Эрих Мария Ремарк - Обетованная земля

• Название: Обетованная земля
• Автор: Эрих Мария Ремарк
• Жанр: Прочая научная литература

---

— На фотографии ничего такого, конечно, не бывает, — кротко согласился я. У меня не было ни малейшего желания проходить вместе с Ренуаром предварительную цензуру у кухарки.

— Так и я о том же! К чему весь этот хлам! Вот и племянники господина Дюрана тоже так думают.

«Ага, — подумал я. — Наследники!» Я вошел в очень просторную комнату с огромным окном и оцепенел. Приподнявшись на кровати, на меня взирал живой скелет. Все вокруг пропахло дезинфекцией. Но, сияя в теплом сентябрьском свете, на всех стенах висели картины — танцовщицы Дега и портреты Ренуара, полотна, полные жизни и жизнерадостности, их было много, слишком много даже для такого большого помещения, и развешаны они были так, чтобы любую из них можно было видеть с ложа умирающего. Казалось, будто этот призрак в кровати своими костлявыми ручищами был готов сгрести вокруг себя все, что есть красивого и легкого в жизни, и уже не отпускать до последнего вдоха.

Дребезжащий, хриплый, но неожиданно сильный старческий голос проскрипел:

— Поставьте картину на стул, вот здесь, возле кровати.

Я поставил картину на стул и остался ждать. Обтянутый кожей череп принялся оглядывать изящную мадам Анрио жадным, почти непристойным взглядом. Неестественно огромные, навыкате, глаза, казалось, впились в картину как пиявки, как будто хотели всосать ее в себя. Я тем временем изучал сонм картин, которые, словно диковинные бабочки бытия, впорхнули в комнату и уселись вокруг на стенах, и предположил, что Дюран-второй, очевидно, постепенно перетаскивал их сюда по мере того как вынужден был одно за другим оставлять все прочие помещения своей квартиры. Теперь вокруг него остались только самые радостные картины, вероятно его любимицы, и он цеплялся за них как за жизнь, ускользающую от него.

— Сколько? — спросил этот полумертвец некоторое время спустя.

— Двадцать тысяч, — ответил я.

— На самом деле — сколько? — прокаркал он.

— Двадцать тысяч, — повторил я.

Я смотрел на большие коричневые пятна на мертвой голове и на огромные зубы, неестественно белые, как мел, и на сто процентов искусственные. Они напомнили мне зубы моего адвоката на Эллис-Айленде.

— Вот мерзавец, — прокряхтел Дюран-второй. — Двенадцать.

— Я не имею права торговаться, господин Дюран, — вежливо сказал я. — У меня нет на это полномочий.

— Вдвойне мерзавец! — Дюран снова уставился на картину. — Я не очень хорошо ее вижу. Тут слишком темно.

В комнате было ослепительно светло. Солнце освещало ту часть стены, где висели три пастели Дега. Я переставил стул на эту солнечную сторону.

— А теперь слишком далеко! — прокряхтел Дюран-второй. — Наведите прожектор.

Возле окна я обнаружил невысокий софит с поворачивающейся лампой, которую и навел на картину. Его острый луч тотчас упал на очаровательное лицо молодой женщины. Дюран с жадностью уставился на него.

— Господин Дюран, — сказал я, — у вас пастели Дега висят на солнечной стороне. Прямой свет разрушает картины.

Дюран не позволил отвлекать себя по пустякам. Лишь некоторое время спустя он повернулся ко мне и стал разглядывать меня как какое-нибудь насекомое.

— Молодой человек, — сказал он довольно спокойно, — я это прекрасно знаю. И мне все равно. На мой век хватит. Мне глубоко плевать, в каком виде эти вещи достанутся моим проклятым наследникам, обесцененными или нет. Я слышу, как они там шныряют по нижнему этажу и все подсчитывают. Форменые бандиты! Умирать нелегко. Вам, молодой человек, это известно?

— Да, — ответил я. — Мне это известно.

— Вот как?

Он снова обратил взор к юной мадам Анрио.

— Почему вы ее не покупаете? — спросил я наконец.

— Только за двенадцать тысяч, — почти без промедления ответил Дюран. — И ни цента больше!

Он уставился на меня своими горящими совиными глазами. Я пожал плечами. Не поворачивался у меня язык сказать ему, что я по этому поводу думаю, как ни хотелось мне вернуться к Блэку с заключенной сделкой.

— Это было бы против моей чести, — добавил он внезапно.

Я не стал ему отвечать. Это завело бы нас слишком далеко.

— Оставьте картину у меня, — прохрипел Дюран-второй. — Я дам вам знать.

— Хорошо, господин Дюран.

На какой-то миг мне вдруг показалось странным называть господином человека, тело которого пахло тлением, невзирая на все туалетные воды и дезинфицирующие средства. Но клеточки разлагающегося тела и постепенно меркнущее сознание продолжали бороться за жизнь.

Я покинул комнату больного. На пороге меня задержала экономка:

— Господин Дюран велел угостить вас рюмочкой коньяку. Такое с ним редко бывает. Должно быть, вы ему понравились. Подождите минутку.

У меня не было никакого желания оставаться, но интересно было узнать, какой коньяк пил Дюран-второй. Экономка подошла ко мне с подносом.

— Ну что, купил господин Дюран? — спросила она.

Я удивленно глянул на нее. «Ей-то что за дело?» — подумал я.

— Нет, — ответил я наконец.

— Слава богу! Ну к чему ему сейчас все это старье? Вот и племянница его, барышня Дюран, то же самое говорит!

Почему-то я сразу хорошо представил себе эту племянницу: костлявая жадная особа, которая ждет не дождется наследства, как, вероятно, и экономка, которая в каждой новой покупке, должно быть, видит, как убывает выделенное ей наследство. Я пригубил коньяк и тотчас же его отставил. Это было самое жалкое, разбавленное пойло из всех, какие мне доводилось пробовать в жизни.

— Господин Дюран тоже пьет этот коньяк? — поинтересовался я.

— Господин Дюран вообще не пьет. Врачи запретили. А что?

«Бедняга Дюран, — подумал я. — Окружен фуриями, которые отравляют ему жизнь и даже напитки разбавляют».

— По правде говоря, мне тоже пить нельзя, — сказал я.

— Этот коньяк господин Дюран сам заказывал еще в прошлом году.

«Тем хуже для него», — подумал я.

— А почему господин Дюран не в больнице? — полюбопытствовал я.

Экономка вздохнула:

— Не хочет! Все никак не может расстаться со своим хламом. Врач живет у нас, в нижнем этаже. В больнице-то все куда проще.

Я поднялся.

— Врач тоже пьет этот бесподобный коньяк? — спросил я.

— Нет. Он виски пьет. Шотландское.

— Язык — вот главная преграда, — рассуждал Георг Камп. В белом рабочем халате, заляпанном краской, он сидел в магазинчике Роберта Хирша. Дело было после работы. Вид Камп имел вполне довольный. — Вот уже больше десяти лет прошло, как в Германии сожгли мои книги, — продолжал он. — По-английски я писать не могу. Кое-кому это удалось. Артуру Кёстлеру, Вики Баум [46]. Другие устроились в кино, там стиль не так важен. А я не смог.

Камп был в Германии известным писателем. Сейчас ему перевалило за пятьдесят пять.

— Поэтому я стал маляром, затем маляром-декоратором в квартирах, а сегодня отмечаю очередное повышение, я теперь старший рабочий-десятник, что-то вроде бригадира. Приглашаю вас на кофе с пирожными. По такому случаю Роберт Хирш любезно предоставил мне свой магазин. Через десять минут все доставят. Приглашены все.

Камп с гордостью и удовольствием оглядел присутствующих.

— Совсем больше не пишешь? — спросил я. — По вечерам, после работы?

— Пробовал. Но к вечеру я слишком устаю. В первые два года пытался писать. Чуть не умер с голоду и ничего, кроме комплекса неполноценности, не нажил. Маляром я в десять раз больше зарабатываю.

— У тебя богатые перспективы, — заметил Хирш. — Гитлер тоже маляром начинал.

Камп с пренебрежением отмахнулся:

— Этот был несостоявшимся живописцем. А я уже в профсоюзе. Действительный член.

— Так и останешься теперь маляром? — спросил я.

— Еще не решил. Когда время придет, тогда и буду думать. Пока что самое главное — не растратить остаток сил на бесплодные размышления. Может, когда-нибудь потом я опишу приключения декоратора в Нью-Йорке, если больше ничего не придет в голову.

Хирш рассмеялся.

— Храни тебя Бог, Камп, — сказал он. — Ты спасен.

— А почему бы и нет? — удивленно спросил Камп. — Вы полагаете, мне надо было прийти в моем коричневом костюме? — Он замер, уставившись на загроможденную витрину, перед которой внезапно появилась Кармен. — Я бы мог… — Он снова умолк и продолжал глазеть на Кармен.

— Слишком поздно, — сказал Роберт Хирш. — Кофе уже поставлен, Георг. Ради такого праздника я пожертвовал свою лучшую электрокофеварку.

В магазин вошла Кармен. Следом за ней с большой картонной коробкой впорхнула женщина-чижик. Это была Катарина Елинек, жена профессора, оставшегося в Австрии. Катарина была еврейкой, профессор Елинек — нет. Он развелся с ней и отправил ее за границу. В Вене за ней уже дважды приходили; он дал ей значительную сумму на переезд. Через Швейцарию и Францию она незадолго до войны добралась до Нью-Йорка, маленькая, измученная, почти без средств к существованию, но с несокрушимой волей. Сначала работала служанкой, потом кто-то обнаружил ее незаурядный талант к выпечке тортов и пирожных и оборудовал у себя на заднем дворе маленькую квартирку, где она смогла заниматься выпечкой. За это ей пришлось спать с хозяином квартирки, как потом и с другими мужчинами, которые ей помогали. Она никогда и никому не жаловалась. Катарина знала жизнь и понимала, что даром ничего не дается. Ей и в Вене пришлось переспать со штурмовиком, который устроил ей заграничный паспорт. Она решила, что будет при этом думать о муже и ничего страшного тогда не случится. На самом же деле она вообще ни о чем не смогла думать. Едва этот потный штурмовик прикоснулся к ней, она превратилась в автомат. Она перестала быть собой. Все в ней заледенело, и она больше не находилась в этом мире. Сознание холодно и ясно было направлено только на одну цель — паспорт. Сама она уже не была женой профессора Елинека, хорошенькой и чуть сентиментальной женщиной двадцати восьми лет, — она была просто кем-то, кому нужно было получить паспорт. Паспорт заслонил собой грех, отвращение, мораль — это все были вещи из иного, забытого мира. Ей нужен паспорт, иначе его добыть невозможно, все, баста. Сквозь грязь этого мира Катарина шла как сомнамбула, и грязь не приставала к ней. Позже, когда ее маленькая пекарня стала пользоваться успехом и кто-то захотел сделать ей предложение, Катарина вообще не поняла, о чем идет речь. Она жила как замурованная. Копила деньги, хотя, казалось, даже не знала ради чего — настолько она отгородилась от всего в жизни. При этом оставалась неизменно дружелюбной, нежной и, как птичка, бездомной. Она пекла лучшие штрудели во всем Нью-Йорке. Против ее маковых рогаликов и штруделей — с сыром, с вишнями, яблоками и творогом — даже пироги и торты Джесси казались жалким дилетантством.