Виктор Фрадкин - Дело Кольцова

• Название: Дело Кольцова
• Автор: Виктор Фрадкин
• Издательство: Вагриус
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2002
• ISBN: 5-264-00681-4

Документальное повествование о последних четырнадцати месяцах жизни расстрелянного по приговору «тройки» писателя — публициста, «журналиста номер один» той поры, организатора журнала «Огонек», автора книги «Испанский дневник» М. Кольцова представляет уникальные материалы: «навечно засекреченное» дело № 21 620 — протоколы допросов М. Кольцова и его гражданской жены; переписку с А. Луначарским, М. Горьким. И. Эренбургом, А. Фадеевым; воспоминания Э. Хемингуэя, брата писателя — публициста художника Б. Ефимова и многих других известных людей. Публикуемые впервые документы воссоздают страшную картину эпохи Большого Террора.

---

…Он никого не старался погубить и плохо говорил только о погибших: такое было время. Ко мне он относился дружески, но слегка презрительно, любил с глазу на глаз поговорить по душам, пооткровенничать, но, когда шла речь о порядке дня двух конгрессов, не приглашал меня на совещания. Однажды он мне признался: „Вы редчайшая разновидность нашей фауны — не стреляный воробей“. (В общем, он был прав — стреляным я стал позднее.)

…История советской журналистики не знает более громкого имени, и слава его была заслуженной. Но, возведя публицистику на высоту, убедив читателей в том, что фельетон или очерк — искусство, он сам в это не верил. Не раз он говорил мне насмешливо и печально: „Другие напишут романы. А что от меня останется? Газетные статьи — однодневки. Даже историку они не очень-то понадобятся, ведь в статьях мы показываем не то, что происходит в Испании, а то, что в Испании должно было бы произойти…“ Он завидовал не только Хемингуэю, но и Реглеру: „Напишет роман в тридцать печатных листов…“ Я понимаю горечь этих слов — я сам немало времени и сил отдал работе журналиста. Кольцов был прав — историку трудно положиться на его статьи (как и на мои статьи того времени) или даже на книгу „Испанский дневник“: она слишком окрашена временем, а рядового читателя куда больше растрогают воспоминания о Кольцове, чем его фельетоны, — он ищет всех тонов, расположенных между белым и черным, — а Михаил Ефимович был куда сложнее, чем его памфлеты или корреспонденции.

Он любил одесский анекдот о старом балагуле (извозчике), который ехидно спрашивает новичка, что тот будет делать, если в степи отвалится колесо и не окажется под рукой ни гвоздей, ни веревки. „А что же вы будете делать?“ — спрашивает наконец пристыженный ученик; и старик отвечает: „Таки плохо“. Михаил Ефимович часто хмыкал: „Таки плохо“. А час спустя он приводил в чувство какого-либо испанского политика, убедительно доказывая ему, что победа обеспечена и, следовательно, незачем отчаиваться. К людям он относился недоверчиво; это звучало бы упреком, если бы я не добавил, что он относился недоверчиво и к себе — к своим чувствам, к своему таланту, да и к тому, что его ожидает».

«Другие напишут романы. А что от меня останется? Газетные статьи — однодневки?» — говорил он Эренбургу. И это было его больным местом… Ведь он тогда еще не знал, что его будущий «Испанский дневник» люди будут читать как самый настоящий захватывающий роман. И в письме из Испании своему близкому и доброму другу писателю Ефиму Зозуле он снова возвращался к этой, терзающей его творческой заботе. Вот это письмо:

Мадрид, 14/8–37

Дорогой Зозулечка!

Еще раз большое, большое Вам спасибо за Ваши письма. Я читаю их с большим интересом и даже перечитываю.

Вы на 120 % правы в своих замечаниях о необходимости писать непрерывно. Если я этого не делаю, то только по независящим причинам. Во-первых, у меня много работы и не корреспондентской. Во-вторых, работа над очерками и подвалами, которые я в этот период считаю тоже важными, всегда отрывает целые куски времени (разъезды, беседы на фронте, в частях и прочее, что я считаю обязательным для этого рода вещей, вне зависимости от того, заметил или не заметил читатель эти старания автора быть сведущим), и это, конечно, отражается на текущих телеграммах. Наконец, третье: в момент затишья или операции на участках, где я лично отсутствую — не хочется барабанить мелкие телеграммы, сделанные по частям и дублирующие ТАСС. Да и события, происходящие под носом, тоже стали заурядны для нас самих — что же говорить о читателе! Например, бесконечные бомбардировки Мадрида — стоит ли опять и опять повторять о них? Пусть это делает военная сводка.

Моя книга! Беда; никак не доберусь до книги. Такая уж моя незавидная судьба. К тому же мне, кажется, придется вне очереди написать небольшую книжку — ответ Андре Жиду (об этом пока не надо разглашать!) — а потом уже браться за большую книгу. То ли дело Эренбург. Уже сидит под Парижем на даче и рубает испанский роман.

А Вы как, Зозулечка? Что Вы пишете? Пишется ли? Почему не ездите? Почему бы Вам (что я уже предлагал Вам) — не поехать в какое-нибудь место и не написать небольшую книжку или повесть об этом месте? Это не только имело бы успех само по себе, но и Вас самого подтолкнуло бы на дальнейшие затеи.

О Китае мы здесь тоже много читаем и думаем. И немного ревнуем ваше всех там внимание к Китаю. Но, конечно, внимание абсолютно правильное.

Как Сима, Ниночка? Часто очень скучаю по Москве. Скучать более сильно препятствует то обстоятельство, что здесь в обстановке — много московского и мысли — тоже московские.

Обнимаю Вас, Зозулечка.

Ваш Мих. Кольцов

Номер Кольцова в гостинице «Гэйлорд» в Мадриде стал своего рода штабом, где собирались корреспонденты, военные, политики. Среди них легендарный партизан-подрывник Ксанти — подпольная кличка Хаджи Мамсурова, впоследствии Героя Советского Союза и генерал-полковника.

Интересно, что Кольцов в «Испанском дневнике» написал о Хаджи Мамсурове — Ксанти. В этом отрывке встречается фамилия Дурутти — командира колонны анархистов, воевавших на стороне республиканцев.

«Он попросил себе советника-офицера. Ему предложили Ксанти. Он расспросил о нем и взял. Ксанти — первый коммунист в частях Дурутти. Когда Ксанти пришел, Дурутти сказал ему:

— Ты коммунист. Ладно, посмотрим. Ты будешь всегда рядом со мной. Будем обедать вместе и спать в одной комнате. Посмотрим.

Ксанти ответил:

— У меня все-таки будут свободные часы. На войне всегда бывает много свободных часов. Я прошу разрешения отлучаться в свободные часы.

— А что ты хочешь делать?

— Я хочу использовать свободные часы для обучения твоих бойцов пулеметной стрельбе. Они очень плохо стреляют из пулемета. Я хочу обучить несколько групп и создать пулеметные взводы.

Дурутти улыбнулся.

— Я хочу тоже. Обучи меня пулемету».

А вот что писал о Кольцове Мамсуров:

«Я часто встречал Кольцова у второго секретаря ЦК компартии товарища Педро Чека. Сблизились мы в ноябре 1936 года. Армия отошла, и фронт перед Мадридом оказался оголенным. Я занимался организацией рабочих отрядов. В них было около пятидесяти тысяч человек. Рабочие рыли оборонительные рубежи под Мадридом, отбивали атаки фашистов. Это очень важно, что Мадрид отстояли сами испанцы. Интернациональные бригады подошли позже…

Вместе с Кольцовым мы были на заседании Политбюро в ночь на 7 ноября. Я оставался в Мадриде на тот случай, если фашисты займут город. Вместе с Линой, моей переводчицей, мы должны были уйти в подполье. В те дни я хорошо узнал подземный Мадрид: облазил его подвалы и катакомбы.

На заседании обсуждался вопрос: оставаться или уходить из Мадрида. Я сказал, что уходить нельзя. Товарищи Диас и Ибаррури одобрили мое выступление.

Вечером 7 ноября мы собрались в номере у Кольцова. Сфотографировались на память.

Последний раз я видел Михаила Ефимовича поздней осенью 1938 года. Вернулся из командировки в Москву и в одной приемной столкнулся с Кольцовым. После Испании мы встретились впервые. Кольцов обнял меня, по-испански хлопал по спине. Оставил номер телефона. Просил звонить. В приемной было человека три. Так я и не знаю, кто же из них спустя несколько недель написал, что я обнимался не с тем, с кем следовало бы…»

С Ксанти-Мамсуровым связан еще один любопытный эпизод. Частым гостем Кольцова в «Гейлорде» был Хемингуэй. У них установились дружеские отношения. В один из вечеров Кольцов познакомил Мамсурова со знаменитым писателем.

Вот что рассказывает об этом сам Ксанти:

«Еще в Мадриде Кольцов сказал, что хочет познакомить меня с большим американским писателем.

— А на кой черт он мне нужен? — Должен признаться, что фамилию Хемингуэя я слышал тогда впервые.

— Он хочет посмотреть отряды, расспросить тебя, — объяснил Кольцов.

Это мне совсем не понравилось, поскольку я строжайше соблюдал конспирацию. Однако Кольцов настаивал…

Встреча с Хемингуэем была не из приятных. В нашем роду никто не пил. Я и сейчас не люблю пьяных людей, подвыпившие компании. Тогда же совсем не переносил запаха водки, коньяка. А Хемингуэй был нетрезв. Хемингуэй почему-то говорил по-французски, и Кольцов переводил. Хемингуэй слушал, записывал и все время прикладывался к стакану с вином. Его очень забавляло, что я не пью. Помнится, в тот вечер я сказал Кольцову, что мне не нравится этот американец. Но Михаил Ефимович вновь настаивал на подробном рассказе, объяснил, как важно, чтобы Хемингуэй написал правду об Испании».

Приведу несколько отрывков из замечательного романа Хемингуэя «По ком звенит колокол», в которых идет речь о Каркове — Кольцове.