Элла Боброва - Янтарный сок

• Название: Янтарный сок
• Автор: Элла Боброва
• Издательство: «Современник»
• Жанр: Поэзия
• Год: 1977

Элла Боброва (1911-?) — поэт, прозаик, критик, мемуарист «второй волны» русской эмиграции. В 1943 г. оказалась в Германии, в лагере для перемещенных лиц. В 1950 г. перебралась в Торонто. Работала соредактором в журнале «Современник» (Торонто), репортером радио «Канада». Ее стихи публиковались в периодике русского зарубежья («Современник», «Новый журнал» и др.), а также вошли в антологию эмигрантской поэзии «Содружество» (1966).

Основа данной электронной книги — второй сборник стихов, поэм и переводов Э. Бобровой — «Янтарный сок» (Торонто, 1977). Электронную публикацию дополняют стихотворения, не вошедшие в вышеупомянутое издание 1977 г.

---

Три романса[1]

1. «Зачем мне знать, что был другим ты прежде?..»

Г.И. Г-ой

Зачем мне знать, что был другим ты прежде?
Зачем внимать мне шепоту молвы
о том, что не знаком ты с чувством нежной
и бескорыстно преданной любви?

А вдруг?.. Вдруг правда, и душе холодной
забавою я быть осуждена,
и скрыт в тебе лишь Казанова модный,
которому доверчивость смешна?..

Но нет! Другим сама тебя узнала
и безотчетно полюбила я.
Поверь, сильнее, чем сомненья жало
во много раз к тебе любовь моя.

Зачем мне знать, что ты вчера, играя,
грел сердце у запретного огня?
Хочу одно услышать от тебя я:
что ты, сегодня любишь лишь меня.

2. «Сомненья нет: меня ты не полюбишь…»

Сомненья нет: меня ты не полюбишь.
Напрасно я так терпеливо ждал.
Немы упрямо сомкнутые губы,
но правду горькую я угадал.

Я знаю, что ты искренно пыталась
забыть любовь к другому всей душой;
но, верно, ты не раз воображала,
что пред тобой не я — а тот, другой…

А я за радость редкостных мгновений
расплачиваюсь горечью двойной:
та нежность, что казалась пробужденьем
твоей любви ко мне — была игрой!

В смятенье чувств моих — нет места гневу:
без ропота приму я жребий свой.
Ты — как огни в закатном ярком небе —
останешься несбывшейся мечтой.

3. «Я в любовь давно уже не верю…»

Я в любовь давно уже не верю,
и признаний позабыл слова.
Взвешивает радость новой мерой
не кружась, как прежде, голова.

Встреч ищу. Но в сердце нет горенья;
дрожь волненья голос не прервет.
Чужды мне любовные сомненья,
чужд непролитых слез тайный гнет.

Нет, любви я больше не поверю:
дорог мне души моей покой.
Почему же гаснет в дымке серой
свет заката, прежде золотой?

Почему бегут бесцветно весны,
ночь длинна, но сон не шлет утех;
почему в горах и в чаще леса
эхо мой не повторяет смех?..

«Помню все. Был ноябрь. Первый снег…»

Моему сыну

Помню все. Был ноябрь. Первый снег.
Было первое в жизни горе.
Как вчера — у ворот следы
от резиновых черных шин.
Вновь ноябрь. Полегло меж мной
и родным моим домом море
Так вошел он в судьбу мою
горевестником странно-злым.

Но потом — был другой ноябрь:
хлопья снега в легком круженье
заметали следы иных,
бороздивших память утрат.
Первых елок в витринах свет,
предрождественское волненье —
Весть «оттуда»?.. Вернулся, жив!
Первой (первой!) внучки рожденье…
О, заморский ноябрь! Дарил
ты мне много звенящих дат.

3. …КТО ВЕК СВОЙ КОВАЛ…

О «Портрете в рифмованной раме»

Ирине Одоевцевой

Предо мной необычный портрет
в светящейся «лунной» раме.
Акварелью? Маслом? О, нет!
Написал свой портрет
в красках слова поэт.
Ну, а я (вдруг у вас его нет…)
Опишу его здесь стихами.

Полотно соткано из улыбок отчаянья,
любви к жизни, раскаянья…
Сколько, сколько в нем красок,
тонкой кистью начертанных масок!

Вот глаза голубые:
то кокетливо-нежно-живые,
то вдруг темные, мукой залитые,
горем, горем убитые…
Но всегда умно-добрые
и лучистые, звездоподобные.
Лишь порой — гневно-бешено-гордые.
Искрометен в «Портрете» смех
и невинно-беспечен «грех».
Своенравная мысль — царица:
лунной нитью засеребрится
и… спешит в легкой шутке скрыться.

(«Во всем виноват верблюд.
Отдать верблюда под суд!»)

А каноны, предначертанные законы — для других.
Вольным-волен в «Портрете» стих.
Разностопны ямбы? Так что же?
Краски раду — в слово!
Оно все может:

(«В лунном свете блекнет повилика,
В лунатичности серебряного лика
Воскрешает призрачно и дико
Прошлое на новый лад…»)

Вы осудите: много цитат…
А ведь стих здесь — оттенок цвета.
Упущу — не будет портрета.

Но каким же я вижу поэта
на «Портрете»?..

Грусть и радость живут в нем, как сестры, рядом;
а слеза дуновенью веселья рада.

(«Как мне грустно, как весело мне!
Я левкоем цвету на окне,
Я стекаю дождем по стеклу,
Колыхаюсьтенью в углу…»)

Светлой верностью дружба озарена;
а любовь — сердцем-памятью сохранена.
Чувствую молодость в новом портрете
(как в виденном прежде, в мягком берете).
И нового века вижу черты
в лице прежней «невской» красоты.

(«лейте, лейте херувимы,
как на розы Хирошимы,
райский ужас между слов!..»)

В «Портрете» — ни Пиренеев, ни Сены:
есть свет петербургских ночей весенних.

«Не сплю. Меня контрапунктом сложным…»

А.И. Солженицыну

Когда правда загнана в подполье,

она, задыхаясь, ищет выхода с такой силой,

что в неминуемый момент взрыва — погибает все вокруг…»

Эмиль Золя. «Я обвиняю».

Не сплю. Меня контрапунктом сложным
всю ночь будоражит хор голосов.
Глушат их века, камни стен острожных,
радар, электрон — их убить не может
ни сила стихии, ни власть богов.

Пусть слов чужеземных иль русских, древних
я смысл не всегда могу понять;
но слышу мелодии септим гневных
в попытке основы октав прорвать.

Здесь соло вдруг тонет. В фальцете, в свисте
я слышу: измена… клевета… позор!
Но вновь прорывается голос чистый,
в нем дрожь страдания, в нем сила истины,

и он — один — покрывает хор,
как колокол: «Требую правды, света…
Я обвиняю: царит в стране
бесправие… всех виновных — к ответу!

Погибну я, но не буду нем!
То было… Как, было в нашем столетье?
Ведь явственно слышу фальцет и свист,
и вот он — полный презренья к смерти
разносится эхом по всей планете
над всем смелый голос, печален и чист.

Так будет: на Сене, Москве-реке, Арно…
Где б рот ни закрыли любимцу муз
рукою невежественно-коварной —
в ответ прозвучит на весь мир

J’Accuse!

«Художник и Поэт в нем жили рядом…»

В.А. Сумбатову

Перо и Кисть — вот герб двух светлых муз;
Как благодатен тесный их союз!

Художник и Поэт в нем жили рядом.
Перо учило кисть уменью петь,
и радуга была ему наградой:
перо впитало жадно красок радость,
сулила юность — вместе ввысь лететь.
Им надломила крылья вдруг война,
перо и кисть сломив одним ударом.
Но смерть минула храброго гусара:
богатой в мире жатвою она
впервые так была поглощена.
(В поход шел воин с верою поэта:
Руси открыта в будущее дверь.
Ей нужен мир, теперь пора расцвета…
Помочь необходимо ей! Наветам,
злым, разрушительным — не верь, не верь.)
Недвижна кисть. Но обморок пера
повторно прерывает голос Музы.
Недуга медленно снимая узы,
настойчиво зовет: «Вставай, пора!»
Пот; очнулся. Но в бреду металась
страна его: в беспамятстве толпа
от вековых традиций отрекалась,
колонны храмов и дворцов взрывала,
от ярости, зажженной в ней, слепа.
Вдруг… Счастье? Да. Он больше не один.
Старинный дом — гнездо их на Покровке —
Вдвоем. Камин. Кофейник на спиртовке…
Пусть в городе восстанье, залпы, дым —
ничто не разлучит их. Вместе — в Крым!

Кто там?.. В матроске мальчик и кадет
с перрона машут. Лица их знакомы…
Толпа чужая. И не те знамена —
прощался с детством, с юностью поэт.
За Перекопом — Севастополь… Трое
теперь в гнезде их. Но в душе больной
предчувствие потерянного боя —
в Константинополь!.. Нет нигде покоя:
повсюду солнце «с траурной каймой».
Вдруг в семихолмном Риме видит он
берез (берез!) «зеленые фонтаны».
Стал шире и яснее горизонт.
Перо и кисть запели в унисон
Он счастлив: с ним всегда его Роксана.
И хлынули стихи на полотно,
с палитры — брызги красок на страницы;
торопится он солнцем насладиться,
боясь: не затемнилось бы оно…
Десятки лет спустя: не может мгла
отнять у памяти тот «полдень-диво»,
всё — даже облако над полуспелой нивой,
что кисть его тогда пленить смогла —
поэт вновь пред собою видит живо.
Он, побеждая зреньем новым тьму,
поет о мире, видном лишь ему.

«Боязливость ребенка. Бесстрашие льва…»