйца ложкой, подкинул их, да так ловко, что они перевернулись в воздухе.

— Американские штучки! — Повар скорчил презрительную гримасу.

Увидев, что он вытворяет, Лея бросилась к себе в комнату.

— Да! Я это заслужила! — кричала она, когда Копл вошел в комнату за ней следом. — Раз я променяла такого человека, как Мойше-Габриэл, на такого мерзавца, как ты, меня убить мало!

— Хочешь, я дам тебе развод, — и глазом не моргнув, сказал Копл. — И денег в придачу.

Лея набросила на плечи шарф, схватила сумочку и трость и отправилась в Шрудборов. Она шла песчаной тропинкой и останавливалась каждые несколько шагов снять туфлю и вытряхнуть пыль и гравий. По ночам у нее возникал страх, что, вот, завтра начнется война и она не сможет вернуться в Америку, однако днем страх рассеивался. Небо над головой было ясное и голубое. Над сосновым лесом, домами, телеграфными столбами стоял золотой солнечный шар. Щебетали птицы. Проносились поезда. Играли дети. Из окон домов доносились религиозные мелодии. Коробейники в длинных лапсердаках сновали с корзинами фруктов. Всем своим видом они напомнили Лее ее молодость. Здесь, в этом самом лесу, она когда-то сохла по Коплу. В Шрудборове Лея чувствовала себя как дома. Адаса принесла ей холодной воды из колодца. Даша поцеловала ее. Лея всегда привозила девочке подарки. Дочери Вани прыгали вокруг, толкая друг друга, — каждой хотелось чем-нибудь ей угодить. Вышла из своей комнаты Маша. Лея покосилась на дочь. За эти годы Маша изменилась до неузнаваемости. В коротко стриженных волосах сквозила седина, в лице появилось как будто что-то гойское. Сколько раз Лея пыталась сблизиться с ней, однако пробиться сквозь стену отчуждения не удавалось. Хуже всего было то, что Маша забыла идиш и говорила с матерью на чудовищной смеси польского и идиша.

Лея с грустью покачала головой:

— Ты не рада, что едешь в Америку?

— Рада.

Маша вышла на веранду, села и раскрыла книгу. Эта американка с седой головой и грубым красным лицом была ей чужой. Она понятия не имела, что будет делать в этой далекой Америке. Все разговоры о том, что она должна вернуться в иудаизм, представлялись ей бессмысленными. Набожной христианки из нее не получилось, но ведь и еврейскую веру она никогда всерьез не воспринимала.

С того дня, как она выпила йод, мысль о самоубийстве ее не покидала. Яд она больше принимать не станет, но есть же и другие способы уйти из жизни. На дне ее саквояжа лежал револьвер. Можно, в конце концов, и повеситься. С тех пор как Маша стала оформлять паспорт для отъезда в Америку, она каждый день думала, не броситься ли с корабля в воду. Она была слишком стара, чтобы начинать новую жизнь. У нее уже прервался менструальный цикл.

Глава девятая

Уже несколько лет Аса-Гешл и Барбара собирались вместе провести лето. Но все время возникали препятствия. То Асе-Гешлу не хватало денег — а у Барбары он брать и даже одалживать не хотел. То выяснялось, что Барбара в последний момент должна уехать по партийным делам. В этом же году Аса-Гешл взял ссуду в Учительском союзе — четыреста злотых, да и у Барбары никаких обязательств больше не было: партийная деятельность полностью зашла в тупик.

Отправиться в поездку Асе-Гешлу было не просто. Война могла начаться в любой момент, и он боялся оставить Адасу и Дашу одних в Шродборове. Боялся он и того, что их с Барбарой могут арестовать. Однако выносить мучительную варшавскую жару Аса-Гешл был больше не в силах; он решил, что не скажет Адасе о предстоящем отъезде, а напишет ей с дороги. А потом пришлет денег.

Все шло на удивление гладко. Субботу и воскресенье Аса-Гешл провел в Шродборове. Перед отъездом он оставил Адасе шестьдесят злотых. В понедельник утром он собрал чемодан, заплатил хозяйке квартиры за месяц вперед и встретился с Барбарой на Венском вокзале, где они сели в краковский поезд.

Поезд останавливался в Скерневице, Петркове и Радомске. На станциях уличные торговцы, зазывно крича, продавали пирожки, лимонад, шоколад и журналы. На каждой станции толпились евреи и солдаты. В вагоне какая-то женщина вполголоса рассказывала кому-то из пассажиров, что в Великой Польше уже копают окопы. Богатые люди уже строят личные бомбоубежища. Какой-то краснолицый старик с большими белыми усами, вмешавшись в разговор, заявил, что Гитлер лишь шантажирует Польшу, чтобы заполучить Коридор. И теперь, когда Англия и Франция гарантировали безопасность польских границ, Гитлеру остается лишь щелкать зубами и лаять.

В Краков поезд пришел под вечер. С гор веяло прохладой. Заходящее солнце позолотило церковные кресты, витражи, циферблат старинных часов. Пешеходы шли спокойно, не торопясь — не то что в Варшаве. Даже трамваи ехали медленнее. Запряженные в дрожки лошади перебирали копытами, словно танцуя. Церковные колокола взывали к верующим спасать свои бессмертные души. Прошла, ведя за собой группу детей в шерстяных блузах, монашка. Семинаристы в длинных пальто и широкополых шляпах несли огромные тома, похожие на еврейский Талмуд. Перепрыгивали с места на место, поклевывая крошки, голуби. Прошел ведомый собакой слепой. Замки польских королей, памятники, башни, соборы — от всего веяло покоем, постоянством. В небе начали загораться звезды. Неподалеку находился еврейский квартал Казимир с его старинными синагогами и старым кладбищем, местом успения раввинов, праведников, всех тех, кто в разное время возглавлял еврейскую общину. Аса-Гешл вдохнул полной грудью. Он и сам не представлял себе, как нуждается в отдыхе.

Гостиница, в которой им предстояло жить, находилась на тенистой, обсаженной деревьями улочке. Номер оказался большим, с двумя кроватями. Стены были обиты декоративной тканью, на подоконнике стояли цветы в горшках. На полотенцах вышиты были слова известных пословиц: «Кто рано встает, тому Бог дает», «Для дорогого гостя и двери настежь». В углу находился умывальник с медным ковшом и глиняным кувшином. Здесь, в этой комнате, все — и Гитлер, и война, и школа, где он преподавал, и Мускаты — казалось каким-то далеким, нереальным. Барбара, не потрудившись даже включить свет, скинула платье и погрузилась в мягкие сумерки уходящего дня. Аса-Гешл, как был в пальто, рухнул на кровать с высокими стойками и резными шишечками и стал вслушиваться в тишину, входившую в комнату через открытое окно. Хотелось ему только одного: отдохнуть, забыть обо всех волнениях и тревогах.

Ужинать они пошли в кофейню, куда в свое время захаживал польский писатель и художник Выспянский. На стенах до сих пор висели его рисунки. Поначалу Асе-Гешлу идти в кафе, облюбованное туристами, не хотелось, и Барбаре пришлось его уговаривать. Китайские фонарики отбрасывали мягкий свет. Кроме них в кафе были всего две пары — они шептались и что-то ели. Официантка в белом фартуке ходила на цыпочках. После ужина Аса-Гешл и Барбара отправились в еврейский квартал. Улицы здесь были узкие и кривые, мощенные крупным булыжником. В конце тускло освещенного переулка вырос старый еврей в ермолке, с длинными пейсами. За прилавком магазинчика стояла старуха в парике. Справа от нее сложены были дрова, возвышалась горка угля. Слева свешивалась бечевка с нанизанными на нее сушеными грибами. Маленькая девочка в накинутой на плечи шали что-то покупала, старуха взвешивала товар на старинных, с длинной стрелкой весах. На соседней улице им встретилась компания мужчин и подростков, распевавших благословения Луне. Они пританцовывали и приветствовали друг друга словами: «Шолом алейхем! Алейхем шолом!»

Подростки с выбивающимися из-под широкополых шляп вьющимися пейсами напоминали маленьких раввинов.

Барбара не сводила с них глаз. Лунный свет падал на бледные лица и черные бороды, отражался в темных глазах. Подростки с молитвенниками в руках скакали, точно козы, то распевая молитвы, то толкаясь и в шутку задирая друг дружку. В открытое окно молитвенного дома видны были полки с книгами, Ковчег Завета, позолоченные львы, поминальные свечи. Барбара вспомнила отца; перед смертью он вдруг прокричал, что хочет лежать на еврейском кладбище.

Вернувшись к себе в номер, они не стали включать свет. Наконец-то они одни. Завтра они отправятся в горы. Пусть все летит в тартарары — эту ночь у них не отнимет никто. Барбара подошла к окну, взглянула на чистое небо, на ряды горбатых крыш. Аса-Гешл отхлебнул ледяной воды из кувшина. Ему вспомнился их последний вечер с Адасой, как она пошла проводить его из Шрудборова на станцию в Отвоцк. На прощание она трижды его поцеловала и сказала: «Если я умру, похорони меня возле мамы».